я жадно лизала ее, а жаркое дыхание, вырывавшееся из моих ноздрей, заставляло ее клитор разбухать и подниматься. А какие ягодицы дрожали в моих ладонях! Им могла бы позавидовать сама Венера. Я почувствовала, что наступил момент раздуть эту искру в большой пожар, ибо, как вам известно, нельзя пускать поток страсти на самотек. Надо убрать все преграды с его дороги, и если женщине, которую вы ласкаете, природа дала двадцать каналов наслаждения, придется расчистить их все до одного чтобы стократно увеличить ее волнение. Поэтому я стала искать ее заднюю норку, намереваясь погрузить туда палец, чтобы его щекочущие движения породили сладостные волны, которые хлынут в вагину, закупоренную моими губами. Настолько узким, настолько крохотным было это нежное отверстие, что я не сразу нащупала его, но наконец мой палец глубоко проник в него… Восхитительное мгновение! И трижды восхитительно оно для любой женщины, обладающей хоть каплей чувствительности. Не успела судорожно сжаться ее маленькая очаровательная дырочка, как Онорина глубоко вздохнула… и улыбнулась, и в глазах небесного создания вспыхнул неземной восторг. Она испытала оргазм, она погрузилась в немыслимый экстаз, и этим блаженством она была обязана мне.
– Ах, мой ангел, сладкий мой ангел, я обожаю вас, – это были первые слова, которые она произнесла, открыв глаза. – Я переполнена счастьем. Чем мне отблагодарить вас?
– Добротой, дорогая моя, добротой. – Я задрала юбки, схватила ее руку и крепко прижала к своему влагалищу. – Ласкай меня, моя любовь, ласкай, пока здесь не выступит пена. Боже ты мой, что еще можно делать в таких случаях?
Однако, как и подобает благовоспитанной даме, Онорина смутилась: она вызвала во мне желания, массу желаний и теперь не знала, что с ними делать. Пришлось дать ей первый урок.
Я пришла к заключению, что она может больше сделать своим языком, нежели руками, и обхватила ее голову бедрами, и она покорно лизала мне вагину, пока я рукой удовлетворяла себя. Онорина вела себя безупречно, возбудив меня сверх всякой меры, и я трижды изверглась ей в рот. После чего у меня возникло острое желание увидеть ее обнаженное тело целиком, я подняла ее с ложа и сорвала с нее остатки одежды… О, Господи! Меня ослепило возникшее передо мной великолепие – как будто я увидела яркую звезду, которая ранней весной наконец-то пробилась сквозь продолжительный зимний туман. И я могу поклясться, что никогда прежде я не видела столь прекрасного зада, никогда в жизни. Это была какая-то торжествующая красота, облаченная в нежную просвечивающую кожу. Это были несравненные груди, невероятные бедра и потрясающие ягодицы. Но самым главным во всем этом великолепии был зад. Величественный алтарь любви и наслаждения, не проходит и дня, до сих пор не проходит ни единого дня без того, чтобы мои мысли не устремлялись к тебе, чтобы воображение мое не простирало к тебе тоскующие руки, мечтая еще раз оказать тебе самые высшие почести…
Одним словом, я не могла сдержаться при виде этого божественного зада. Обладая вкусами и пристрастиями, скорее уместными для мужчины, я горько жалела о том, что не могу воскурить своему идолу более ощутимый фимиам. Я жарко целовала его, раздвигала полушария и с восторгом заглядывала в темную манящую глубину; мой язык касался стенок этой пещеры блаженства, а пальцы мои нежно массировали клитор Онорины, и таким образом я исторгла из нее новый оргазм. Но чем больше я ее возбуждала, тем больше впадала в уныние от того, что несмотря на все мои старания, возбуждение герцогини как бы застыло на мертвой точке.
– Знаете, моя радость, – проговорила я с нескрываемым сожалением, – в следующий раз, когда мы снова встретимся, я захвачу с собой какой-нибудь инструмент, который покажется вам убедительнее, чем мой язык, и я стану вашим любовником, супругом, ведь я говорила, что мечтаю обладать вами так, как о том мечтает мужчина.
– Ах, делайте все, что считаете нужным, – покорно откликнулась Онорина, – умножайте свидетельства вашей любви, и я сторицей верну их вам.
Потом Онорина попросила раздеться меня донага и жадно оглядела мое тело, но наука насаждения была ей неизвестна – тем более она не знала, как передать мне свой восторг. Впрочем, для моей пылавшей души это было неважно; мною любовалась прекрасная женщина, ее взгляд доставлял мне плотское удовольствие, и я купалась в блаженстве. Однако сластолюбивые и развратные создании, случись им оказаться в том положении, в каком была и, посочувствуют мне, поймут мое отчаяние, которое всегда охватывает человека, раздираемого на части неисполненными желаниями и так же, как сделала я, недобрым словом помянут Природу за то, что она внушает нам страсти, которые лесбиянки удовлетворить не в силах… Мы снова принялись ласкать друг друга я хотя так и не смогли добиться облегчения, в котором обе нуждались, мы там не менее насладились, насколько его было возможно, и, расставаясь, обещали встретиться еще раз,
Олимпия каким-то образом узнала, что я встречалась с герцогиней, и два дня спустя зашла ко мне, снедаемая ревностью.
– Онорина, конечно, привлекательна, двух мнений здесь быть не может, – заявила она, – но ты же не станешь отрицать, что она глупа, и я сомневаюсь, что она доставила тебе такое же удовольствие, которое ты получила в моих объятиях. Кроме того, Жюльетта, у нее есть муж, у которого длинный нос и длинные руки, и ты окажешься в серьезной опасности, если он узнает о вашей интрижке.
– Милая моя, – отвечала я княгине Боргезе, – дай мне еще пару недель, больше мне не требуется, и за это время я составлю полное представление об Онорине. Пока же, прошу тебя хорошенько запомнить; время от времени я могу развлекаться с добродетельными особами, но только злодейство любо моему сердцу.
– В таком случае больше не будем говорить об этом, – улыбнулась княгиня и поцеловала меня. – Ты рассеяла мои опасения. Я появлюсь в твоем доме, когда ты поймешь свое заблуждение, и надеюсь, что твоя связь с этой Грийо будет недолгой. Однако давай переменим тему, – продолжала она. – Тебя не удивил в прошлый раз тот факт, что я так свободно и раскованно играла роль шлюхи?
– Откровенно говоря, нисколько. Ведь я знаю глубину твоего ума и не сомневаюсь в твоих способностях.
– Но это еще не все, на что я способна. Кстати, оба кардинала делают погоду в Ватикане, и у меня есть свои причины ублажать их, не говоря уже о том, что они щедро платят, а я слишком люблю деньги. А теперь признайся мне, Жюльетта: ведь это ты обокрала Альбани? Не бойся: я никому не скажу и не стану упрекать тебя, ибо я так же неравнодушна к подобным проказам, и кто знает, может быть, я не меньше, чем ты, выудила у этих негодяев? Воровство доставляет мне удовольствие и возбуждает меня. Оно даже ускоряет оргазм – со мной обыкновенно так и бывает. Стыдно воровать для пропитания, но воровать для утоления страсти – приятно.
Мы с Олимпией совершили вместе немало безумств, и я решила довериться ее слову, тем более, что, на мой взгляд, можно спокойно признаться в мелком поступке человеку, который был вашим соучастником в серьезных преступлениях.
– Мне очень хочется, чтобы ты как можно лучше узнала меня, – сказала я Олимпии, – и твои предположения мне лестны: да, я действительно украла эти деньги. Более того, я сделала так, чтобы казнили невинное существо, на которое я бросила подозрение в краже, и удачного совпадения этих маленьких гнусностей было достаточно, чтобы я получила поистине плотское наслаждение.
– Ах, черт меня побери, как мне знакомо это ощущение! Примерно год тому назад я сделала то же самое, и мне хорошо известны все приятные моменты, которые сопровождают плевок в лицо добропорядочности. Но пришла я к тебе для того, чтобы сообщить, что в самом скором времени мы будем ужинать с его святейшеством: Браски собирается приобщить нас к его чудовищным утехам. Именно чудовищным, так как Наместник Христа развращен до крайности, безжалостен и кровожаден; чтобы поверить этому, это надо увидеть. Совсем рядом с помещением, где будет происходить эта оргия, находится сокровищница Ватикана, я знаю, как открыть дверь, а там есть чем поживиться. Поверь, Жюльетта, взять деньги не составит никакого труда: его святейшество в этом отношении беззаботен, тем более, что мы станем свидетельницами его мерзостей. Так ты согласна помочь мне в этом предприятии?
– Разумеется.
– Я могу ни тебя положиться?
– Какой может быть разговор, если речь идет о преступлении?
– Но Грийо ничего не должна знать об этом.
– Это предупреждение совершенно излишнее, дорогая княгиня, и не думай, будто мимолетная прихоть заставит меня забыть наши отношения или причинить им вред: меня просто забавляет эта интрижка, но всерьез я принимаю только настоящее распутство, только ему есть место в моем сердце, только оно способно возбудить меня, и я принадлежу единственно ему.
– Да, злодейство обладает замечательными свойствами, – кивнула Олимпия, – и на меня не действует ничто так сильно; в сравнении с ним любовь – это невыносимо скучная штука. Ах, радость моя, – все больше воодушевлялась княгиня, – я дошла до такой стадии, где мне необходимо прибегнуть к преступлению, чтобы возбудиться хоть чуточку. Преступление, совершенное мною из мести, кажется мне ничтожным пустяком с тех пор, как ты ввела меня в мир мерзостей, связанных с похотью.
– Совершенно верно, – добавила я, – самые сладостные преступления – это те, которые ничем не мотивированы. Жертва должна быть абсолютно безвинной: если она причинила нам какое-нибудь зло, наш поступок будет в какой-то мере оправдан, но только наша несправедливость становится источником самых чистых и бескорыстных наслаждений. Надо творить зло, надо быть злым и жестоким – вот великая и непреложная истина, но об этом не может быть и речи, когда наша жертва не меньше, чем мы сами, заслуживает своей участи. В этом случае особенно рекомендуется неблагодарность, – продолжала я, – ибо неблагодарность с твоей стороны есть еще один лишний удар, который ты наносишь жертве, тем самым ты заставляешь ее горько пожалеть, что она когда-то доставила тебе приятные минуты, и это обстоятельство само по себе заставит тебя испытать огромное блаженство.
– О, да, да! Я прекрасно тебя понимаю и надеюсь, что меня ждут впереди редкие и изысканные удовольствия… Мой отец еще жив, он всегда был бесконечно добр и внимателен ко мне. он до сих пор обожает меня и одаривает подарками; я много раз кончала при мысли разорвать эти узы: я терпеть не могу чувствовать себя кому-то обязанной, это меня удручает и лишает покоя, и я давно собираюсь избавиться от этого бремени. Говорят, отцеубийство – это самое черное преступление, и даже представить себе не можешь, как сильно оно меня искушает… Но послушай, Жюльетта, и посуди сама, до чего доходит мое порочное воображение. Ты должна помочь мне. Я знаю, что будь на моем месте кто-нибудь другой, ты бы вдохновила его, убрала бы все преграды с его пути; ты бы ему доказала, что если трезво смотреть на вещи, нет ничего дурного в убийстве отца, а поскольку ты необыкновенно умна и красноречива, твои аргументы без труда убедят кого угодно. Но я прошу употребить все свои способности и в данном случае поступить совершенно иным образом: мы с тобой уединимся в спокойном уголке, ты будешь ласкать меня и рисовать ужасную картину преступления, которое я задумала, рассказывать о наказании, полагающемся за отцеубийство, будешь упрекать меня и отговаривать от этого чудовищного плана; чем настойчивее будут твои уговоры, тем тверже сделается мое намерение, ведь, насколько я понимаю, сладострастный трепет предвкушения рождается именно из этого внутреннего конфликта, из которого я должна выйти победительницей.
– Чтобы задуманное тобою предприятие увенчалось полным успехом, – вставила я, – надо привлечь к нему кого-то третьего, и еще: лучше, если я буду не ласкать тебя, а, так сказать, наказывать. То есть мне придется тебя выпороть.
– Выпороть? Ну конечно же, Жюльетта! Ты совершенно права, абсолютно права, – обрадовалась Олимпия. – Признаться, сама я не додумалась до этого. А кто будет третьим?
– Пригласим Раймонду и Элизу, они будут возбуждать и облизывать тебя во время экзекуции.
– И после этого мы сразу примемся за дело?
– У тебя есть подходящие орудия и инструменты?
– Есть, конечно.
– Какие же?
– Три или четыре видов ядов, которыми, кстати, в Риме пользуются не реже, чем, скажем, солью или мылом.
– Они достаточно сильны?
– Да нет, они скорее медленного и мягкого действия, но вполне надежны.
– Это не годится. Если ты хочешь насладиться сполна, жертва должна страдать жестоко, ее агония должна быть ужасной. В продолжение ее страданий ты будешь мастурбировать, но как ты собираешься дойти до оргазма, если даже не увидишь боли на отцовском лице? Вот, возьми, – я достала из секретера небольшой пакетик с самыми сильными снадобьями мадам Дюран, – пусть это проглотит тот, кто сотворил тебя; его мучения будут продолжаться не менее сорока часов, на них будет страшно смотреть, и тело его буквально разорвется на части на твоих глазах.
– Ах ты, дьявольщина! Скорее, Жюльетта, скорее помоги мне: я вот-вот кончу от твоих слов.
Я позвонила, вошли Элиза и Раймонда, Олимпия тут же поставила их на колени, склонилась над ними, предоставив мне свои прекрасные обнаженные ягодицы; я взяла в руку хлыст и принялась пороть ее – вначале нежно, как бы лаская, затем все сильнее и сильнее и в продолжение всего ритуала произнесла приблизительно такую речь:
– Нет никакого сомнения в том, что самое ужасное на земле преступление – отнять жизнь у человека, который дал ее тебе. За его преданность и заботу мы оказываемся перед ним в неоплатном долгу и должны вечно благодарить его. У нас нет более святых обязанностей, кроме как беречь и лелеять его. Преступной следует считать саму мысль о том, чтобы тронуть хоть волосок на его голове, и негодяй, который замышляет какие-то козни против своего создателя, заслуживает самого сурового и скорого наказания, никакое наказание не будет слишком жестоким за его чудовищный поступок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87