новые деяния приносят новые удовольствия, между тем ничегонеделание доставляет только огорчения.
Горячая ванна смыла с меня все следы, которыми запятнал меня его святейшество, и я отправилась во дворец Боргезе рассказать подруге о своем успехе в Ватикане.
Чтобы не докучать вам однообразными подробностями, я не стану описывать оргии, которым мы предавались в главном католическом соборе, чаще всего в Сикстинской Капелле. Расскажу лишь об одном празднестве, на котором присутствовали более четырехсот предметов обоего пола. Тридцать девственниц в возрасте от семи до четырнадцати, одна прекраснее другой, были изнасилованы и истреблены самым зверским образом; та же участь постигла сорок мальчиков. Альбани, Бернис и папа содомировали друг друга, пьянея от вина и от мерзостей, убивали и истязали и к концу вечера купались в крови и в собственной сперме; мы улучили момент и вчетвером – Олимпия, Элиза, Раймонда и я – выскользнули за дверь и преспокойненько ограбили сокровищницу. Мы вынесли оттуда двадцать тысяч цехинов, которые Сбригани, поджидавший неподалеку с несколькими верными людьми, отвез прямо в дом княгини, где на следующий день мы поделили добычу. Браски не заметил кражу, а может быть, счел нужным притвориться, что не заметил ее. Больше с его святейшеством я не виделась; мне кажется, он почувствовал, что мои визиты в Ватикан стоят ему больше, чем он мог себе позволить. Ввиду этих обстоятельств я не видела причин дальше оставаться в Риме и решила покинуть вечный город. Олимпия очень расстроилась узнав об этом, но решение мое было бесповоротно, и в начале зимы я отправилась в Неаполь с пачкой рекомендательных писем, адресованных королевскому семейству, княгине Франкавилле и другим грандам и грандессам Неаполя. Свои сбережения я оставила на хранение римским банкирам.
Мы путешествовали в роскошном экипаже. Нас было четверо – Сбригани, две мои наперсницы, или, если хотите, служанки, и я. Экипаж сопровождали четверо верховых лакеев. Между селениями Фонди и Минтурино, где дорога пролегает по берегу Гаэтанского залива, в пятнадцати лье от Неаполя, в облаке пыли появились десять всадников. Держа в руках пистолеты, они предложили нам свернуть с дороги и проехать немного в сторону для беседы с капитаном Бризатеста, который, по их словам, будет очень огорчен, если столь благородные путешественники не нанесут ему визит. Мы без труда поняли смысл этих слов и, быстро оценив соотношение сил, которое было явно не в нашу пользу, сочли за благо капитулировать.
– Дружище, – обратился Сбригани к офицеру, – я слышал, что мошенники и разбойники всегда ладят друг с другом; вы промышляете одним способом, мы – другим, но у нас общие цели.
– Вот это вы и расскажете капитану, – ответил лейтенант, – я же просто выполняю приказ, тем более, что от этого зависит моя жизнь. За мной, господа!
Всадники привязали наших лакеев к хвостам своих лошадей, офицер взобрался к нам в экипаж, его люди сели на козлы, и мы тронулись в путь. Мы ехали целых пять часов, и за это время наш проводник рассказал о капитане Бризатеста, самом знаменитом разбойнике во всей Италии.
– У него под ружьем двенадцать сотен людей, – сообщил лейтенант, – и наши отряды бродят по папскому государству до самого Тренто на севере и до Калабрии на юге. Богатства Бризатесты огромны. В прошлом году он побывал в Париже и женился там на красивой даме, которая теперь служит украшением его дома.
– Послушайте, брат мой, – сказала я бандиту, – мне сдается, что не очень почетно быть украшением бандитского дома.
– Прошу прощенья, – возразил тот, – обязанности госпожи шире, чем вы думаете: например, она перерезает глотки пленникам, и уверяю вас, прекрасно справляется с этим, так что вам будет весьма приятно умереть от ее руки.
– Понятно, – заметила я, – значит, женщина, которую вы называете украшением дома, – это очень серьезная особа. Но скажите, дома ли сейчас капитан или мы будем иметь дело только с госпожой?
– Они оба дома. Бризатеста только что вернулся из экспедиции в глубь Калабрии, которая стоила нам нескольких человек, но принесла немалую добычу. Поэтому наше вознаграждение устроилось; о, он очень добрый человек, наш капитан, и очень справедливый к тому же. Всегда платит нам сообразно своим средствам – иногда даже десять унций в день, если позволяет заработок. Но вот мы и приехали, – сказал офицер. – Жаль, что в темноте вам не видно, в каком красивом месте стоит этот великолепный дом. Внизу под нами море, отсюда попасть в замок можно только пешком, поэтому нам придется сойти. Будьте осторожны: тропинка очень крутая.
Часа через полтора, следуя за проводниками по узким головокружительным серпантинам самой высокой горы, на какую я когда-либо взбиралась в своей жизни, мы пришли ко рву, через который тут же был перекинут подъемный мост; мы прошли несколько укреплений, облепленных солдатами, которые молча пропустили нас, и оказались внутри цитадели. Она и в самом деле была впечатляющей – наверняка этот Бризатеста мог выдержать здесь любую осаду и любой приступ.
Была ночь, когда мы пришли в замок. Капитан и его дама были уже в постели; их разбудили, и капитан тут же явился посмотреть на пойманную дичь. Внешность его поразила нас. Это был не очень высокого роста мужчина в расцвете лет с удивительно красивым и вместе с тем очень грубым лицом. Он бросил быстрый взгляд пронзительных глаз на наших мужчин и чуть дольше задержал его на каждой из нас троих; его резкие манеры и свирепый вид заставили нас вздрогнуть. Он обменялся несколькими словами с офицером, потом мужчин увели в одну сторону, наши сундуки и коробки унесли в другую. Меня с подругами бросили в темный каземат, где мы на ощупь нашли на каменном полу немного соломы; мы завалились в нее с желанием скорее оплакивать свою злосчастную судьбу, нежели искать отдохновения, в котором отказывало нам наше ужасное положение. А какие жуткие мысли одолевали нас, какое отчаяние охватило наши души! В них пробудилось мучительное воспоминание о недавних наслаждениях, и от этого нынешнее положение показалось нам еще горше, ибо оно не сулило ничего хорошего и вызывало лишь самые мрачные предчувствия; так, мучимые прошлым, раздавленные настоящим и содрогаясь перед будущим, мы лежали в –непроглядной темноте, и кровь медленными толчками двигалась по нашим воспаленным жилам. Вот тогда-то Раймонда вспомнила о религии.
– Не мучай себя этой химерой, дитя мое, – сказала я. – Если человек презирал ее всю жизнь, он не сможет, в каких бы обстоятельствах не очутился, снова поверить в нее, так что оставь религию в покое. Только угрызения совести напоминают ему о религии, а я вот ни в чем не раскаиваюсь и ни о чем не жалею – ни о чем, что совершила. Из всех моих поступков я не знаю ни одного, который я не была бы готова повторить еще раз, если бы представился случай; я жалею только о том, что судьба лишила меня такой возможности, но не жалею о том, что было сделано, когда я ею обладала. Ах, Раймонда, тебе не понять, как действует порок на души, подобные моей! Душа моя изъязвлена преступлениями, питается преступлениями и ничто не в силах утолить ее, кроме преступлении, и окажись моя шея в петле, я буду мечтать лишь о том, чтобы совершить новые. Я бы хотела, чтобы даже мой прах излучал зло, чтобы мой призрак бродил по миру и внушал и нашептывал людям мысли о злодействе. Однако я думаю, нам не следует бояться, так как мы попали в лапы порока, и это божество защитит нас. Я испугалась бы гораздо больше, если бы мы стали пленницами того ужасного бога, которого кое-кто осмеливается называть Правосудием. Если бы нас схватило это исчадие деспотизма, доведенного до идиотизма, я бы уже сказала себе последнее «прости», но злодейства я никогда не боялась: поклонники этого идола, которому молимся и мы, уважают своих собратьев и не истребляют их; а может быть, мы договоримся и объединимся с ними. Хотя я ее еще не видела, но судя по тому, что о ней слышала, эта мадам Бриза-теста уже нравится мне; держу пари, что и мы ей понравимся; мы заставим ее испытать оргазм, и она пощадит нас. Иди ко мне, Раймонда, и ты, милая Элиза, иди сюда; раз уж нам не осталось других удовольствий, кроме мастурбации, давайте насладимся ею.
Возбужденные моей речью и моими пальчиками, маленькие стервы отдались мне, и Природа послужила нам в тот час печали так же славно, как делала это в дни нашего процветания. Никогда прежде не была я так беспечна и охвачена таким восторгом, как в ту бессонную ночь, но возвращение к реальности было ужасным, и мысли мои приняли другое направление.
– Нас зарежут, как овец, – говорила я своим спутницам, – мы сдохнем, как собаки, и не надо тешить себя иллюзиями: нам уготована смерть. Но я боюсь не смерти: у меня достаточно философский ум, чтобы понимать, что, пролежав несколько лет в земле, я буду не более несчастна, чем до того, как появилась на свет, – нет, я боюсь боли, страданий, которым подвергнут меня эти негодяи; ведь они, конечно, так же любят истязать других, как люблю я сама; этот капитан сразу показался мне исчадием ада: у него такие длинные усы, а это плохой знак, и… к тому же жена его так же жестока, как и он… Но что это со мной: еще минуту назад я верила в спасение, а теперь расхныкалась?
– Мадам, – заговорила Элиза, – в самой глубине моего сердца живет надежда; не знаю почему, но ваши прежние наставления успокаивают меня. Вы же сами часто говорили, что, согласно вечным законам Природы, зло всегда торжествует, а добродетель терпит поражение, и я верю в этот незыблемый закон; я верю, любимая госпожа моя, что мы избежим несчастья.
– Непременно, непременно! – оживилась я. – И мои рассуждения на этот счет остаются прежними. Если, в чем сомневаться не приходится, сила всегда права, и масса преступлений всегда превышает другую чашу весов, на которой находится добродетель вместе со всеми ее поклонниками, значит, человеческий эгоизм есть результат человеческих страстей; но почти все страсти ведут к преступлению, стало быть, в интересах злодейства – унизить добродетель, стало быть, во всех жизненных ситуациях следует делать ставку на зло, а не на добро.
– Однако, мадам, – подала голос Раймонда, – посмотрите, какие складываются отношения между нами и нашими похитителями: мы для них добродетельны, они же представляют собой зло, следовательно, они нас раздавят.
– Я имею в виду общее правило, – возразила я, – а ты говоришь о частном случае. Природа иногда делает исключение из своих правил и тем самым подтверждает их.
Наша беседа была в самом разгаре, когда дверь открыл тюремщик с еще более устрашающим лицом, чем у его хозяина, и поставил на пол тарелку с фасолью.
– Смотрите не опрокиньте свои харчи, – произнес он хриплым голосом, – больше вы ничего не получите.
– Что такое? – возмутилась я. – Стало быть, вы собираетесь уморить нас голодом.
– Нет, насколько я слышал, утром вас просто прикончат, и мадам считает, что не стоит переводить деньги на ваше говно, так что у вас не будет времени сходить по большому.
– Не знаешь ли ты, любезный, какая смерть нас ожидает?
– Это смотря по тому, какое настроение будет у мадам; наш капитан в таких делах полагается на нее, и она делает, что взбредет ей в голову. Но раз вы женщины, ваша смерть будет легче, чем у ваших слуг или провожатых – как их там? – потому что мадам Бризатеста особенно кровожадна с мужиками. Сначала она тешится с ними, потом, когда ей надоест, долго-долго убивает их.
– И супруг не ревнует ее?
– Нет, конечно; он то же самое вытворяет с вашим полом: когда закончит забавляться с ними, он отдает их жене, которая выносит приговор; она обычно сама и исполняет его, если капитан уже устал от своих забав.
– Выходит, ваш хозяин редко убивает сам?
– Совсем редко. Человек пять в неделю, может, шесть.
А знаете, сколько душ он погубил в свое время! Теперь устал от этого, и потом он знает, что его супружница жутко любит убивать, а он очень предан ей: всегда отходит в сторону и позволяет ей самой делать дело. Прощайте, – сказал неотесанный мужлан, вставляя ключ в скважину, – мне пора идти. Надо еще обслужить и других, у нас много таких, как вы: слава Богу, дом всегда полон, и вам ни в жизнь не угадать, сколько у нас пленников…
– Послушайте, приятель, – остановила я тюремщика, – а наши вещи целы?
– В целости и сохранности – лежат в чулане. Вы их больше не увидите, так что нечего беспокоиться, здесь ничего еще не пропадало; мы очень честные и аккуратные люди, мадам.
И дверь захлопнулась за ним. Слабый свет, проникавший через узкую дверь внизу, позволял нам видеть лица друг друга.
Через минуту я опять заговорила с Элизой.
– Ну как, моя милая, ты все еще лелеешь свою надежду?
– Все еще да, мадам, – отвечала храбрая девушка, – все еще цепляюсь за нее, несмотря ни на что. Давайте поедим и успокоимся.
Не успели мы закончить скудную трапезу, как снова появился наш угрюмый страж.
– Вас зовут, – сообщил он. – Вам не придется ждать до утра: все будет сделано сегодня.
И мы потащились следом за ним.
В другом конце длинной комнаты, куда мы вошли, за столом сидела женщина и что-то писала. Не глядя на нас, она рукой сделала нам знак приблизиться, потом, отложив перо, подняла глаза и велела отвечать на ее вопросы. О, друзья, какими словами передать мне свое изумление! Эта женщина, которая собиралась нас допрашивать, эта сообщница самого гнусного из итальянских разбойников, – это была Клервиль, моя драгоценная Клервиль, которую я вновь встретила в столь невероятных обстоятельствах. Я не могла сдержаться и бросилась к ней.
– Кого я вижу! – воскликнула Клервиль. – Это ты, Жюльетта? О, милая моя подружка, дай я расцелую тебя, и пусть этот день, едва не ставший для тебя последним, будет самым сладостным в твоей жизни!
Буря чувств, обрушившихся на мою бедную душу, самых противоречивых чувств, повергла меня в оцепенение. Когда я открыла глаза, я увидела, что лежу в роскошной постели в окружении своих прислужниц и Клервиль, которые делали все, чтобы привести меня в чувство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87