– Ты видела, что я получил удовольствие, а ведь тебе, должно быть, известно, что всякий мой оргазм означает смертный приговор.
На том мы и расстались. Мадам де Вальроз, которую я проводила до дома, на прощанье умоляла меня проявить участие в ее деле, и я обещала со всей искренностью, с какой дают обещания надоевшей уличной девке. На следующий день она сделала свое заявление в суде, а еще через день Нуарсей так ловко повернул процесс, что бедную женщину объявили сообщницей и повесили рядом с колесом, на котором умирал ее муж с переломанными костями. Мы с Нуарсеем из окна любовались этим зрелищем и неистово ласкали друг друга. Если хотите знать, приятен ли был мой оргазм, отвечу, что давным-давно я не испытывала такого сладостного извержения. Сострадание подсказало Нуарсею попросить об опеке над осиротевшим ребенком, он получил ее, изнасиловал девочку и спустя двадцать четыре часа вышвырнул ее на улицу почти без одежды и без единого су.
– Это много лучше, чем убийство, – назидательно сказал он мне, – ее страдания будут продолжаться очень долго, столько же буду радоваться я как их главный виновник.
Тем временем аббат Шабер подыскал для меня все, что было мне нужно. Через неделю после возвращения в Париж я переехала в городской особняк, и вы знаете, насколько он роскошен; еще я купила вот это поместье, где сегодня имею честь принимать вас, друзья мои. Оставшиеся деньги я вложила в разные предприятия и, завершив свои финансовые дела, обнаружила, что мой годовой доход в грубом исчислении составляет четыре миллиона франков. Пятьсот тысяч, отобранных у Фонтанж, пошли на украшение моих домов, и я надеюсь, вы отдали должное моему вкусу. Затем я позаботилась об удовлетворении своей плоти: я укомплектовала несколько женских сералей, наняла тридцать лакеев, подобрав высоких и крепких молодцев с приятными физиономиями и выдающихся размеров членами, а об их услужливости вы и сами знаете. Кроме того, в Париже на меня работают шесть опытных и ловких сводниц, и когда я наезжаю в город, я три часа в день провожу в их заведении. Они ищут для меня лучший товар по всем провинциям, и вы, наверное, успели убедиться в его безупречном качестве. Короче говоря, я осмелилась бы предположить, что мало на свете женщин, которые могут похвастаться столь роскошной жизнью, и несмотря на это я никак не могу успокоиться: я считаю себя бедной, мои желания намного превышают мои возможности; будь у меня средства, я бы тратила в два раза больше, и я готова перевернуть землю, чтобы увеличить свое состояние.
После того, как моя жизнь вошла в нормальную колею, я послала служанку привести из Шайло мадемуазель Фонтанж. Щедрая Природа сполна одарила ее красотой; если вы закроете глаза и представите Флору, все равно этот образ будет жалким подобием этой необыкновенно грациозной и привлекательной девушки. Мадемуазель Донис шел восемнадцатый год, ее золотистые волосы, если их расчесать, ниспадали почти до самого пола, ее светло-карие глаза отличались несравненной выразительностью, теплыми искорками в них светились и любовь и сладострастие, ее прелестный ротик, казалось, открывается только для того, чтобы еще сильнее подчеркнуть ее красоту, а безупречные зубы напоминали жемчужины в окружении ярких роз. Без одежд это прелестное создание могло свести с ума художника, запечатлевшего трех Граций. А какой бугорок Венеры предстал моим глазам! Какие величественные, какие манящие бедра! Если же описать ее зад одним словом – ибо иначе описать его невозможно, – то этим словом будет «умопомрачительный». О, Фонтанж! Какой жестокостью, каким распутством надо было обладать, чтобы не сжалиться над этим сонмом прелестей и не отвести от тебя ужасную судьбу, которую я уготовила тебе!
Когда пять лет тому назад ее мать впервые рассказала ей обо мне, Фонтанж сразу почувствовала глубочайшее, почти экстатическое уважение к незнакомке по имени Жюльетта; узнав от служанки, кто ее забирает из монастыря, она пришла в восторг, а переступив порог моего дома, потрясенная его роскошью, множеством учтивых лакеев, сказочной обстановкой, которая была для нее равносильна открытию мира, ибо она всю сознательную жизнь провела в монастыре, девушка молча моргала глазами; в них сквозило недоверие, ей, наверное, показалось, что она перенеслась на Олимп, в небесную обитель богов, скрытую от глаз людских в заоблачных высотах; а я показалась ей не иначе как Венерой. Она припала к моим ногам, я подняла ее, расцеловала ее алые губы, блестевшие глаза, щечки, розовые и благоуханные, зардевшиеся румянцем от прикосновения моих губ. Я крепко прижала ее к своей груди и почувствовала, как часто бьется ее маленькое сердце – еще неоперившийся птенец, вытащенный из гнезда. Одевалась она просто, но со вкусом, и из-под украшенной цветами шляпки на восхитительные плечи волнами падали светлые волосы. Когда она заговорила, я услышала сладкую, неземную музыку.
– Мадам, я благодарю милостивую судьбу за то, что она дала мне счастье посвятить вам свою жизнь. Моя матушка в могиле, и во всем мире у меня нет никого кроме вас.
Ее глаза увлажнились, и я благосклонно улыбнулась.
– Да, дитя мое, – сказала я, – твоя матушка умерла, она была моей подругой, смерть ее была ранней и трагической… она передала мне для тебя деньги. Если ты будешь вести себя прилично, ты можешь стать богатой, но это будет зависеть от твоего поведения, иными словами, от беспрекословного повиновения.
– Я буду вашей рабыней, мадам. – Она наклонилась и поцеловала мне руку.
Я еще раз поцеловала ее, на этот раз несколько дольше задержавшись на ее свежих губах. Потом медленно сняла с ее шеи шарфик, обнажив грудь. Она покраснела – что-то в ней дрогнуло, но все равно она оставалась сдержанной и учтивой юной дамой. Тогда я в третий раз обняла ее; ее волосы немного растрепались, а грудь целиком вывалилась наружу из-под скромного платьица. И я негромко, нарочито небрежным тоном произнесла:
– Я надеюсь, я хочу надеяться, что полюблю тебя: ты молода, чиста и свежа.
В тот момент у меня появилось острое желание ударить ее: нет сладостнее зрелища, чем добродетель, когда ее унижает порок. Я вызвала служанок и велела им раздеть меня в присутствии этой очаровательной девушки; обнажившись, я посмотрела на себя в зеркало.
– Скажи, Фонтанж, – спросила я, целуя ее в губы, – правду ли говорят, что мое тело привлекательно?
Бедняжка отвела глаза в сторону, лицо ее сделалось пунцовым. Вокруг меня стояли четверо самых красивых моих женщин: Фрина, Лаис, Аспазия и Теодора, все четверо шестнадцати-восемнадцатилетние Афродиты.
– Идите сюда, мадемуазель, – сказала Лаис, обращаясь к Фонтанж, – не стесняйтесь. Мадам оказывает вам большую честь – пользуйтесь ею.
Девушка приблизилась, по-прежнему не поднимая глаз. Я взяла ее за руку, притянула к себе.
– Она еще ребенок, – сказала я своим напресницам. – Фрина, покажи ей, что она должна делать.
Фрина села рядом со мной, положила свою голову мне на грудь и, накрыв рукой мое влагалище, начала массировать мне клитор. Ни одна женщина не умела делать это так искусно, как она. Ее нежные и сильные пальцы вызывали во мне теплые волны сладострастия; потом она наклонилась и продолжила свои ласки губами, не обойдя вниманием и мой зад; она впилась языком в мой задний проход, и ее жаркие поцелуи удивительным образом гармонировали с ласковыми движениями ее пальчиков, блуждавших по бугорку Венеры. Пока Фрина, занималась своим делом, Лаис, оседлав мою грудь, прижала к моим губам свою маленькую сладкую вагину; Теодора нежно поглаживала мне ягодицы, а Аспазия, обняв Фонтанж и не давая ей отвернуть голову от сладострастного спектакля, мягко и назойливо ласкала ее рукой.
– Разве ты не занималась этим со своими подругами? – спросила новенькую Аспазия.
– Никогда!
– Чепуха и враки, – заметила я из-под ягодиц Лаис, – в монастыре только и делают, что мастурбируют, я знаю это по своему опыту. В твоем возрасте я лазила под каждую юбку. – Потом, оттолкнув Лаис, я строго сказала Фонтанж; – Иди сюда и целуй меня.
Когда она наклонилась ко мне, я едва не задушила ее в объятиях.
Служанки получили распоряжение раздеть ее донага. Пока с нее снимали одежду, я пожирала глазами обнажившееся тело неземной красоты, и в моей голове звенела ликующая мысль: «Великий Боже! Как прекрасна эта девочка! Какая прозрачная кожа! Какие пропорции!»
– Очень хорошо, теперь положите на меня ее так, чтобы я могла достать губами эту самую волнующую из куночек. Ты, Аспазия, займешься ее задом и будешь щекотать языком ее анус, а Фрина будет ласкать ей клитор и следить за тем, чтобы весь нектар, до последней капли, попал мне в рот. Я раздвину ноги, Теодора будет сосать мне вагину, а Лаис лизать мою заднюю норку. Главное, милые девушки, постарайтесь показать все, на что вы способны, призовите на помощь все свое воображение, ибо эта девственница меня очень возбуждает, и я хочу извергнуть из себя все соки.
Не стану описывать вам удовольствие, которое я извлекла из этой потрясающей сцены, скажу лишь, что я едва не потеряла рассудок от восторга. Как и следовало ожидать, похоть пробудилась в конце концов и в Фонтанж: она не смогла долго противиться сладострастным ощущениям, от которых мелко дрожало все ее тело. Скромность уступила место сластолюбию, и наша гостья испытала оргазм. О, как сладостен был этот первый поток нектара, заполнившего мой рот!
– Переверните ее, – приказала я своим женщинам, – пусть Теодора сожмет бедрами ее голову и напоит своими соками, а я в это время буду целовать ее жопку; Лаис то же самое будет делать со мной, две других задницы я поласкаю руками.
Новый приступ экстаза, и снова я извергнулась; больше выдержать я не могла: я схватила Фонтанж, подмяла ее под себя, прижала свой клитор к ее хоботку и, энергично двигая тазом, впилась в ее губы; тем временем мои наперсницы щекотали мне зад, звонко шлепали по нему ладонями, пощипывали и покусывали его, дотягивались руками до моего влагалища и не давали ему передышки; одним словом, они погрузили меня в океан наслаждения, и я выжала из себя все в момент десятого своего оргазма, залив горячей жидкостью маленькую куночку самой очаровательной и непорочной из девиц.
Спазмы кончились, и иллюзия рассеялась. Как бы ни была прекрасна Фонтанж, теперь я смотрела на нее со злобным безразличием, которое скоро перешло в жестокость, и в глубине моего сердца проклюнулся голос, решивший ее участь.
– Оденьте ее, – приказала я, поднимаясь.
Я также оделась, отослала служанок, и мы остались вдвоем.
– Мадемуазель, – грубо начала я, – не обращайте внимания и не делайте ложных выводов из мимолетного опьянения, в которое погрузила меня Природа против моей воли, и не тешьте себя напрасной надеждой; я люблю женщин, всех женщин вообще; вы меня удовлетворили, но теперь все закончилось. Теперь я скажу вам, что ваша мать дала мне пятьсот тысяч франков на ваше приданое; лучше, если вы узнаете об этом от меня, нежели от кого-то другого.
– Я уже знаю это, мадам.
– Ах вот как, мадемуазель, вы уже это знаете, тогда примите мои поздравления. Однако вам еще неизвестно, что ваша родительница задолжала такую же сумму некоему господину де Нуарсею, которому я отдала эти деньги и который теперь, по своему усмотрению, может вернуть их вам или же оставить себе, ибо и деньги и право решения принадлежат ему. Завтра я сведу вас с этим господином и рекомендую вам проявить к нему крайнее почтение и постараться исполнить любое его желание.
– Мадам, я должна предупредить вас, что этические и моральные нормы, которые я усвоила, противоречат вашим советам.
– И моим действиям – это вы хотели добавить, милочка, поскольку я вижу, что вы меня осуждаете. Осуждаете за всю мою доброту к вам и за добрый совет.
– Я не говорила этого, мадам.
– Так скажите это, ибо ваши упреки мне так же безразличны, как и ваши похвалы: я забавляюсь с такими девицами, а когда пыл проходит, я их презираю.
– Презираете, мадам! Я считала, что презирать следует только порок.
– Порок забавляет, добродетель – вот что скучнее всего. Согласно моим убеждениям, то, что способствует нашим удовольствиям, всегда предпочтительнее того, что не приносит ничего, кроме головной боли и неприятных ощущений… Но вы откровенно ответили, дорогая моя, и я заявляю с той же откровенностью, что вы своенравны, капризны и нахальны, и при всем этом вы далеки от тех совершенств, которые делают эти свойства извинительными. Однако довольно об этом, мадемуазель, если вы не возражаете; все дело в том, что я ничего вам не должна, что вашими деньгами я расплатилась с кредитором вашей матери и что, наконец, кредитор должен решить, отдать вам полмиллиона или нет; но я вас предупреждаю, что если вы хотите вернуть свое приданое, вы должны отнестись к этому господину со всем почтением.
– О какого рода почтении вы говорите, мадам?
– О том самом, какого я требовала от вас; мне кажется, вы понимаете, что я имею в виду.
– В таком случае, мадам, пусть ваш господин де Нуарсей оставит деньги себе. Я не из тех людей, кто может польститься на столь бесчестную карьеру, которую вы мне предлагаете; если из уважения к вам, из своей детской неопытности я несколько минут назад позабыла все, чему меня учили, позабыла все приличия, то теперь вы открыли мне глаза, и я приму наказание за свой невольный грех.
И из ее глаз, самых прекрасных глаз в мире, полились слезы.
– О, как это трогательно, – процедила я сквозь зубы, – сейчас я упаду к ногам мадемуазель! Боже мой, что было бы с нами, распутными людьми, если бы нам приходилось кланяться каждой шлюхе, которая нас удовлетворила?
Слово «шлюха» прозвучало как сигнал к настоящей буре: девушка билась о стол головой, стонала от отчаяния, разбрызгивала слезы по всей комнате; и если хотите знать правду, я с острым, щекочущим удовольствием продолжала унижать Фонтанж, ту самую Фонтанж, от которой была в экстазе совсем недавно. Гордыню исцеляет крушение иллюзий, и презрение к идолу вознаграждает нас за все унижения, которые мы претерпеваем, простираясь перед ним ниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87