А ведь до сих пор Патрику приходилось комментировать лишь всякие дурацкие случайности вроде той, что обрушилась и на него самого; вот он и привык вести себя так, словно жертвы подобных случайностей заслуживают меньшего сочувствия только потому, что случайности эти совершенно уж идиотские. Теперь же Уоллингфорд знал: ужасные и нелепые вещи случаются повсюду и ежедневно, а стало быть, в них нет ничего нелепого. Смерть есть смерть, при каких бы обстоятельствах она ни наступила. И в роли ведущего новостной программы он умел донести эту мысль до телезрителей, отчего людям становилось чуть легче справиться с бедой.
Но то, что блистательно удавалось перед телекамерой, никак не получалось в реальной жизни. И особенно ярко это проявилось в истории с той самой Мэри, чью фамилию он напрочь забыл. С той самой, которую Патрик всегда тщетно пытался хоть немного развеселить. Мэри пришлось пройти через весьма неприятную процедуру развода, и она твердо решила, что других разводов просто не бывает. Кроме того, она так и не смогла завести ребенка. И вот теперь эта Мэри стала одной из самых умных и успешных сотрудниц нью-йоркской редакции, куда вернулся Патрик, но была уже далеко не такой милой, как когда-то. В ней чувствовалась какая-то взвинченность, а в глазах, где раньше Уоллингфорд читал лишь безграничную искренность и крайнюю уязвимость, сверкали злость, нетерпимость и хитрость — те самые свойства, которыми в полной мере обладали сотрудницы нью-йоркской редакции. Уоллингтону грустно было видеть, что и прелестная Мэри опустилась до их уровня — хотя остальные коллеги несомненно стали бы утверждать обратное, твердя, что «Мэри очень и очень выросла!».
И тем не менее Уоллингфорду по-прежнему хотелось подружиться с Мэри — но и не более того. Желая отыскать к ней подход, он примерно раз в неделю приглашал ее на ужин. Но она всегда слишком много пила, а напившись, неизменно сводила разговор к одной и той же теме, которой Уоллингфорд всячески избегал: почему он не желает с ней переспать?
— Разве я такая непривлекательная? — обычно начинала Мэри.
— Да вовсе нет! Ты очень красивая девочка.
— Ну спасибо…
— Мэри, ради бога…
— Я же не прошу тебя на мне жениться! — твердила она. — Давай просто проведем вместе уик-энд, а? Или хотя бы одну ночь, черт возьми! Ну, давай попробуем! Вдруг тебе понравится? И захочется еще?
— Мэри, прошу тебя…
— Господи, Пат, ты же любую готов был трахнуть! Неужели ты думаешь, мне не обидно, что именно со мной ты спать не желаешь?
— Мэри, я хочу быть тебе просто другом. Настоящим другом.
— О'кей, тогда я скажу тебе все, как есть — ты сам меня вынудил. Я хочу от тебя ребенка! Ребенка, понимаешь? От тебя может родиться очень даже симпатичный ребеночек В общем, мне нужна твоя сперма. Ясно? Семя твое!
Можете легко себе представить, в какое смятение эти слова повергли Уоллингфорда. Он колебался. И главным образом потому, что не был уверен, нужно ли ему это, хочется ли ему снова через это пройти. Но в целом Мэри, безусловно, была права: от него действительно мог родиться очень даже симпатичный младенец. Один такой уже родился.
Патрика так и подмывало рассказать Мэри о том, что у него уже есть сын и он очень любит этого ребенка и… Дорис Клаузен, вдову водителя грузовика, развозившего пиво. Но какой бы милой ни казалась Мэри, она все же была сотрудницей нью-йоркского новостного канала и довольно пронырливой журналисткой. Так что Уоллингфорд отлично понимал: с его стороны было бы полнейшим идиотизмом рассказать ей правду.
— А как насчет банка спермы? — спросил он однажды у Мэри. — Я бы не прочь внести свой вклад в резерв этого банка, если уж тебе так хочется иметь ребенка именно от меня.
— Скотина! — воскликнула Мэри. — Еще издевается! Неужели тебе противно даже думать о том, чтобы меня трахнуть? Господи, Пат! Тебе что, обязательно две руки иметь, чтобы он у тебя встал? Что с тобой, милый? Или, может быть, дело во мне?
Подобный взрыв эмоций на некоторое время положил конец их совместным еженедельным ужинам. Когда Патрик остановил такси, чтобы высадить Мэри возле ее дома, она с ним даже не попрощалась.
После чего Уоллингфорд, пребывая в некотором смятении, дал таксисту не тот адрес. И понял это, только когда таксист высадил его… на Восточной Шестьдесят второй улице, возле дома, где он когда-то жил с Мэрилин. Теперь ему оставалось либо вернуться на полквартала назад, на Парк-авеню, и снова ловить такси, либо тащиться пешком двадцать с лишним кварталов. Впрочем, смыться Патрик все равно не успел: тот самый ночной портье, который вечно все путал, узнав его, мгновенно выскочил на тротуар и преградил ему путь.
— Мистер Уоллингфорд! — радостно воскликнул этот Влад, Влейд или Льюис.
— Пол О'Нил, — поправил слегка встревоженный Патрик. И показал ему свою единственную здоровую руку. — Пол отбивает и бросает только левой, помните?
— Что вы, мистер Уоллингфорд! Да этот Пол О'Нил вам в подметки не годится! Он даже свечку в руке не удержит! — заявил портье. — А мне очень нравится ваше новое шоу! Как вы здорово тогда интервьюировали этого безногого малыша! Помните? Того, что упал — а может, его столкнули? — в бассейн к белому медведю…
— Помню, Влейд, — ответил Патрик.
— Льюис, — сказал портье. — В общем, мне ужасно понравилось! А еще эта несчастная дура, которой подсунули результаты анализа ее сестрицы… С ума сойти!
— Я и сам чуть не сошел, — признался Уоллингфорд — Это был влагалищный мазок.
— А у вашей супруги кто-то есть, — лукаво заметил портье. — Я хочу сказать, прямо сейчас.
— Она моя бывшая супруга, — напомнил Патрик.
— Но вечерами она чаще всего одна.
— Это ее личное дело, — насупился Уоллингфорд.
— Да-да, я понимаю. Только за квартиру-то платите вы!
— У меня нет к ней претензий, пусть живет, как хочет, — сказал Патрик. — А я теперь обитаю далеко от центра, на Восточной Восемьдесят третьей.
— Вы не беспокойтесь, мистер Уоллингфорд, — заверил его портье. — Я никому не скажу!
Что же касается отсутствующей руки, то Патрику теперь даже нравилось размахивать перед телекамерой своей культей. Он также с удовольствием демонстрировал зрителям, что совершенно не умеет пользоваться протезами.
— Вы только подумайте, — начинал обычно свою передачу Уоллингфорд, — ведь столько людей, лишь чуточку более ловких, чем я, сумели отлично овладеть этими чертовыми железяками! Я тут недавно видел, как один парень даже когти своей собаке стрижет с помощью ручного протеза, а собака-то у него, между прочим, весьма игривая!
И Патрик на потребу публике начинал экспериментировать с «чертовыми железяками», и результаты его экспериментов всегда бывали предсказуемы: он проливал кофе себе на брюки, путался протезом в проводе от микрофона, срывал микрофон с лацкана пиджака и так далее.
В конце концов он решил снова стать одноруким. Все, никаких больше искусственных приспособлений!
— С вами была круглосуточная программа международных новостей и Патрик Уоллингфорд, — заканчивал он свою передачу, приветственно махнув телезрителям культей. И непременно прибавлял: — Спокойной ночи, Дорис! Спокойной ночи, мой маленький Отто!
Патрик еще довольно долго пробовал встречаться с разными женщинами. Но каждый раз испытывал разочарование, не в силах приноровиться к темпу, с которым развивались события: то чересчур быстро, то слишком медленно. Он чувствовал, что никак не может войти в привычную колею, и решил со свиданиями завязать. Время от времени он все равно оказывался в чьей-то постели — особенно когда ездил в командировки. Но теперь, когда он стал ведущим программы, а не просто репортером, ему уже не нужно было столько ездить. К тому же случайные знакомства едва ли можно назвать «встречами». Уоллингфорд никак их и не называл.
Во всяком случае, ни с одной женщиной он ни разу не испытал того душевного трепета, с которым предвкушал, как миссис Клаузен повернется на бок и, слегка отстранившись от него, прижмет его руку (или все-таки руку Отто?) сперва к своему боку, а потом к животу, где еще не родившийся ребенок только и ждал, чтобы пихнуть его в ладонь. Ничего, что сравнилось бы с толчками детской ножки, соленым привкусом кожи у Дорис на шее под самым затылком, запахом ее волос…
Патрик Уоллингфорд дважды терял левую руку, но обрел душу. Ее подарили горькая любовь к миссис Клаузен и жизнь с нею врозь, страстная тоска по Дорис и бескорыстное желание, чтобы ей было хорошо. Опыт обретения и утраты левой руки тоже не прошел для него даром. Теперь Патрик почти столь же сильно желал, чтобы его ребенок и впрямь оказался ребенком Отто Клаузена, как некогда желала этого сама Дорис. Душу ему подарила любовь — пусть безответная — к Отто-младшему и к его матери. И столь огромной была душевная боль, терзавшая Патрика, что это стало заметно — даже на экране. И все на свете перепутавший Влад, Влейд или Льюис никогда больше не принимал его за Пола О'Нила.
Его по-прежнему называли «львиным огрызком», однако то новое, что появилось в нем, позволяло считать его несчастным калекой. Его по-прежнему называли «бедолагой», однако он стал ведущим вечерней новостной программы и пользовался достаточно большим авторитетом. Он превосходно исполнял ту роль, которую оттачивал в барах в час коктейлей — когда еще очень жалел себя. И на лице у него в такие минуты по-прежнему было написано: «Пожалейте меня!», но стена отчуждения рухнула.
Впрочем, Уоллингфорд не очень интересовался тем, что происходит с его душой. Перемену замечали другие, но их изумление его и вовсе не трогало. Ведь Дорис Клаузен, увы, не было с ним!
Глава 9
Уоллингфорд встречает родственную душу
А между тем некоей вполне еще привлекательной и фотогеничной особе, страдающей хромотой, исполнилось шестьдесят. Еще подростком она начала носить длинные юбки и платья, желая скрыть усохшую ногу, и предпочитала такую одежду всю жизнь. В ее родном городе она последней заболела полиомиелитом, не успев получить вакцину Солка. Со времен своей болезни она писала книгу с провокационным названием «Как мне почти удалось не заболеть полиомиелитом». Хромая писательница утверждала, что конец столетия «вполне подходящее время для выхода книги», и обратилась чуть ли не в дюжину различных издательств, но все они, увы, ее рукопись отклонили.
— Везение или невезение, полиомиелит или не полиомиелит, а книжка-то, по правде говоря, написана так себе, — признавалась эта хромоножка Патрику Уоллингфорду в прямом эфире. Сидя она смотрелась просто отлично. — Но решительно все в моей жизни случилось оттого, что я не получила эту чертову вакцину! Взамен мне достался полиомиелит!
Но, разумеется, после телеинтервью с Уоллингфордом посыпались предложения от издателей, и сразу же изменилось название книги. Теперь она называлась: «Взамен мне достался полиомиелит!» Текст, конечно же, кто-то переписал. Потом по этой книге даже собрались снимать фильм, причем на главную роль выбрали актрису, абсолютно не похожую на шестидесятилетнюю хромоножку, если не считать того, что и актриса, и писательница были весьма привлекательными и фотогеничными. Вот ведь до какой степени изменилась судьба человека после прямого эфира с Патриком Уоллингфордом!
От Патрика не ускользнула парадоксальность ситуации: когда он впервые потерял руку, весь мир наблюдал за этим событием по телевизору — эпизод со львом, пожирающим чью-то конечность, был прямо-таки создан для телеэфира и вошел в число «звездных кадров» столетия. Зато когда он потерял руку во второй раз, — а точнее, когда он потерял миссис Клаузен! — никто не бросился его снимать и показывать по телевизору. Так что наиболее важные для самого Уоллингфорда события так и остались не запечатленными на пленке.
Наступило новое столетие, и какое-то время Патрика Уоллингфорда еще помнили как репортера, которого лев погрыз. Но для него-то отсчет времени — если он вообще его вел — начинался отнюдь не с трагической «встречи» со львом и не с памятных кадров, запечатлевших этот эпизод, а с момента знакомства с миссис Клаузен. Вот и думай после этого, с чего в мире вообще начался отсчет жизненно важных событий!
Что же касается операции, сделанной Патрику Уоллингфорду, то про нее вскоре забыли. На стыке двух столетий в расчет принимались исключительно успехи, а не провалы. И специалист по хирургии и трансплантации верхних конечностей доктор Ник-лас М. Заяц так и не достиг вершин славы, поскольку его попытку вознестись к этим вершинам превзошла и затмила первая в Соединенных Штатах успешная трансплантация руки (и всего лишь вторая в мире, закончившаяся благополучно). Организм этого «пиротехника», как обозвал Мэтью Дэвида Скотта доктор Заяц, по всей видимости, обладал «отличной естественной защитой».
Двенадцатого апреля 1999 года, всего три месяца спустя после операции, мистер Скотт ввел мяч в игру на официальной церемонии открытия сезона в Филадельфии во время матча с участием команды «Филлиз». У Патрика Уоллингфорда никакой ревности это не вызвало. (Зависть? Да, может быть… Но вовсе не по той причине, которая могла бы прийти в голову любому.) По правде говоря, Патрик даже попросил своего шефа послать его на интервью с этим парнем, обладавшим «отличной естественной защитой организма», ибо полагал, что неплохо бы именно ему поздравить мистера Скотта с обретением того, что сам он, Уоллингфорд, обрести не сумел. Но Билл-дебил счел — кто бы мог подумать! — эту идею «бестактной». В результате Билла поперли с работы, хотя многие, наверно, считали, что он навеки прирос к своему креслу.
Эйфория, возникшая по поводу увольнения Билла среди сотрудниц нью-йоркской редакции, продолжалась недолго. Новый шеф отдела оказался таким же дебилом, как Билл, разве что звали его Эдди. Как сказала Мэри бесфамильная — за эти годы она обзавелась чертовски острым язычком: «Если дебилдингу не видно конца, лучше бы меня дебилил Билл, чем этот Эддиот».
В новом столетии та же интернациональная бригада хирургов, которая осуществила первую в мире успешную трансплантацию руки (Лион, Франция), решила провести еще одну подобную операцию, на этот раз гораздо более сложную:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46