Он рассказывал мне истории о шевалье, обо всех Д'Ажене, служивших у Чарльза Мудрого, Чарльза Сумасшедшего, Франциска I и Генриха IV. И он пел мне песни трубадуров. Он пел о Тристане, Изольде, Роланде и Карле Великом.
Элеонора почувствовала, как сжалось ее горло.
– И ты верил этим рассказам, так ведь? – прошептала она. – И принял эти песни сердцем и внял их словам.
Ахилл отпустил Элеонору и отвернулся.
– Внял? Мой отец умер, когда мне было девять лет. Именно тогда я открыл для себя, что мир не такой, каким он должен быть. И все страстные слова, которые я кричал из башен семейного замка, стали ничем, лишь пустословием людей, чьи кости давно уже обратились в прах.
Он повернулся на сиденье, и Элеонора увидела, как сжалась его рука, словно на эфесе шпаги.
– Это произошло со страстными словами? – тихо спросила Элеонора. – Или с сердцем мальчика, кричавшего их?
– Не имеет значения. И то и другое теперь прах.
– Разве? Слова по-прежнему твои. Если они смогли затронуть сердце мальчика, почему они не могут сделать то же самое для мужчины?
– Нет, не могут. – Голос Ахилла стал жестким, в нем слышалась горечь. Он обвил руку вокруг шеи Элеоноры и намеренно ткнул пальцем ей в кожу под ухом. – Мальчик кричал своему умершему отцу, Элеонора. Мужчина носит на своем теле много шрамов, некоторые из них могут сделать из него героя, другие проклянут его душу, но самые глубокие раны остаются от кнутов учителя-иезуита, который обнаружил слезы мальчика в убежище его отца. Тогда, мадам, я начал внимать своим урокам.
Ахилл ждал, что Элеонора закричит от боли, взмолится, чтобы он отпустил ее. Но она прямо встретила его взгляд, только легкое напряжение в уголках ее глаз говорило о боли, которую он ей причинил.
– Этот выстрел по мне, – процитировала Элеонора, – и я награда, и пока не мертва.
Мгновение спустя Ахилл почувствовал спокойствие внутри себя, ощущение того, что он не одинок.
– Ты читала Бейлина, – произнес он, ослабляя руку, державшую Элеонору.
– Видите, месье? – мягко сказала Элеонора. – Слова не обратились в прах.
Ахилл приблизил свои губы к ее губам.
– Но сердце – да, – сказал он, и Элеонора почувствовала его дыхание на своих губах.
– Я ни в чем не ошибаюсь. – Глаза Элеоноры были полуприкрыты.
– Ну, а я говорю, что ошибаешься. – Ахилл отодвинулся. – И именно поэтому, мадам, мы в карете, без посыльных и факелов, едем ночью только с сумасшедшим кучером и нетерпением.
Элеонора отодвинулась в угол и резко бросила:
– Иди к черту, Ахилл.
– Это то, что ты думаешь?
Настал ее черед сжать кулаки.
– Нет! Что бы ты обо мне ни думал, не это у меня в голове. Оставь меня. Дай мне возможность нанять карету в ближайшей деревне. Я уеду прочь. Ты никогда меня больше не увидишь. Я поеду на север, потом на восток, в Регенсбург, буду в Пассау, в…
– Элеонора. – В карете было почти темно, но он знал ее лицо, знал, какие чувства мелькают в ее глазах и на так легко читаемом выражении лица. Осознание', что он никогда впредь не увидит этих чувств, пригвоздило его к сиденью.
– Элеонора, мы едем в горы к святым сестрам монастыря Святой Валерии, потом снова спустимся вниз. Затем направимся на север. В замок Д'Ажене. Не в Регенсбург. Не в Пассау. Не в Вену.
Глава 17
Чем выше они поднимались, тем гуще их охватывал плотный и клубящийся туман. Оранжевый свет фонарей форейторов освещал тяжелый белый туман, словно преисподнюю. Колеса кареты громыхали по камням на дороге, а звук разносился так, как будто они ехали в закрытой комнате.
Элеонора вцепилась в кожаный ремень. «Правду, Элеонора, – сказал Ахилл ей в гроте. – Правда имеет значение. В мире притворства и положения в обществе…» Что он будет делать, когда осознает, что человек, который мог убить ребенка безо всякого сострадания, действительно был его отцом?
– Не принимай близко к сердцу, – сказала она притихшему Ахиллу. – Ничего не говори своей матери об этом портрете. Подари ей что-нибудь. Пожертвование из милосердия, как это делают сестры. Тысячу луидоров. Две тысячи. Я заплачу. Потом мы попрощаемся и спустимся вниз. – Элеонора, настаивая, наклонилась вперед, ближе к нему, касаясь его, чтобы убедить.
– Благотворительность святых сестер из монастыря Святой Валерии действительно заключается в принятии под свое крыло дочерей из благородных семейств, – ответил Ахилл, в его голосе звучали ирония и горечь. – Дочери Франции могут оказаться очень дорогими. Они могут «отдыхать» в монастыре до девяноста лет, заплатив не больше пяти-шести тысяч луидоров. А приданое для той же дочери может обойтись раз в десять больше.
Элеонора откинулась на спинку сиденья и согласно сказала:
– Как у дочерей мадам де ла Шейляр. – Она почувствовала на себе изучающий взгляд Ахилла.
– Вы, кажется, обеспокоены этим, – заметил он. – Разве в Венгрии не так?
– В Венгрии не так много неудобных людей, которых прячут, как зимнюю одежду, – произнесла она голосом с изрядной долей уверенности в своей правоте. – Поэтому так много людей погибло в войнах. Мой дед рассказывал мне, что однажды он ехал в течение трех дней по большой венгерской равнине, не встретив ни единой живой души. Турки… – Она замолчала, слова повисли в воздухе между ними.
– Ах, да, – ответил Ахилл, поднимая непромокаемую накидку. – Турки.
Карета замедлила ход и остановилась. Элеонора выглянула наружу и увидела лишь две огромные деревянные двери, едва различимые в тумане. Эрве спрыгнул на землю и от души дернул за шнурок колокольчика, висевшего с одной стороны. Тот отозвался поспешным звоном, прозвучавшим в гнетущем молчании.
– Слишком поздно, – сказала Элеонора, глядя через плечо Ахилла. – Возможно, они все легли спать.
– До заутрени в полночь? – с сарказмом спросил Ахилл. – Это не имеет значения. – Эрве снова нетерпеливо потянул колокольчик.
Одна из дверей приоткрылась. За ней, зевая, стояла монахиня, ее головной убор сидел криво, как будто был надет впопыхах.
– В чем дело? – неприветливо спросила она.
– Гости, – спокойно ответил Эрве.
– Что еще за гости подкрадываются после наступления темноты? – с ухмылкой произнесла монахиня. – Скажите им, чтобы пришли после рассвета, завтра утром.
Она начала закрывать дверь, но Эрве просунул свою мозолистую руку, чтобы помешать ей.
– Они не хотят ждать до рассвета. Они хотят встретиться с настоятельницей сейчас.
Сестра засмеялась.
– Они хотят увидеть настоятельницу? Тогда скажи им, чтобы они пришли после вечерни. До тех пор она будет занята.
– После вечерни! А потом вы мне скажете, что она ужинает, – фыркнул Эрве. – А я вам сейчас скажу, что месье Д'Ажене не собирается ждать, пока его мать поужинает.
– Месье Д'Ажене, – выдохнула монахиня. Она посмотрела на карету и перекрестилась. – Ох, мы не… Он не… Боже мой. Боже мой. – Она повернулась и скрылась в тумане, оставив ворота открытыми.
Ахилл с треском распахнул дверцу кареты. Эрве поспешил выдвинуть ступеньки.
– Разве ты собираешься идти туда? – спросила Элеонора Ахилла. – Мы явно не желанны.
Ахилл вышел из кареты с непромокаемой накидкой в одной руке, а другую он подал Элеоноре.
– Именно так, – согласился он.
Элеонора посмотрела на протянутую Ахиллом руку. Ей вдруг опять захотелось оказаться перед разлившейся рекой. Почему ступить на тот разваливающийся мост было легче, чем сделать один шаг из кареты?
Элеонора оперлась на руку Ахилла и вышла. Ахилл не двинулся с места, а задержал ее руку в своей и повел Элеонору к скрытому ночью монастырю.
К удивлению Элеоноры, Ахилл, оказывается, знал дорогу вокруг.
– Ты, наверное, часто ее навещал, – заметила она, – послушный сын…
– Моя мать отдала это распоряжение на следующий день после моего совершеннолетия. Я сопровождал ее сюда одиннадцать лет назад. С тех пор я ее не видел.
Приятный запоминающийся тембр женского голоса, распевающего один из псалмов, донесся справа. Ахилл свернул налево, мимо здания капитула, где вершились дела монастырские, через вход по лестнице вверх избитыми каменными ступеньками. Наверху они прошли еще через одну дверь, направо к открытой аркаде, где завитки тумана клубились в проходе массивных каменных колонн, и прошли через последнюю дверь.
Восточные ковры скрадывали шум их шагов, и Элеонора снова услышала пение, на этот раз голос был яснее и доносился слева. Ахилл, намеренно или нет, провел ее вокруг часовни, вместо того чтобы пройти через нее.
Они дошли до конца зала, и Ахилл постучал кулаком в дверь с витиеватым резным орнаментом.
Элеонора услышала, как приглушенный женский голос позвал:
– Николь, что там?
Ахилл открыл дверь, и голос стал отчетливым.
– Пожалуйста, скажи мне, что благородная моравская принцесса перестала плакать! Почему никто не позаботился упомянуть о том, что маленькая негодница не говорит по-французски. Спаси меня, Господи!
– Трудная задача даже для него, – произнес Ахилл, входя в комнату. – Добрый вечер, мама.
Высокая стройная женщина лет пятидесяти пяти стояла за белым с золотом письменным столом и смотрела на Ахилла, ее лицо обрамлял черно-белый монашеский наряд. В точеных руках она держала несколько листов бумаги, остальные кипой лежали на столе перед нею.
Первое, что потрясло Элеонору, – это красота женщины, та красота, которая смягчается и изменяется с годами, но никогда не исчезает совсем. Второе – это глаза. Темные, загадочные и больше, чем ожидала Элеонора, похожие на глаза Ахилла.
Взгляд этих глаз скользнул с ее сына на Элеонору, и похожесть глаз стала сильнее, не по цвету или форме, а по той же острой проницательности в них, какой обладал и Ахилл. Страх, который удалось подавить Элеоноре, начал снова выбиваться оттуда, куда она его загнала.
Глядя на Элеонору, женщина, что звалась мадам Д'Ажене, сказала:
– Почему ты здесь? – Она помахала перед Ахиллом бумагами. – В моих руках три орущие немецкие принцессы, требующие отпустить их домой. В Германию, разумеется.
– Отпусти, – посоветовал Ахилл.
– Не будь идиотом, – резко ответила его мать. – Ты и представить себе не можешь, сколько труда я положила, чтобы заполучить их сюда. Это заняло у меня почти полтора года! И вот награда. Старшая, например… – Она бросила на стол бумаги, которые держала, и начала рыться в куче остальных.
Вытащив снизу документ, стала его читать:
– Зигфрида, пятнадцать лет, четвертая дочь и двенадцатый ребенок графа Рейнхарда Анхольтского из Моравии и его первой жены Доминик де Марсиньи. – Она положила лист к остальным.
– Доминик умерла, но ее мать – безумно любящая Зигфриду бабка – живет всего в десяти милях отсюда. В одном из самых высокодоходных землевладениях Франции – четырнадцать тысяч луидоров ежегодно. Я встречаюсь с ней завтра, чтобы обсудить ее волю.
Мадам Д'Ажене самодовольно улыбнулась:
– Этот монастырь станет в ряд богатейших во Франции. Мне удалось присовокупить значительные площади одного из крупнейших поместий в Бургундии, и епископы уже начали приезжать сюда. Это то, в чем женщина может обрести власть. Однажды я была достаточно глупа, думая, что она находится… где-то еще. – Ее взгляд собственнически прошелся по комнате. – Но теперь я знаю, где она находится.
– И правда, мама, – заметил Ахилл и подошел к столу. Он небрежно положил накидку на угол. – Ты когда-нибудь думала, что могла бы приобрести власть с помощью астрологов?
По лицу его матери скользнуло и исчезло удивление.
– О чем ты? И кто она?
Ахилл обернулся и грациозно вытянул руку в направлении Элеоноры.
– Разрешите представить…
– Спаси меня, Господи, – оборвала его мать, опускаясь на стул. – Ты ведь не собираешься жениться…
Ахилл проигнорировал замечание матери.
– Разрешите представить Элеонору Софию Юлиану, графиню Баттяни из Венгрии, недавно прибывшую из Вены.
Элеонора присела в официальном придворном реверансе.
Мадам Д'Ажене бросила на сына взгляд, полный отвращения.
– Меня почти хватил апоплексический удар.
– Прости меня, мама, – сказал Ахилл без малейшего намека на искренность.
Женщина фыркнула неприличным для леди образом.
– Твое «прощение» вне моих сил. После того отвратительного дела в Париже тебе требуется по крайней мере архиепископ, а еще лучше кардинал. Папа… нет, не думаю, что даже ты можешь встретиться с ним. Он в руках португальцев и испанцев, а мы знаем, какие они злопамятные. Теперь скажи мне, зачем ты привел ее сюда.
Ахилл поклонился Элеоноре и подвел ее к стулу. Она заколебалась, глядя на его мать.
– Садись, – прошептал он вполголоса, и Элеонора села. Ахилл снова повернулся к своей матери:
– Она представила в мое распоряжение кое-что, что я нахожу… интересным. И мы говорили об астрологах. Особенно ты имеешь к ним склонность.
В комнате началась борьба за власть между матерью и сыном, чаша весов склонялась то туда, то сюда. Элеонора хотела, чтобы Ахилл прекратил эту игру.
– Кто она?
– В частности, к некоему астрологу по имени Онцелус.
Женщина за столом побледнела. Она ухватилась за его край. Глаза ее затуманились и помутнели.
Элеонора предупреждающе положила руку на его ладонь и сказала:
– Ахилл…
К его матери вернулась жесткость.
– Она осмелилась – не девушка, не респектабельная женщина – называть тебя твоим христианским именем! Я не могу стерпеть…
– Полагаю, мама, тебя более позаботит то, что я буду терпеть. Кто такой Онцелус?
Мадам Д'Ажене вскочила на ноги, сжав руки в кулаки.
– Я не знаю никакого Онцелуса, – бросила она, потом повернулась к нему спиной и начала ходить взад-вперед. – Как ты посмел столь бесстыдно привести сюда свою любовницу? Пошел вон!
– Если ты не знаешь никакого Онцелуса, – заметил Ахилл елейным бархатистым голосом, – тогда почему это имя было в бухгалтерской книге, которую я нашел в той лаборатории в старом крыле дома Д'Ажене? – Он оперся руками о стол и навалился на него всем телом. – Ты помнишь ту лабораторию, так ведь, мама? Ты ее разнесла в пух и прах спустя неделю после того, как я ее обнаружил.
– Т-твой отец занимался там из интереса…
– Константин ненавидел делать что-либо, связанное с колдовством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49