Губы Пенелопы приоткрылись в изумлении.
— Куда она ушла? Мы планировали встретиться сегодня еще на прошлой неделе.
Викхэм потряс головой.
— Я не знаю. Но она вышла из дома со своей мамой леди Бриджертон и мисс Гиацинтой два часа назад.
— Понятно, — нахмурилась Пенелопа, пытаясь решить, то же ей делать, — Можно, я тогда ее подожду здесь?
Возможно, она что-то напутала, и встреча была отсрочена. Это так непохоже на Элоизу — забыть об их планах.
Он любезно кивнул и провел ее наверх по лестнице в неофициальную гостиную, обещая принести ей тарелку с легкими закусками и последнее издание леди Уислдаун, чтобы она могла почитать, пока будет ждать Элоизу.
Пенелопа, конечно, ее уже читала; газету леди Уислдаун приносили рано утром, и у нее уже выработалась привычка просматривать светские сплетни за завтраком. С тем, чтобы немного занять себя, она подошла к окну, и стала смотреть на городской пейзаж Мэйфер. Но там не было ничего нового, это были те же самые здания, которые она видела бесчисленное множество раз, даже люди, прогуливающиеся по Мэйфер, были ей знакомы. Может быть, потому что она не раз задумывалась об однообразии своей жизни, она быстро заметила один объект, выбивающийся из всеобщего вида: книгу в твердом переплете, лежащую открытой на столе. Даже с расстояния в несколько футов, она смогла заметить, что листы книга заполнены не ровными печатными знаками, а четкими рукописными линиями.
Она подошла ближе и заглянула в книгу, не прикасаясь к ней руками. Похоже, это был чей-то дневник. Посередине правой стороны книги был написан заголовок, который выделялся от остальной части текста небольшим чистым пространством выше и ниже его:
22 Февраля 1824 года
Трудос Мантайнс, Кипр
Она тут же рукой прикрыла себе рот, чтоб не вскрикнуть от удивления. Это написал Колин! Он на днях сказал ей, что был на Кипре, вместо Греции. Она понятия не имела, но оказывается, он ведет личный дневник.
Она приподняла ногу, чтобы сделать шаг назад, но ее тело отказывалось ей повиноваться. Она не должна это читать, сказала она самой себе. Это личный дневник Колина. Она должна немедленно уйти отсюда.
— Прочь, — пробормотала она, смотря вниз на свою непослушную ногу, — Прочь.
Ее нога однако не двигалась с места.
Но, возможно, она не так уж неправа? В конце концов, как она сможет влезть в его личную жизнь, если она прочитает только то, что сможет увидеть без переворачивания страницы? Он сам оставил дневник лежать открытым на столе, любой может посмотреть.
Но, у Колина были все основания полагать, что никто не наткнется на его дневник, если он оставит его на несколько мгновений, так как мать и сестры ушли. По-видимому, он знал, что мать и сестры уехали утром. Большинство гостей проводились в официальную гостиную на нижнем этаже; насколько Пенелопа знала, лишь она и Фелиция, были единственными не-Бриджертонами, допущенными в неофициальную гостиную. А так как Колин не ожидал ее прихода (или, точнее, вообще о ней думал), он, и не подумал об опасности, оставляя здесь открытым свой дневник, в то время как сам ушел по какому-то делу.
А с другой стороны, он оставил дневник открытым.
Открытым, благодарение Богу! Правда, если бы в нем были какие-либо тайны, вряд ли он бы тогда оставил дневник открытым.
Он не такой глупый, в конце концов.
Пенелопа наклонилась вперед.
Вот, блин! Она не может прочитать написанное с такого расстояния, заголовок был четко виден, благодаря пустому пространству, окружающему его, а остальной текст сливался вместе и его невозможно было разобрать.
Так или иначе, подумала она, не будет ее вины в том, если она сделает небольшой шажок поближе к дневнику и почитает его. Не принимая в расчет, конечно, то, что она уже пересекла комнату, чтобы добраться туда, где она в данный момент стояла. Она потерла висок, и ей пришла в голову хорошая мысль. Она уже пересекла комнату некоторое время тому назад, означавшее то, что она уже совершила самый большой грех, и один маленький шажок роли не играет.
Она немного двинулась вперед, сделав полшага, затем еще полшага, затем наклонилась, и начала читать прямо с середины предложения:
…в Англии. Здесь песок струится по загорелой и белой коже, и ощущение, когда он скользит по голой коже, настолько изумительное, кажется, будто прикасаешься к тончайшему шелку. Вода такого синего оттенка, невообразима в Англии: аквамарин, вспыхивающий под лучами солнца, цвета кобальта, когда облака закрывают небо. И тепло — удивительно тепло, сверхудивительно тепло, прямо как в ванне, которую кто-то нагрел за полчаса до этого. Волны нежные, и они накатываются на берег с мягким натиском пены, щекоча кожу и превращая совершенный песок в болотистый источник наслаждения, который ласкает пальцы ног, пока не придет другая волна, чтобы убрать весь этот беспорядок.
Понятно, почему называют это место, местом рождения Афродиты. С каждым моим шагом, я почти ожидал увидеть ее, как в картине Ботичели, поднимающуюся из океана, совершенно обнаженную, с ее золотисто-каштановыми волосами, струящимися вокруг нее.
Если когда-либо и рождалась совершенная женщина, это место было, несомненно, здесь. Я в раю. И все же…
И все же с каждый теплый бриз и безоблачное небо, напоминают мне, что это не мой дом, что я родился, чтобы прожить мою жизнь где-нибудь в другом месте. Это не подавляет желание — нет, наоборот, принуждает — смотреть, видеть, встречать. Но это, действительно, питает странную тоску коснуться покрытую росой траву, почувствовать на лице прохладный туман, и даже напоминает радость прихода ясного и совершенного дня, после целой недели дождя. Люди здесь не знают, что значит просто радоваться. Почти все их дни совершенны. Сможет ли кто-нибудь оценить совершенство, если оно постоянно?
22 Февраля 1824 года
Трудос Мантайнс, Кипр
Это просто замечательно, что мне холодно. В конце концов, сейчас февраль, и я, как и любой англичанин, весьма прохладно отношусь к февральскому холоду (как и любого другого месяца зимы), но я не в Англии. Я на Кипре, в сердце Средиземноморья, всего лишь два дня тому назад я был в Пафосе, на юго-западном побережье острова, где солнце жарче, а океан соленее и теплее. Здесь, каждый может увидеть пик горы Олимп, все еще увенчанной шапкой из снега настолько чистого белого цвета, что этот снег временно ослепляет тебя, когда солнечные лучи отражаются от него.
Подъем к вершине был ненадежным, со скрытой опасностью, затаившейся повсюду. Дорога здесь была рудиментарная, ее почти не было заметно, и на этой дороге мы и встретились.
Пенелопа издала негромкое ворчание протеста, когда поняла, что страница закончилась посередине предложения. Кого он встретил? Что случилось? Какая опасность? Она уставилась вниз на дневник, умирая от желания перевернуть страницу, и узнать, что же случилось дальше. Но, когда она начала читать, она сумела оправдать этот поступок, говоря себе, что на самом деле она не вторгается в личную жизнь Колина: он сам, в конце концов, оставил дневник открытым. Она лишь посмотрела то, что было открыто.
Переворачивание страницы, однако, было совсем другим делом.
Она отошла немного назад, убирая руки подальше от дневника. Это неправильно. Она не может читать его дневник. Ну ладно, не может читать его дневник, кроме того, что она уже прочитала.
Но, с другой стороны, было совершенно ясно, что у него слова получались просто отлично. Это было преступлением для Колина, держать их только для себя. Эти слова должны быть известны и доступны всем.
Они должны быть —
— Ох, ради Бога, — прошептала она самой себе.
Она достигла края страницы.
— Что ты здесь делаешь?!
Пенелопа подпрыгнула на месте.
— Колин!
— Да, именно так. Что ты, — он почти, что щелкал челюстями.
Пенелопа качнулась назад. Она никогда не слышала от него такого тона. Она даже не думала, что он способен так говорить.
Он зашагал через всю комнату, схватил со стола дневник и захлопнул его.
— Что ты здесь делаешь? — снова потребовал он от нее ответа.
— Жду Элоизу, — с трудом сумела ответить она, в горле у нее все пересохло.
— В верхней гостиной?
— Викхэм всегда приводит меня сюда. Твоя мать приказала ему рассматривать меня как семью.
— Я … ух-х … он … м-м…
Она умоляюще сложила руки перед собой, прося его остановиться.
— Так же, как и мою сестру Фелицию. Потому что она и Гиацинта близкие подруги. Я-я прошу прощения. Я думала, ты знаешь.
Он небрежно бросил дневник в ближайшее кресло, и повернулся к ней, воинственно скрестив руки перед собой.
— И поэтому, ты привыкла читать личные записи других людей?
— Нет-нет, конечно, нет. Но дневник лежал открытым и…, — пробормотала она, судорожно сглотнув, и понимая, как ужасно извиняюще звучат ее слова. — Это общая комната, — проговорила Пенелопа, чувствую, что должна что-нибудь сказать в свое оправдание, — Возможно, тебе следовало взять дневник с собой.
— Туда, куда я ходил, — сквозь зубы, проговорил он, все еще заметно злящийся на нее, — Обычно книги не берут.
— Он не очень большой, — сказала она, удивляясь самой себе и тому, почему, почему, почему она все еще спорит с ним, хотя совершенно ясно, что она неправа.
— Ради Бога, — взорвался он, — Ты хочешь, чтобы я произнес слова уборная и ночной горшок в твоем присутствии?
Пенелопа почувствовала, как еще щеки заалели.
— Я лучше пойду, — пробормотала она, — Пожалуйста, скажи Элоизе —
— Я ухожу, — почти прорычал Колин, — Я все равно собирался выехать сегодня днем, так или иначе. Могу покинуть этот дом прямо сейчас, очевидно, ты уже захватила этот дом.
Пенелопа никогда не думала, что такие слова могут причинять такую физическую боль, почти такую же, она могла поклясться, как если бы он просто воткнул кинжал ей в сердце. Она до этого момента, никогда не осознавала, как много значит для нее общество леди Бриджертон и ее дочерей, с тех самых пор, когда она открыла двери этого дома для Пенелопы.
Или как сильно ранит ее знание того, что Колин обижается и не терпит ее присутствия здесь.
— Почему ты затрудняешь мне возможность извиниться? — вспыхнула она, наступая ему на пятки, когда он пересекал комнату, чтобы собрать остальные свои вещи.
— А почему, скажите, пожалуйста, я должен облегчить тебе это? — в ответ сказал он.
Он даже не обернулся посмотреть на нее, когда говорил. Он даже не замедлил шаг.
— Поскольку это была бы очень приятная вещь, — прошипела она.
Это привлекло его внимание. Он резко развернулся на месте, его глаза с такой яростью посмотрели на нее, что Пенелопа от неожиданности сделала шаг назад. Колин был очень хорошим и отходчивым человеком, он никогда не выходил из себя.
До сего момента.
— Поскольку это была бы очень приятная вещь? — прогремел он. — Вот, что ты думала, читая мой дневник? Довольно неплохо — прочитать чьи-нибудь личные записи?
— Нет, Колин, я —
— Тебе нечего сказать, — злобно проговорил он, тыкая ее в плечо указательным пальцем.
— Колин! Ты —
Он отвернулся от нее, чтобы собрать свои принадлежности, грубо показывая спину, в то время, как он говорил с ней. — Ничто не может оправдать твое поведение!
— Нет, конечно, нет, но —
— Ой!
Пенелопа почувствовала, как кровь отлила от ее лица. В вопле Колина слышалась настоящая боль. Его имя сбежало с ее губ паническим шепотом, и, сорвавшись с места, она помчалась к нему.
— Что — О, Господи!
Кровь лилась из раны на его ладони.
Никогда да этого, не говорящая членораздельно в кризисной ситуации, Пенелопа сумела выкрикнуть:
— Ой! Ой! Ковер! — перед прыжком вперед с листами писчей бумаги, которую она умудрилась схватить со стола и подставить под его руку, прежде, чем мог быть испорчен такой прекрасный ковер.
— Довольно заботливая сиделка, — нетвердым голосом пробормотал Колин.
— Но, ты-то, не собираешься умирать, — объяснила она, — А ковер —
— Все верно, — успокоил он ее, — Я просто пытался пошутить.
Пенелопа посмотрела на его лицо. Черты лица, особенно линии у рта заметно напряглись, и он выглядел бледным.
— Я думаю, тебе лучше сесть, — сказала она.
Он мрачно кивнул, и тяжело опустился в кресло.
Желудок Пенелопы дернулся, и она почувствовала тошноту. Она всегда ужасно себя чувствовала при виде крови.
— Возможно, мне тоже стоит сесть, — пробормотала она, почти падая на небольшой стул напротив него.
— С тобой все в порядке? — спросил он.
Она кивнула, сглотнув и снова почувствовав небольшой прилив тошноты.
— Нам надо найти что-нибудь, чем можно будет перевязать твою рану, — произнесла она, немного гримасничая, поскольку в этот момент она посмотрела на свое смехотворное приспособление.
Бумага была не впитывающая, и кровь просто скользила по ее поверхности, в то время как Пенелопа отчаянно пыталась помешать ее капанью на ковер.
— У меня есть носовой платок, — сказал он.
Она осторожно опустила лист бумаги вниз, и достала носовой платок из его нагрудного кармана, стараясь, не обращать внимание на теплое биение его сердца, пока ее пальцы возились в его кармане его одежды.
— Больно? — спросила она, обернув его руку платком. — Нет, не отвечай. Конечно, это больно.
Он слабо улыбнулся ей: — Это больно.
Она посмотрела на сильный порез, заставляя себя смотреть на это, хотя из-за этого ее желудок мог вот-вот взбунтоваться.
— Я не думаю, что необходимо будет зашивать твою рану.
— Ты так много знаешь о ранах?
Она покачала головой.
— Ничего. Но твоя рана не выглядит очень опасной. Если бы не …ах, вся эта кровь.
— Чувствуется это гораздо хуже, чем выглядит, — пошутил он.
Ее глаза уставились на его лицо в ужасе.
— Еще одна шутка, — заверил он ее, — Ладно, это неправда. Это, действительно, чувствуется хуже, чем выглядит, но уверяю тебя, это терпимо.
— Я сожалею, — сказала она, увеличивая давление на руку, чтобы остановить кровь. — Это моя вина.
— То, что я чуть было, не отрезал себе руку?
— Если бы ты не был так сердит…
Он лишь покачал головой, на некоторое время, закрыв глаза, чтобы справиться с болью.
— Не глупи, Пенелопа. Если бы я не рассердился на тебя, я с таким же успехом мог рассердиться на кого-нибудь другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47