Семь? Его мать тогда приставала к нему, чтобы он женился, в этом не было ничего нового, кроме того, что она предложила Пенелопу в качестве потенциальной невесты, что было весьма ново. Это выбило его из колеи, и Колин тогда был не в том своем состоянии, в котором он обычно в ответ на просьбы матери о женитьбе, шутил и дразнил ее.
И потом, она не остановилась. Она болтала о Пенелопе все дни и все ночи, кажется, не прекращая, до тех пор, пока он не сбежал из Англии. Ничего такого решительного — просто небольшая поездка в Уэльс. По правде сказать, о чем еще его мать могла думать?
Когда он вернулся, его мать снова захотела поговорить с ним о Пенелопе, конечно, кроме того раза, когда его сестра Дафна снова была беременна и хотела сделать в семье объявление. Но, как он мог знать это? Он не ждал с нетерпением посещение дома матери, так как был уверен, что это повлечет за собой снова намеки о необходимости жениться. Затем он столкнулся со своими братьями, и они стали его мучить насчет женитьбы так, как это могут делать только братья, и следующим, что он сделал, это объявил очень громким голосом, что он не собирается жениться на Пенелопе Физеренгтон!
К несчастью в этот момент, Пенелопа стояла в дверном проем, ее рука была прижата к губам, ее глаза были широко открыты, и в них стояла боль и замешательство, а также наверно еще дюжина других неприятных эмоций, до которых он стыдился доискиваться.
Это было одно из самых ужасных мгновений в его жизни. Единственное мгновение, фактически, которое он прилагал усилия забыть. Он не думал, что Пенелопа обожала и любила его — по крайней мере, не больше, чем другие молодые леди — а он так смутил ее. Выбирать ее имя для такого объявления…
Это было непростительно.
Он принес извинения, и конечно, она их приняла, но он никогда не будет по-настоящему прощен.
И теперь, он забылся и оскорбил ее снова. Не прямым способом, конечно, но он должен был подумать немного больше и усерднее, прежде чем начать жаловаться на свою жизнь
Проклятье, это звучало глупо, даже для него. О чем он должен был в таком случае жаловаться?
Ни о чем.
И все же была это изводящая пустота внутри. Тоска о чем-то, что он не мог никак определить. Он ревновал к братьям, Боже, он ревновал к их любимому делу и их успехам.
Единственная отметка, которую оставил Колин в этом мире, была светская хроника леди Уислдаун. Какая изысканная шутка.
Но все относительно, не так ли? И по сравнению с Пенелопой, он вообще не имел причин для жалоб. Это означало, вероятно, что ему следовало держать свои мысли при себе. Ему не нравилось думать о ней, как о забытой на полке старой деве, но он предположил, что это было точное изображение ее жизни. И эта позиция не приносила особого почтения в британском обществе.
Фактически, это была ситуация, о которой могли жаловаться многие люди. Горько.
Пенелопа никогда не показывала больше, чем стоическое не согласие со своей участью, но, по крайней мере, она принимала ее. Хотя, кто знает?
Возможно, Пенелопа мечтала и надеялась о другой жизни, а не о жизни вместе с матерью и сестрой в их небольшом доме на Маунт-стрит.
Возможно, у нее были планы и собственные цели, но она держала их в себе под завесой достоинства и юмора.
Возможно, в ней было гораздо больше спрятано, чем казалось.
Возможно, подумал он с вздохом, она заслуживает извинений.
Он не был точно уверен в том, что он должен принести ей извинения; он не был уверен в том, что это была именно та необходимая вещь.
Но ситуация нуждалась в каком-нибудь изменении.
Ох, проклятье. Теперь он оказался перед необходимостью посетить музыкальный вечер Смитти-Смит этим вечером. Это было самое болезненное и немузыкальное ежегодное событие; в чем все были уверенны. Когда все дочери Смитти-Смит выросли, то их место заняли кузины, у каждых последующих с музыкальным слухом дело обстояло еще хуже, чем у предыдущих.
Но туда собиралась пойти сегодня вечером Пенелопа, а это подразумевало, что Колину придется быть там.
Глава 7
Колин Бриджертон имел впечатляющую по размерам стайку молодых леди, собравшихся вокруг него на ежегодном музыкальном вечере Смитти-Смит в среду, раболепствующих ему по поводу его раненой руки.
Ваш автор не знает, как была получена рана — фактически, мистер Бриджертон был чересчур раздражающе молчалив об этом. Говоря о раздражениях, рассматриваемый мужчина казался скорее раздраженным оказываемым ему вниманием и почестями. Ваш автор слышал, как он говорил своему брату Энтони, что желал бы поскорее покинуть это … (непроизносимое и непечатное слово) и поскорее уехать домой.
Светская хроника Леди Уислдаун, 16 апреля 1824
Почему, почему, почему она сама по собственному желанию делала это?
Год за годом приходил посыльный с приглашением, и год за годом Пенелопа клялась себе, что она никогда, пусть Господь будет ей свидетелем, не посетит еще одного музыкального вечера Смитти-Смит.
И год за годом, она обнаруживала себя, сидящей в музыкальном зале у Смитти-Смит, отчаянно пытаясь не съеживаться (по крайней мере, не слишком явно), поскольку последнее поколение девочек Смитти-Смит безжалостно убивало бедного Моцарта в музыкальном исполнении.
Это было болезненно. Ужасно, ужасно, ужасно болезненно. Фактически, не было другого способа описать это.
Больше всего озадачивало Пенелопу то, что казалось, она всегда попадает на первый ряд, или довольно близко к нему, что было очень болезненно и мучительно. И не только для ушей. Каждые несколько лет, была, по крайней мере, одна девочка Смитти-Смит, которая понимала, что она принимала участие в преступлении против законов музыки. В то время, как остальные девушки играли с энтузиазмом на своих скрипках и пианино, у одной девушки было странное страдальческое выражение лица, которое Пенелопа знала очень хорошо.
Это было лицо, обладательница которого хотела бы оказаться где-нибудь еще, в другом месте, но только не здесь. Это можно пытаться скрыть, но это всегда выходит в уголках рта, которые сильно напряжены. И конечно это было видно в глазах, если хорошо присмотреться.
Лишь небеса знали, сколько раз такое же выражение появлялось на лице Пенелопы. Возможно, поэтому она не могла остаться дома, во время этих вечеров Смитти-Смит.
Кто-то должен ободряюще улыбаться, и притворяться, что наслаждается музыкой. Кроме того, это, так или иначе, случалось лишь один раз в год.
Однако никто не мог не подумать о том, что было бы довольно удачно сделать осторожные затычки для ушей.
Квартет девушек заиграл разминку со все более возрастающим пылом — беспорядок противоречащих нот и гамм обещал лишь еще больше ухудшиться, когда они начинали играть всерьез. К опасению ее сестры Фелиции, Пенелопа заняла место в середине второго ряда.
— Здесь есть два превосходных места на краю последнего ряда, — прошипела Фелиция ей в ухо.
— Уже слишком поздно менять места, — ответила Пенелопа, усаживаясь на стуле, не намного лучшем, чем музыка в этом доме.
— Господи, помоги мне, — простонала Фелиция.
Пенелопа достала свою программку и начала ее пролистывать.
— Если бы мы не сели здесь, кто-нибудь другой мог сесть, — сказала она.
— Это было мое заветное желание!
Пенелопа наклонилась так, что только ее сестра могла слышать ее шепот:
— На нас можно рассчитывать, что мы будет вежливо улыбаться. Представь себе, ели бы кто-нибудь, подобный Крессиде Туомбли сядет здесь, и будет хихикать, и насмехаться все представление.
— Я не думаю, что Крессида Туомбли может оказаться здесь.
Пенелопа проигнорировала ее заявление.
— Последнее, что им нужно, так это, чтобы кто-либо здесь уселся, прямо перед ними, и делал недобрые и язвительные замечания. Бедные девочки точно будут сильно уязвлены.
— Они все равно будут уязвлены, так или иначе, — проворчала Фелиция.
— Нет, они не будут, — сказала Пенелопа, — По крайней мере, вон та, вон та, и вон та не будут уязвлены, — проговорила она, указывая на две скрипки и фортепиано, — Но вон та, девушка, — она осторожно показала на девушку, сидящую с виолончелью, — уже несчастна. Самое малое, что мы можем для них сделать, так это не позволить кому-нибудь ехидному и жестокому сесть здесь.
— Ну, она все равно будет распотрошена на этой неделе леди Уислдаун, — проговорила Фелиция.
Пенелопа открыла рот, чтобы что-нибудь сказать в ответ, но в это мгновение осознала, что человеком, который только что уселся рядом с ней с другой стороны, была Элоиза.
— Элоиза, — сказала Пенелопа с очевидным восхищением, — Я думала, ты планировала остаться дома.
Элоиза состроила гримаску, ее кожа явно побледнела и немного позеленела. — Я не могу объяснить, но, кажется, я не могу убраться от сюда. Это похоже на дорожное происшествие. Ты просто не можешь не смотреть.
— Или слушать, — сказала Фелиция, — В зависимости от обстоятельств.
Пенелопа улыбнулась. Она не могла ничем помочь.
— Я слышала, вы говорил о леди Уислдаун, когда я пришла? — спросила Элоиза.
— Я говорила Пенелопе, — пояснила Фелиция, наклоняясь довольно неизящно через свою сестру, чтобы поговорить с Элоизой, — Что эти девушки буду выпотрошены леди Уислдаун на этой неделе.
— Я не знаю, — глубокомысленно произнесла Элоиза, — Она не издевается каждый год над бедными девочками Смитти-Смит. Я не знаю почему.
— Зато я знаю почему, — фыркнул голос сзади.
Элоиза, Пенелопа и Фелиция развернулись, как по команде, на своих местах, затем резко отпрянули назад, поскольку трость леди Данбери появилась в опасной близости от их лиц.
— Леди Данбери! — воскликнула Пенелопа, неспособная сопротивляться желанию, коснуться своего носа, чтобы проверить все ли на месте.
— Я вычислила характер леди Уислдаун, — сказала леди Данбери.
— Вы вычислили? — переспросила Фелиция.
— Она слишком мягка, — продолжала старая леди, — Видите, вон ту, — она ткнула своей тростью в направлении виолончелистки, по пути почти ткнув Элоизе в ухо. — Прямо там?
— Да, — ответила Элоиза, потирая ухо, — Хотя я уже не думаю, что способна услышать ее.
— Это для тебя благословение, — сказала леди Данбери, прежде чем вернуться к объекту ее размышлений, — Ты можешь поблагодарить меня позже.
— Вы хотели что-то сказать о виолончелистке? — быстро спросила Пенелопа, прежде чем Элоиза огрызнется на леди Данбери, и скажет что-нибудь совсем неподходящее.
— Конечно. Я хотела. Посмотрите на нее, — сказала леди Данбери, — Она несчастна. И такой она и должна быть. Она явно единственная из них, кто понимает, насколько ужасно они играют. Другие вообще явно не имеют музыкального слуха.
Пенелопа посмотрела довольно самодовольно на свою сестру.
— Запомните мои слова, — сказала леди Данбери, — Леди Уислдаун ничего не скажет об этом музыкальном вечере. Она не захочет повредить чувства этой девушки.
— Но остальные девушки —
Элоиза, Пенелопа и Фелиция резко отклонились назад, поскольку в этот момент трость начала покачиваться.
— Чушь. Она может совсем не беспокоится насчет остальных девушек.
— Очень интересная теория, — проговорила Пенелопа.
Леди Данбери опустилась на свое место с довольным видом.
— Да, это так. Разве вы так не думаете?
Пенелопа кивнула.
— Я думаю, вы правы.
— Хм-пх. Я обычно всегда права.
Все еще сидя повернувшись на своем кресле, Пенелопа сначала обернулась к Фелиции, затем к Элоизе, и сказала:
— Вот почему я хожу каждый год, год за годом, на музыкальные вечера Смитти-Смит.
— Чтобы увидеть леди Данбери? — спросила Элоиза в замешательстве.
— Нет. Потому что есть девушки, такие как она, — Пенелопа указала на виолончелистку, — Потому что я совершенно точно знаю, как она себя чувствует.
— Не глупи, Пенелопа, — произнесла Фелиция, — Ты никогда не играла на фортепиано на публике, но даже если бы ты играла, ты все равно довольно неплохо играешь, и тебе не о чем волноваться.
Пенелопа повернулась к своей сестре.
— Я совсем не о музыке, Фелиция.
Затем случилась самая странная вещь с леди Данбери. Ее лицо изменилось. Изменилось полностью. Ее глаза стали туманными и задумчивыми. А ее губы, сжатые обычно в саркастической улыбке, расслабились.
— Я была точно такой же девушкой, как вы, мисс Физеренгтон, — сказала она так тихо, что Элоиза и Фелиция были вынуждены наклониться вперед, чтобы разобрать ее голос.
Элоиза с фразой: — Прошу прощения?
Фелиция с менее вежливой: — Что?
Но леди Данбери смотрела только на Пенелопу.
— Я тоже из-за этого посещала все музыкальные вечера Смитти-Смит, — сказала старая леди. — Точно так же, как и ты.
И в этот момент, Пенелопа почувствовала странное чувство близости с этой старой женщиной. Что было полным безумием, потому что у них не было ничего общего — ни возраста, ни статуса, ничего. И все же, так или иначе, графиня выбрала почему-то ее, для какой цели, Пенелопа даже не догадывалась.
Но она казалось решительно настроенной зажечь огонь в хорошо-упорядоченной и очень скучной жизни Пенелопы.
И Пенелопа не могла понять почему, но это, так или иначе, работало. Разве это не, приятно — обнаружить то, что мы на самом деле совсем не такие, как мы о себе думаем? Слова леди Данбери с того вечера до сих пор эхом отдавались в ушах Пенелопы.
Почти как наваждение.
Почти как вызов.
— Знаете, что я думаю, мисс Физеренгтон? — спросила леди Данбери, ее голос звучал обманчиво мягко.
— Я не могу даже догадываться, — сказала Пенелопа, с уважением в голосе.
— Я думаю, вы могли бы быть леди Уислдаун.
Элоиза и Фелиция задохнулись от изумления.
Пенелопа приоткрыла губы от удивления. Никто прежде даже не думал обвинить ее в этом. Это было невероятно … невероятно … и …
Фактически, довольно лестно.
Пенелопа почувствовала, как ее губы складываются в хитрую улыбку, она наклонилась вперед, словно собираясь поделиться новостями огромного значения.
Леди Данбери наклонилась.
Элоиза и Фелиция наклонились.
— Знаете, что я думаю, леди Данбери, — голос Пенелопы был неотразимо спокоен.
— Хм, — пробормотала леди Данбери с лукавым блеском в глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47