Ты должен быть очень нежен. Понимаешь?
Коломнин задохнулся до слез. Он просто не мог представить себе, как можно быть с ней не нежным.
На другое утро, в половине восьмого, Коломнин добрел до своего отеля, и в холле столкнулся с отъезжающим в аэропорт Ознобихиным.
— Хорош, — оценил тот. — Вот это называется погулял так погулял.
— Да и ты тоже, — лицо Ознобихина было помято, будто подспущенный футбольный мяч. — Должно быть, в последнюю ночь половину таек переимел!
— Что тайки? — Коля поморщился. — Я тебе, Серега, большую тайну скажу: все бляди мира не стоят одной настоящей женщины.
Он завистливо всмотрелся в счастливо изможденное лицо.
— Жаль! Я ведь совсем было вчера решился у тебя Лариску увести. Да, видно, не судьба. За тебя зацепилась, — он скользнул взглядом по приятелю, как бы удивляясь причудам женщин. — Но Ларка настоящая. Ты уж мне поверь. В этом-то я разбираюсь. Хотя, как выясняется, тоже не очень.
Тут он хохотнул, распространив вокруг свежее амбрэ, притянул озадаченного Коломнина за плечи:
— Попытайся удержать, если сумеешь. Она того стоит. В любом случае не теряй оставшегося времени.
Оглянулся, обнаружил застывшего носильщика:
— А ты чего подслушиваешь, папуас? А ну живо кати тачку.
Глянул вслед засеменившему за каталкой тайцу:
— А еще говорят, по-русски не понимают. Тут главное не язык, а умение доходчиво объяснить.
Он тряхнул увесистым кулаком. Еще раз приветливо кивнул и вальяжно направился к такси, водитель которого при приближении строгого господина поспешно снял фуражку и распахнул дверь.
Коломнин несколько затупленно покрутил головой, как бы соображая, зачем он оказался в этом отеле. И решительно повернул назад.
Через полчаса в номер Ларисы постучали. Завернувшись в простынку, она приоткрыла дверь, глянула сквозь смеженные веки. В коридоре стоял ушедший под утро любовник.
— Что? Уже позавтракал? — заспанно пробормотала она.
— Знаешь, я тут подумал…Завтрак без тебя — это так долго, — Коломнин вытянул из-за спины бутылку шампанского и промасленный пакет.
Смешался под ее раскрывающимися от удивления глазами.
— Соскучился я, Ларис, — смущенно признался он.
— Ба, да здесь еще и море, — усмехнулась она, воспроизведя последнюю фразу известного анекдота. Увидела в зеркале темные круги под собственными глазами. — Ты вообще-то отдыхаешь?
— Так я затем и вернулся, — и осмелевший под ее поощрительным взглядом втиснулся в комнату.
Коломнин то и дело спрашивал себя, был ли он когда— либо счастливей. И уверенно, сплевывая через левое плечо, отвечал себе: «Нет! Ничего подобного не знал он». В сорок два года ураганом обрушилось на него чувство, и «в легкую» разметало сложившиеся привычки и стереотипы. Каждое утро, просыпаясь, он со страхом поворачивал голову, облегченно убеждался, что на соседней подушке посапывает ЕГО любимая. И в предвкушении нового дня радостно преображался. Очевидные изменения произошли и в Ларисе. Ледок в ее глазах растаял, и смех, до того служивший привычным заслоном от неловких соболезнований или притворного сочувствия, теперь сделался беззаботным и даже бесшабашным.
Они нашли друг в друге не только любовников. Лариса, прежде замыкавшаяся, едва разговор касался ее личной жизни, теперь бесконечно рассказывала ему о дочери, о свекре, едва не свихнувшемся после смерти единственного сына, а отныне причудливым образом любящего его в своей невестке. Рассказала и о том, о чем все эти годы просто не позволяла себе вспоминать, — о муже. И, рассказывая, поражалась тому, что заговорила об этом не то чтобы спокойно, но светло: как говорят о жестоком пожаре в саду через несколько лет, — среди новой подрастающей листвы.
А Коломнин жил теперь одной заботой: следил за календарем. Он дрожал над каждым новым днем, как безденежный пассажир с нарастающим страхом следит за мельканием цифр на счетчике такси, пытаясь остановить его взглядом. Но чем счастливей было им, тем короче оказывалось время от восхода до заката. И от заката до восхода.
О Новом годе они вспомнили в постели, за пятнадцать минут до его наступления. Тут же, натянув плавки, купальник, метнулись в бар, где прихватили бутылку шампанского. Ровно в двадцать три пятьдесят семь добежали до бассейна, от противоположного угла которого доносилась разудалая матерная песнь, — какая-то российская группа подошла к встрече Нового года с подобающей ответственностью. Вскрыв бутылку и разлив шампанское по стаканчикам, Коломнин, а вслед за ним и Лариса нырнули в бассейн, подплыли к кромке.
— Пять! Четыре! Три! Две! Одна!… — отсчитывал Коломнин. — С Новым годом, Лоричка!
— С Новым годом, Сережечка, — они поцеловались и не прервали поцелуя, пока ноги не коснулись дна бассейна.
Прямо под воду донесся могучий разноголосый рев, — шло массовое братание россиян.
— Сережа! Я хочу сказать, — Лариса выбралась на бруствер. — Я тебе очень благодарна. Ты даже сам не знаешь, что для меня сделал!
— А ты для меня! Предлагаю тост: чтоб ты немедленно вернулась в Москву и чтоб все последующие тосты я произносил только для тебя и при тебе.
— Вот как? А как же твоя семья? Жена?
— Семья? — сказать по правде, за эти дни Коломнин и думать забыл, что существует иная жизнь. Он замялся неловко. И этой заминки хватило, чтобы Лариса, с волнением ждавшая ответа на давно наболевший в ней вопрос, отвернулась. — А что семья? Она сама по себе. У тебя ведь есть своя квартира. Мы — это… взрослые люди.
И, только разглядев поджатые ее губы, замолчал, сообразив, что сморозил что-то вовсе не к месту.
— Вот то-то что! Не бери в голову, Сереженька! — она тихо засмеялась. — Курортные романы приходят и уходят, а жизнь продолжается. Может, в том их особая волнительность, что не имеют последствий: как будто внутри жизни прожил еще одну, коротенькую, но взахлеб. А после разбежались, и — обоим есть, о чем вспомнить.
— Кто разбежались? — до Коломнина начало доходить, к чему она клонит. — Как это? Совсем?!
— Совсем, Сережа, — Лариса подлила шампанского. — У меня своя жизнь там. У тебя — своя. В другом «там».
— Но это…неправильно. Как же порознь? Не будешь же ты всю жизнь высиживать возле своего домостроевца свекра, который, будь его воля, живой тебя рядом с сыном захоронил, лишь бы другим не досталась?
— Буду, — жестко ответила другая, неизвестная ему Лариса. — Потому что я ему нужна. А он нужен нам с дочкой. Кроме того, свекр до сих пор пытается найти тех, кто «заказал» мужа. И я хочу того же. Посмотреть этому подонку в глаза. Муж в земле. Мы третий год как на пепелище. А эта!… тварь жирует где-то! — она облизнула побелевшие губы. — Вот разыщем, тогда, глядишь, и сама начну отмерзать. Коломнин отвел глаза: еще со времен работы в МВД знал, что заказные убийства или раскрываются тут же, по горячим следам, или не раскрываются вовсе. — Но так нельзя! Ты просто замкнулась в семье и все время бередишь себя. Надо быть на людях. Мы подыщем тебе хорошую работу в Москве!
— Работу? — Лариса грустно повела головой. — Хожу я на работу. У свекра большая компания. Высиживаю там главным экономистом. Перебираю чего-то слева направо. Хотя специалистом когда-то была и впрямь неплохим. Но — теперь все пресно. Так что радуюсь жизни подле дочурки. Теперь вот — спасибо — тебя буду вспоминать вечерами. — Но почему?! — в отчаянии Коломнин схватил ее за плечи и с силой тряхнул. — Неужели совсем не любишь? Ведь было же!..
— Люблю. Но — я тебя здесь люблю. А что будет там, в другой жизни, когда опять все нахлынет? Только измучу. Слишком все у нас хорошо, чтоб завтра взять и испортить. Так что оставь мне себя таким. — Тогда я сам к тебе прилечу!
— Нет! — отрубила она. — Ты же не захочешь сделать мне больно. И довольно об этом: ты помнишь, что завтра я улетаю?
— Так…Господи! Уже?
— У нас осталась одна новогодняя ночь. Хочешь ее испортить?
Всмотрелась в обескураженное лицо:
— И еще условие. Никаких провожаний. Прощаемся утром в номере. Договорились?
Провела печально по мокрым вихрам:
— Да. Только так и надо.
… Разлучаясь, никогда не провожайте любимых. Сделайте все, чтоб уйти первым. Потому что весь груз, всю тяжесть разлуки принимает на себя остающийся.
После отъезда Ларисы Коломнин, словно очумелый, сутки бессмысленно бродил по Поттайе, бередя себя бесконечными воспоминаниями: здесь, у этой барной стойки, они сидели с Ларисой, здесь у нее отломился каблук, и он, несмотря на сопротивление, под аплодисменты окружающих нес ее до ближайшего обувного магазинчика. Весь город оказался наполнен Ларисой. И всякое воспоминание было даже не воспоминанием, а горячим, обжигающим прикосновением. И — странно — теперь, когда ее не было рядом, он ощущал не приступы пережитой страсти, а огромную, поглощающую нежность и боль. Оттого что ее никогда уже не будет. Это жуткое, могильное слово «никогда».
На другой день после недельного отсутствия он вернулся на пляж, где в ожидании завтрашнего отъезда бронзовела утомленная отдыхом банковская группа. Катенька Целик с волосами, завитыми в мелкие, по тайской моде, косички, устремилась к нему с шутливым упреком. Но глянула в пустые отсутствующие глаза и — отступила, поджав губы. И даже позволила подбежавшему Пашеньке утащить себя за руку к океану, откуда то и дело доносился ее интригующий хохоток. Впрочем погруженный в себя Коломнин ничего этого не замечал.
И, взлетая на следующие сутки над беззаботным Тайландом, мечтал лишь об одном, — что возвращение в Москву, к привычным заботам, поможет ему отвлечься от женщины, о существовании которой всего десять дней назад он и слыхом не слыхивал. Но за эти десять дней она вклинилась в размеренную его жизнь, разметала ее походя и — исчезла бесследно.
Москва. Возвращение на круги своя
Домой Коломнин добрался под вечер следующего дня, не предупреждая домашних. Тихохонько открыл ключом входную дверь — со смешанным чувством радости и опаски. Все было, как всегда: из глубины раздавались монотонные голоса, — по телевизору шел очередной сериал; на кухне позвякивала посуда. Надеясь, что хозяйничает дочка, Коломнин подкрался на цыпочках, заглянул с предвкушающим лицом, — увы, это оказалась жена. Она обернулась на звук. Что-то в ней на долю секунды встрепенулось от неожиданности, но тут же и угасло.
— А, вернулся. Что-то долго, — констатировала она тем тоном, каким жены пеняют задержавшимся в магазине мужьям. — Ну, как отдохнул от семьи?
— Нормально, — так же буднично ответил Коломнин. — Что у вас?
— Живем. Обувь-то сними. Я, между прочим, корячилась — полы мыла. И бритву положи в отдельный стаканчик, — в ванной поставила. А то весь подзеркальник загадили. А вообще — с приездом.
Потянувшись, она неловко чмокнула его в щеку.
— Извини, не обнимаю. Руки в «fairy».
Коломнин понимающе кивнул и вышел одновременно с досадой и облегчением, — если бы жена вдруг заговорила иным, теплым тоном, это бы было для него сейчас большим испытанием.
Впрочем холодность первой встречи искупила следующая: радостные вопли наполнили квартиру, когда заглянул он в гостиную. Дочка просто вспрыгнула сверху, а сын, хоть и пытался казаться по-мужски сдержанным, то и дело терся носом о щеку обнявшего его отца.
Напряжение, в коем пребывал Коломнин в последние дни, отпустило. С трудом сдерживая внезапный приступ умиления, он обнимал детей, обмениваясь бессвязными поспешными репликами.
Особенно растрогала встреча с сыном. В последние годы их отношения, до того близкие и доверительные, основательно разладились. В пятнадцать лет Дмитрий по совету отца попытался поступить в колледж при МГУ. «А что, сын? Учиться так всерьез. Здесь ты по крайней мере получишь такой уровень, что в любое место, хоть и в наш банк, на ура примут», — убеждал Коломнин разгорающегося от отцовской поддержки Дмитрия. Они вместе готовились. Вместе ездили на экзамены. По инязу даже получили пятерку: Димка довольно бойко лопотал по-английски и по-французски. И все-таки одного балла не добрали. Галина немедленно потребовала от мужа выйти через свои каналы на одного из проректоров и обеспечить поступление сына. Коломнин, помрачнев, начал говорить о необходимости вступать в жизнь честно и по парадной лестнице. Жена только поморщилась. И, конечно, оказалась права: многие из родителей, дети которых недобрали даже по два балла, сумели обеспечить их поступление. На Дмитрия случившееся подействовало сокрушительным образом. Во всяком случае, когда Коломнин пытался успокоить его, предложив проявить себя мужчиной и назло всем поступить на будущий год, Димка уже не льнул к нему, а напротив, отчужденно забивался в угол дивана.
Проблему решила мать, устроив сына в какой-то простенький, не требующий усилий колледж, в котором верховодила одна из многочисленных ее приятельниц. А по окончании его обеспечила зачисление Дмитрия на юридический факультет одного из самозванных коммерческих вузов, что бурным чертополохом понарастали на московской земле. На вечернее отделение.
Коломнин, услышав про избранный вуз, попытался поговорить с женой и сыном. «Чего вы хотите? — напрямую, сдерживая негодование, поинтересовался он. — Получить настоящие знания, с которыми перед парнем будет открыта повсюда зеленая улица, или — фиговый листок?». По тому, как тонко переглянулись мать с сыном, он понял, что выбор уже сделан. Учеба протекала нехитро, по одному и тому же стандарту. Полгода Дмитрий был предоставлен самому себе, лишь изредка заглядывая в институт. А в начале каждой сессии мать с сыном направлялись в ВУЗ вдвоем. Она заходила к декану, с которым познакомилась через нужных людей, раскрывала дамскую сумочку, где лежала очередная коломнинская зарплата, черпала из нее ресурс и — на полгода решала проблему. А Дмитрий целыми днями слонялся по квартире или пропадал в компаниях, частенько возвращаясь под легким шафе.
Коломнин страдал, видя, как сын все больше превращается в нахлебника.
— Вдумайся, кого ты собираешься вырастить?! — набрасывался он на жену.
— Старый ты, Коломнин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53