Впрочем, это лишь доказывало, что доктор Заяц действительно «с приветом» и не видит дальше собственного носа. А ведь Ирма сумела сбросить добрых двадцать фунтов, регулярно посещая гимнастический зал и пробегая по три мили в день, причем отнюдь не трусцой. Возможно, новому гардеробу Ирмы порой не хватало вкуса, зато вещи, которые она теперь носила, явно предназначались для того, чтобы подчеркивать все прелести ее соблазнительной фигуры. Красоткой Ирма, разумеется, не стала, но настолько привлекала мужские взоры, что Хилдред даже пустила слух, будто Заяц «завел себе какую-то стриптизерку». (Разведенная женщина сорока с лишним лет вряд ли пощадит свою товарку, которая на двадцать лет ее моложе и обладает отличной фигурой.)
А Ирма, не забывайте, была влюблена, так что происки Хилдред не слишком ее трогали. Однажды ночью она, совершенно обнаженная, поднялась тихонько на второй этаж и на цыпочках двинулась по темному коридору, разумно предположив, что если доктор еще не лег и случайно увидит ее голой, она скажет, что иногда у нее случаются приступы лунатизма и ее неведомой силой «занесло» к нему в комнату. Ирме отчаянно хотелось, чтобы доктор Заяц увидел ее наготу, — разумеется, случайно! — ибо упорные занятия физкультурой дали поистине удивительные плоды. Она стала гибкой и стройной, а главное, научилась доверять своему похорошевшему ладному телу.
Но, подойдя на цыпочках к двери докторовой спальни, Ирма так и застыла: ей показалось, что доктор молится. Сама Ирма верующей не была, а потому посчитала это занятие в высшей степени странным для человека науки. Она прислушалась и с облегчением поняла, что доктор совсем и не молится, а просто читает вслух «Стюарта Литтла» — нараспев, как молитву.
— «Пора было ужинать. Он взял топор, ударил по стеблю одуванчика, открыл баночку рубленой ветчины и устроил себе легкий ужин — бутерброды с ветчиной и молоко одуванчика…» — бубнил доктор Заяц.
У Ирмы защемило сердце — она очень любила доктора, но при упоминании о рубленой ветчине ей стало нехорошо. Она — по-прежнему на цыпочках — вернулась вниз, заглянула на кухню и достала из холодильника несколько сырых морковок, лежавших в миске среди кубиков подтаявшего льда.
Ну когда же наконец он заметит ее, этот одинокий несчастный человек?
Ирма с удовольствием поедала теперь орехи и сухофрукты; впрочем, свежие фрукты и сырые овощи она тоже ела с удовольствием. А из отваренной на пару (и довольно-таки вонючей) рыбы могла сотворить потрясающее кушанье, сдобрив рыбу имбирным корнем и черными бобами. Это блюдо однажды произвело на доктора Заяца столь сильное впечатление, что он, ошеломив Ирму (и всех знакомых), внезапно пригласил на импровизированный обед целую толпу своих студентов.
Честно говоря, Заяц поступил так в тайной надежде, что Ирма приглянется кому-то из молодых людей и ей, может быть, даже назначат свидание. Она казалась доктору чрезвычайно одинокой, как, впрочем, и большая часть этих юных медиков, и он упорно не замечал, что «ассистентка» просто глаз с него не сводит. Зато это мигом заметили студенты, а поскольку Ирма и впрямь была лакомый кусочек, они решили, что Заяц с ней спит и им тут абсолютно ничего не светит. (А студентки единодушно решили, что экономка и доктор — два сапога пара.)
В общем, из «сватовства» Ирмы ничего не вышло, зато всем очень понравилась паровая рыба с имбирем и черными бобами. А ведь у Ирмы имелось немало и других кулинарных рецептов. В собачий корм, предназначенный для Медеи, она добавляла умягчитель мяса, прочитав в какой-то брошюре — когда сидела в приемной у зубного врача, — что эта добавка заставляет собак отворачиваться даже от собственного кала. Медея, впрочем, сочла новую добавку восхитительной.
Доктор Заяц часто посыпал птичий корм в тех кормушках, что были подвешены снаружи, красным перцем; по его словам, это делало корм несъедобным для наглых белок. Ирма, приняв эту выдумку к сведению, решила посыпать красным перцем и столь любимые Медеей собачьи какашки. Выглядело это весьма забавно — особенно эффектно смотрелись красные кучки на свежевыпавшем снегу. Но Медее перец показался несъедобным лишь в самый первый раз.
К тому же особое внимание Ирмы к собачьим фекалиям во дворе доктору было неприятно. Он использовал куда более простой — а также и куда более спортивный — метод борьбы с патологическим пристрастием Медеи: старался первым подбежать к заветной кучке с клюшкой для лакросса и сбросить какашку в коричневый бумажный пакет. Но порой Ирме все же удавалось заметить, как он лихим движением направляет удар в белку, сидящую на дереве по ту сторону Браттл-стрит. И хотя доктор Заяц ни разу не попал, при виде его лихого замаха клюшкой сердце Ирмы пронзала сладостная боль.
Впрочем, было еще рановато судить о том, сможет ли девушка, которую Хилдред называла «Никина стриптизерка», когда-либо найти путь к сердцу великого хирурга. Его коллег по клинике «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» тревожили более насущные вопросы: не сегодня-завтра имя доктора Заяца — которому едва лишь стукнуло сорок! — войдет в название знаменитой бостонской клиники, лучшей среди тех, что специализируются по хирургии верхних конечностей. Тогда название будет звучать так «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры».
Естественно, это уязвляло гордость старого Шацмана, чья фамилия стояла в этом названии первой, хотя сам он давно уже был на пенсии. Подобная перспектива также вызывала страшное раздражение у ныне здравствующего брата того самого Джинджелески. Между прочим, когда тот самый Джинджелески был еще жив, компания называлась «Шацман, Джинджелески и Джинджелески» — тогда ни о каком Менгеринке еще и речи не шло! (Кстати, в частной беседе доктор Заяц как-то выразил серьезные сомнения, способен ли доктор Менгеринк вылечить хотя бы ноготь.) Менгеринк стал любовником Хилдред, когда та еще была замужем за Заяцем, и теперь презирал Заяца за то, что тот бросил жену и сына, хотя идея развода целиком принадлежала Хилдред.
Между прочим, Заяц даже не подозревал, что Хилдред страшно хочется свести с ума не только его самого, но и доктора Менгеринка. А Менгеринку казалось, что в последнее время судьба стала к нему слишком жестока — происки Хилдред, успехи Заяца, имя которого вскоре, видимо, будут писать в названии компании следом за его собственным именем, оно появится и на бронзовой табличке у дверей клиники, и в правом верхнем углу официальных бланков. Коллеги Заяца отлично понимали: если первая в стране трансплантация руки пройдет удачно, останется радеваться уже и тому, что компанию не назовут «Заяц, Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры»! (А может, произойдет и что-нибудь похуже. Уж в Гарварде после такой операции Заяца непременно сделают профессором!)
Одно к одному: теперь еще и «ассистентка» Заяца превратилась в этакий афродизиак постоянного действия! Впрочем, сам-то Заяц вечно был в таком мандраже, что и не смотрел на Ирму. А ведь перемену в ней заметил даже старый Шацман, ныне пребывающий на пенсии! Даже Менгеринк, которому пришлось дважды менять номер домашнего телефона, чтобы отвадить Хилдред, упорно ему названивавшую, «положил глаз» на резко похорошевшую Ирму. Ну, а Джинджелески сразу заявил:
— Даже тот Джинджелески никогда не пропустил бы такую женщину! — Разумеется, он имел в виду своего покойного брата.
Короче, даже покойник на смертном одре заметил бы, что экономка, или «ассистентка», доктора Заяца стала вдруг чрезвычайно сексапильной. Она и впрямь походила на «стриптизерку», в дневное время подрабатывавшую личным тренером. Интересно, как все-таки Заяц умудрился не разглядеть столь явной метаморфозы? Неудивительно, что при таком равнодушии доктора к окружающим его не помнили однокашники!
Тем не менее, пока Заяц часами торчал в Интернете, выискивая потенциальных доноров и реципиентов верхних конечностей, никто в компании «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры» не осмеливался называть его «тупицей» или «невеждой» и говорить, что вывесить адрес — полнейшая глупость. Что бы ни ставили доктору в вину — собаку, жравшую собственный кал, патологическую тягу к знаменитостям, чахоточную худобу, наличие сынишки-доходяги, тянущего за собой клубок неразрешимых проблем, и непостижимую неспособность замечать, сколь удивительные перемены произошли с его «ассистенткой», — первоклассный хирург Никлас М.3аяц по-прежнему занимал главенствующую позицию среди трансплантологов верхних конечностей.
Впрочем, сынишку доктора Заяца мало беспокоило, что одного из самых блестящих хирургов Бостона считают бесполым уродом. Какое дело шестилетнему малышу до профессиональных или сексуальных интересов и пристрастий отца, если он только-только начал понимать, что отец действительно его любит?
Что же касается причин внезапно вспыхнувшей горячей симпатии между маленьким Руди и его странноватым отцом, то следует с благодарностью упомянуть об одной бессловесной четвероногой твари, большой любительницы есть собственное дерьмо, и о том, канувшем в далекое прошлое, музыкальном клубе Дирфилда, где Заяц впервые подумал, что умеет петь. (После внезапно сорвавшейся у него с языка песенки «Я Медея-дворняжка» они с сыном сочинили еще немало подобных стишков, до того глупых и непристойных, что нет никакой возможности приводить здесь образчики этого юмора.) Отметим также положительное влияние игры с таймером от кухонной плиты и чтения вслух книжек Э.-Б.Уайта.
Хотелось бы сказать и пару слов о благотворной роли озорства, укрепившего родственные чувства между отцом и сыном. Бывший центровой игрок почувствовал вкус к озорству, когда впервые подцепил клюшкой для лакросса собачий кал и зашвырнул его в реку Чарльз. Сперва доктору никак не удавалось заинтересовать Руди игрой в лакросс, но постепенно отдельные и весьма завлекательные оттенки сей забавы и те возможности, которые она предоставляла, стали все больше нравиться мальчику — особенно во время прогулок с Медеей по берегам знаменитой реки.
Представьте себе такую картину. Охотница за дерьмом натягивает поводок (согласно законам Кембриджа, собак, разумеется, полагалось водить только на поводке) и, таща за собой уважаемого доктора Заяца, устремляется к очередной кучке, но тут перед жадно нюхающим землю собачьим носом начинает скакать — да-да, именно скакать, в кои-то веки хоть немного занявшись физкультурой! — шестилетний Руди Заяц, выставив перед собой детскую клюшку для лакросса.
Подхватить на бегу собачью какашку небольшой плетеной сеткой куда труднее, чем мяч для лакросса. (Какашки бывают разного вида и размера, а порой прилипают к траве, превратившись в лепешку, если кто-то неосторожно на них наступит.) Но у Руди был отличный наставник. А прыжки Медеи, рвущейся с поводка, вносили элемент соперничества, что как раз и требуется при обучении любому виду спорта — в том числе и «дерьмокроссу», как называли свою любимую игру отец с сыном.
Кто угодно способен поддеть клюшкой для лакросса кучку собачьего дерьма, но попробуйте сделать это, когда вам в затылок дышит здоровенная собака, во что бы то ни стало стремящаяся это дерьмо сожрать! Известно, что в спорте сильный соперник не менее важен, чем хороший тренер. Не следует забывать также, что Медея была на добрых десять фунтов тяжелее Руди и запросто могла сбить его с ног.
— Только не поворачивайся к ней лицом!.. Вот молодец! — кричал Заяц-старший. — Подцепляй, подцепляй! Не давай ей схватить первой! И все время помни, где у тебя река!
Конечной целью, естественно, была река. Руди уже отлично владел двумя вариантами броска, которым научил его отец: обычным броском через плечо (либо длинной «свечой», либо настилом) и броском вбок, через руку, при котором иногда получались блинчики. Второй вариант Руди нравился больше, хотя он был довольно рискованным: клюшка с сеткой в момент броска находилась у самой земли, и Медея могла запросто перехватить и сожрать вожделенную добычу.
— На середину, на середину отбивай! — как заправский тренер, наставлял своего отпрыска доктор Заяц, бывший центровой дирфилдской команды. — Целься под мост!
— Но там же лодка, пап!
— Ну и что, целься по лодке! — орал Заяц, но все же чуть тише, понимая, что отношения с гребцами у него и так натянутые.
Следовавшие за каждым броском вопли разъяренных гребцов лишь придавали остроты этой увлекательной игре. Особенно вдохновляли доктора громогласные проклятия рулевых, усиленные мегафоном, хотя ему следовало бы соблюдать большую осторожность: рулевыми на многих шлюпках были девушки.
Впрочем, сам Заяц неодобрительно относился к тому, чтобы девушки занимались греблей — как на двойках, так и восьмерках, — не важно, сидят ли они на веслах или управляют рулем. (Вот они, плоды раздельного обучения!)
Что же касается того скромного вклада, который доктор Заяц вносил в давно начавшееся загрязнение окружающей среды и, в частности, реки Чарльз… то будем справедливы: он никогда не вступал в ряды «зеленых». И по старинке думал, что в реку Чарльз ежедневно сбрасывают и кое-что похуже собачьего кала. Зато благодаря столь хулиганской забаве росла и крепла любовь между несчастным отцом и его маленьким сыном.
Но и усилия Ирмы, направленные на укрепление этой любви, также заслуживают всяческой похвалы, хотя сама Ирма особой чувствительностью не отличалась. Она, например, совершенно спокойно заявила, увидев знаменитый эпизод с Патриком Уоллингфордом:
— Вот не знала, что львы могут так быстро что-то сожрать!
А доктор Заяц, знавший о человеческих руках буквально все, не смог, глядя на телеэкран, сдержать горестный возглас:
— Боже мой, она уже у него в пасти!.. Он ее уже сожрал! Целиком! Все, ее больше нет!
Разумеется, Патрику Уоллингфорду, первому избраннику доктора Заяца на роль реципиента, отнюдь не повредило, что он успел стать знаменитостью, а жуткий сюжет с нападением львов видели миллионы телезрителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46