https://wodolei.ru/catalog/sushiteli/vodyanye/Sunerzha/
Ах, какая у нее была попка!
Прекрасной бегуньей оказалась… Ирма! Вот так получилось, что всего за несколько часов до ответственнейшей операции по присоединению кисти Отто Клаузена к левой культе страждущего Патрика Уоллингфорда доктор Заяц ощутил болезненный укол в сердце. Дыхание замерло у него в груди, а желудок свела такая боль, словно его ударили под дых кулаком или, скажем, бампером грузовика, развозящего пиво… Заяц согнулся пополам, обхватив себя руками, и тут к нему бодрым спринтерским шагом подбежала Ирма.
Доктор просто дар речи потерял от боли, благодарности, стыда, обожания, страстного желания — тут и слов-то не подобрать. А Ирма, заботливо поддерживая и обнимая доктора, повела его назад на Браттл-стрит, точно сбежавшего из дома ребенка.
— Вы совершенно обезвожены, — выговаривала она ему, — вашему организму необходимо пополнить запас жидкости. — Ирма прочитала бесчисленное множество книг о дегидрации организма и о тех «барьерах», которые любители бега, по мнению ученых, «регулярно разрушают», тогда как должны научиться «осторожно их преодолевать».
У Ирмы, что называется, «от зубов отскакивали» словечки, принятые в экстремальном спорте, а также эпитеты, связанные со все более ужесточающимися тестами на выживание и жизнестойкость (ей, например, очень нравилось слово «упертый»). Не меньше увлекалась она и теорией «есть, чтобы бегать» — сбалансированная диета, женьшеневые клизмы, бананы и зеленый чай перед пробежкой, а после нее — клюквенный коктейль.
— Сейчас домой придем, я вам омлетик из яичных белков сделаю, — ласково говорила Ирма доктору, у которого подкашивались ноги; он плелся с нею рядом, точно захромавшая скаковая лошадь. Впрочем, ничего особенно нового это к его облику не добавляло — один из его коллег как-то сказал, что доктор похож на тощего бродячего пса.
Короче, в звездный день своей профессиональной карьеры доктор Заяц до беспамятства влюбился в свою «ассистентку», внезапно превратившуюся в его личного тренера. Но сказать о своих чувствах не мог — он вообще слова не мог вымолвить. Хватая ртом воздух и надеясь как-то утишить боль в солнечном сплетении, он вдруг заметил, что Ирма крепко держит его за руку. Ногти у нее на пальцах были подстрижены очень коротко, короче, чем у многих мужчин, зато привычки грызть ногти она явно не имела. Вообще женские руки значили для доктора Заяца очень много. Если перечислить по возрастающей, чем пленила его Ирма, то перечень будет выглядеть так: живот, попка и, самое главное, руки.
— И все-таки вам удалось заставить Руди есть больше сырых овощей, — проговорил, задыхаясь, знаменитый хирург.
— А все арахисовое масло! — удовлетворенно заметила Ирма, которая с легкостью тащила за собой доктора, чувствуя, что могла бы и на руках его до дому донести — она точно на крыльях летела. Господи, он похвалил ее! Наконец-то он ее заметил! А у Заяца точно пелена упала с глаз.
— В этот уик-энд Руди будет у меня, — сказал он. — Может, и вы тоже останетесь? Мне бы очень хотелось, чтобы вы с ним познакомились.
Эти слова показались Ирме не менее убедительным доказательством расположения доктора, чем, скажем, страстное объятие — но об этом она пока могла только мечтать. Она даже пошатнулась, но не от того, что почти несла на себе доктора: предвкушение триумфа вызвало у нее минутную слабость.
— Мне нравится, если в омлет из яичных белков добавить немножко тертой моркови и капельку сливок, а вам? — спросила она, когда они подходили к дому на Браттл-стрит.
Во дворе Медея, присев, как раз делала очередную кучку. Заметив хозяина, трусливая собака жадно глянула на собственный кал и бодро потрусила прочь, всем своим видом говоря: «Фу, гадость какая! Разве можно находиться рядом с кучей дерьма?»
— Ну до чего глупая собака! — резонно заметила Ирма. — Только я все равно ее люблю.
— И я! — хрипло воскликнул Заяц, и снова по сердцу полоснула боль: Ирмино «все равно» довело его страсть до предела. Ведь и он точно так же относился к этой «глупой собаке»!
Доктор был слишком возбужден, чтобы съесть омлет из яичных белков с тертой морковкой, заправленной сливками, хотя и очень старался. Не смог он допить до конца и поданный ему в высоком стакане коктейль, который сбила для него Ирма: клюквенный сок, размятые бананы, замороженный йогурт, белковый порошок и еще что-то зернистое, наверное, груша. Доктор отправил половину коктейля вместе с белковым омлетом в унитаз и решил принять душ.
И только раздевшись, заметил наконец, что у него эрекция. На его столь неожиданно пробудившемся члене словно отпечаталось крупными буквами: ИРМА, хотя между ними не возникло и намека на физическую близость — если не считать той помощи, которую Ирма оказала доктору по пути домой. Однако Заяцу предстояла пятнадцатичасовая операция, и сейчас явно не время было думать о сексе.
На состоявшейся после операции пресс-конференции даже самые завистливые из коллег доктора Заяца — которые втайне все же надеялись на его провал — испытали жестокое разочарование: доктор очень четко, кратко и доходчиво разъяснил собравшимся, что трансплантация верхних конечностей вскоре станет столь же заурядной операцией, что и тонзиллэктомия. Журналисты заскучали; им не терпелось послушать специалиста по медицинской этике, которого ни во что не ставили все хирурги клиники «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры». И еще до того, как этот специалист свое выступление завершил, внимание журналистов полностью переключилось на миссис Клаузен. Да и как их за это винить? Ведь с человеческой точки зрения это было куда интереснее.
Кто-то раздобыл Дорис чистую и более женственную одежду, на которой отсутствовал логотип футбольной команды Грин-Бея. Она вымыла голову и немного подкрасила губы. В свете софитов она казалась какой-то особенно маленькой и застенчивой. Она не позволила гримерше даже притронуться пуховкой к темным кругам у нее под глазами, понимая, что в этих болезненных тенях кроется секрет ее красоты — чуть ущербной, трагической.
— Если рука Отто останется жива, — начала миссис Клаузен (как будто пациентом доктора Заяца была рука ее покойного мужа, а не Патрик Уоллингфорд), и ее тихий голос прозвучал необычайно маняще и притягательно, — то и мне, наверное, когда-нибудь станет легче. Понимаете, знать наверняка, что какая-то его часть по-прежнему существует, что я всегда могу ее увидеть… коснуться… — Голос миссис Клаузен сорвался. Впрочем, ей уже удалось отвлечь внимание участников пресс-конференции и от доктора Заяца, и от специалиста по медицинской этике, хотя свою речь она далеко не закончила — собственно, она только начала говорить.
Журналисты так и роились вокруг нее. Печаль Дорис Клаузен обволакивала весь мир, просачиваясь в дома людей, в гостиничные номера и в бары аэропортов. А она все говорила и, казалось, не слышала бесконечных журналистских вопросов. Лишь впоследствии доктор Заяц и Патрик Уоллингфорд поймут, что в эти минуты миссис Клаузен строго следовала написанному ею самой сценарию, не нуждаясь в телесуфлере!
— Ах, если б я только знала!.. — Пауза явно была преднамеренная.
— Если бы вы знали что? — выкрикнул кто-то из зала.
— Если бы я знала, что беременна, — промолвила миссис Клаузен, и даже доктор Заяц затаил дыхание, ожидая, что последует дальше. — Ведь мы с Отго пытались завести ребенка. Так что я, вполне возможно, беременна. А может, и нет. Я пока не знаю.
Должно быть, каждый из присутствовавших в зале мужчин при этих словах испытал эрекцию, даже специалист по медицинской этике. (А доктор Заяц решил, что все еще находится под впечатлением утренней встречи с Ирмой.) И в разных странах мира мужчины у себя дома, или в гостиничном номере, или в баре аэропорта почувствовали на себе колдовское воздействие голоса Дорис Клаузен. Как вода бьется о сваи причала, как сосны по весне выбрасывают «свечи» на концах ветвей, — с той же неизбежностью голос миссис Клаузен вызывал эрекцию у каждого гетеросексуального представителя мужского пола, смотревшего пресс-конференцию по телевизору.
На следующий день Патрик Уоллингфорд уже лежал на больничной койке, и рядом с ним покоился огромный кулек, вроде бы не имевший к нему отношения, внутри которого под бесчисленными слоями бинтов скрывалась его новая левая рука. По круглосуточному информационному каналу передавали повтор пресс-конференции с участием миссис Клаузен, а сама миссис Клаузен, алчно поглядывая на Патрика, сидела у него в изголовье.
Собственно, взгляд Дорис был устремлен на самые кончики указательного, среднего и безымянного пальцев и краешек большого. Под бинтами новую руку Уоллингфорда охватывал особый браслет, обеспечивая полную иммобилизацию кисти. Бинтов было так много, что определить, какую именно часть руки трансплантировали Патрику, казалось невозможным.
Сюжет о небывалой операции круглосуточный канал повторял каждый час, предваряя его общеизвестным и несколько подсокращенным сюжетом о происшествии в индийском цирке. В нынешней версии эпизод с отгрызанием руки длился всего пятнадцать секунд — уже одно это должно было подсказать Патрику, что и во всех последующих телематериалах, связанных с его операцией, ему самому будет отведена далеко не главная роль.
Он-то, как дурак, надеялся, что эта операция увлечет телезрителей, и его начнут наконец именовать «парнем с пересаженной рукой» или даже «трансплантированным», забыв осточертевшие клички «львиный огрызок» и «бедолага». На экране мелькнули кое-какие устрашающие кадры, связанные с операцией, но довольно неясные, затем показали каталку с телом Патрика в глубине коридора, хотя самого пациента разглядеть было практически невозможно, настолько плотно его окружали семнадцать исполненных рвения членов бостонской команды — хирурги, медсестры, анестезиологи.
Показали также короткий сюжет о пресс-конференции доктора Заяца и привели несколько цитат из его выступления. Естественно, слова Заяца насчет «тяжелого состояния» были вырваны из контекста, и могло показаться, что прооперированный Уоллинг-форд лежит при смерти, а тот фрагмент, где доктор говорил об иммунодепрессантах, прозвучала чересчур уклончиво и двусмысленно; впрочем, это не слишком противоречило действительности. Иммунодепрессанты, как известно, способствуют более быстрому приживлению пересаженных органов, однако человеческие руки состоят из совершенно различных тканей, а это означает, что возможны и самые различные формы и степени отторжения. Отсюда и потребность в стероидах, которые отныне (вместе с иммунодепрессантами) Уоллингфорду придется употреблять всю оставшуюся жизнь или, как минимум, до тех пор, пока он будет пользоваться рукой Отто.
Затем на экране возникла заснеженная парковка в Грин-Bee и брошенный грузовик Отто. Но миссис Клаузен на экран ни разу даже не посмотрела: склонившись над рукой своего покойного мужа, она не сводила глаз с кончиков четырех пальцев, видневшихся из-под повязки. Если бы Уоллингфорд мог что-либо чувствовать новой рукой, то непременно ощутил бы горячее дыхание вдовы.
Но пока что его новые пальцы ничего не чувствовали. В течение долгих месяцев они так и будут оставаться совершенно бесчувственными, что слегка тревожило Патрика, но доктор Заяц старался его успокоить. Пройдет почти восемь месяцев, прежде чем новая рука Уоллингфорда сумеет наконец отличить горячее от холодного, — верный признак регенерации нервов! — и только через год Патрик сможет достаточно уверенно управлять автомобилем, держа руль обеими руками. (Также лишь через год он начнет завязывать себе шнурки на ботинках, да и то лишь после многочасовых сеансов физиотерапии.)
Однако, с журналистской точки зрения, дело было проиграно; еще на больничной койке Патрик Уоллингфорд понял, что обречен: его полное или неполное выздоровление никогда не станет центральной темой сюжетов о трансплантации.
Специалисту по медицинской этике круглосуточный новостной канал предоставил, конечно, куда больше времени, чем доктору Заяцу.
— В подобных случаях, — вещал этот пропагандист «хирургии с человеческим лицом», — редко встречается такая искренность и прямота, какие свойственны уважаемой миссис Клаузен, а ее неразрывная связь с рукой покойного супруга достойна всяческого восхищения.
«Какие „подобные случаи“?» — думал, должно быть, доктор Заяц, когда от него в очередной раз отворачивалась камера. Ведь это всего лишь второй в мире случай пересадки руки! Причем первая попытка закончилась неудачей!
Но специалист по этике продолжал говорить, и телекамеры вновь и вновь показывали миссис Клаузен. Глядя на экран, Уоллингфорд ощущал страстное влечение к этой женщине. Он был от нее без ума и боялся, что больше никогда в жизни не насладится ее близостью — она этого не допустит. Он с изумлением видел, как легко Дорис сумела завладеть аудиторией и переключить внимание пресс-конференции с уникальной операции по пересадке руки на саму руку своего покойного мужа, а затем и на дитя, которое, как она очень надеялась, носит в своем чреве. Камера на мгновение застыла на руках миссис Клаузен, обнимавших ее пока еще совершенно плоский живот: правой рукой она прикрыла низ живота, а левую, с которой уже сняла обручальное кольцо, положила сверху.
Журналистский опыт сразу же подсказал Уоллингфорду, что произошло: Дорис и тот ребенок, о котором супруги Клаузен так долго мечтали, полностью заслонили его, Патрика, а также уникальную операцию, сделанную доктором Заяцем. Уоллингфорд отлично знал, что подобная «подмена» — явление в безответственной журналистской среде нередкое, хоть и не стоит утверждать, что тележурналист — самая безответственная профессия в мире.
Как ни удивительно, все это его не особенно трогало. Ну и пусть меня отставили на второй план, думал Патрик, отчетливо сознавая одно: он по уши влюблен в Дорис Клаузен. (Даже представить себе невозможно, как отреагировали бы коллеги Уоллингфорда или специалисты по медицинской этике, узнай они хоть что-нибудь об его чувствах к вдове!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Прекрасной бегуньей оказалась… Ирма! Вот так получилось, что всего за несколько часов до ответственнейшей операции по присоединению кисти Отто Клаузена к левой культе страждущего Патрика Уоллингфорда доктор Заяц ощутил болезненный укол в сердце. Дыхание замерло у него в груди, а желудок свела такая боль, словно его ударили под дых кулаком или, скажем, бампером грузовика, развозящего пиво… Заяц согнулся пополам, обхватив себя руками, и тут к нему бодрым спринтерским шагом подбежала Ирма.
Доктор просто дар речи потерял от боли, благодарности, стыда, обожания, страстного желания — тут и слов-то не подобрать. А Ирма, заботливо поддерживая и обнимая доктора, повела его назад на Браттл-стрит, точно сбежавшего из дома ребенка.
— Вы совершенно обезвожены, — выговаривала она ему, — вашему организму необходимо пополнить запас жидкости. — Ирма прочитала бесчисленное множество книг о дегидрации организма и о тех «барьерах», которые любители бега, по мнению ученых, «регулярно разрушают», тогда как должны научиться «осторожно их преодолевать».
У Ирмы, что называется, «от зубов отскакивали» словечки, принятые в экстремальном спорте, а также эпитеты, связанные со все более ужесточающимися тестами на выживание и жизнестойкость (ей, например, очень нравилось слово «упертый»). Не меньше увлекалась она и теорией «есть, чтобы бегать» — сбалансированная диета, женьшеневые клизмы, бананы и зеленый чай перед пробежкой, а после нее — клюквенный коктейль.
— Сейчас домой придем, я вам омлетик из яичных белков сделаю, — ласково говорила Ирма доктору, у которого подкашивались ноги; он плелся с нею рядом, точно захромавшая скаковая лошадь. Впрочем, ничего особенно нового это к его облику не добавляло — один из его коллег как-то сказал, что доктор похож на тощего бродячего пса.
Короче, в звездный день своей профессиональной карьеры доктор Заяц до беспамятства влюбился в свою «ассистентку», внезапно превратившуюся в его личного тренера. Но сказать о своих чувствах не мог — он вообще слова не мог вымолвить. Хватая ртом воздух и надеясь как-то утишить боль в солнечном сплетении, он вдруг заметил, что Ирма крепко держит его за руку. Ногти у нее на пальцах были подстрижены очень коротко, короче, чем у многих мужчин, зато привычки грызть ногти она явно не имела. Вообще женские руки значили для доктора Заяца очень много. Если перечислить по возрастающей, чем пленила его Ирма, то перечень будет выглядеть так: живот, попка и, самое главное, руки.
— И все-таки вам удалось заставить Руди есть больше сырых овощей, — проговорил, задыхаясь, знаменитый хирург.
— А все арахисовое масло! — удовлетворенно заметила Ирма, которая с легкостью тащила за собой доктора, чувствуя, что могла бы и на руках его до дому донести — она точно на крыльях летела. Господи, он похвалил ее! Наконец-то он ее заметил! А у Заяца точно пелена упала с глаз.
— В этот уик-энд Руди будет у меня, — сказал он. — Может, и вы тоже останетесь? Мне бы очень хотелось, чтобы вы с ним познакомились.
Эти слова показались Ирме не менее убедительным доказательством расположения доктора, чем, скажем, страстное объятие — но об этом она пока могла только мечтать. Она даже пошатнулась, но не от того, что почти несла на себе доктора: предвкушение триумфа вызвало у нее минутную слабость.
— Мне нравится, если в омлет из яичных белков добавить немножко тертой моркови и капельку сливок, а вам? — спросила она, когда они подходили к дому на Браттл-стрит.
Во дворе Медея, присев, как раз делала очередную кучку. Заметив хозяина, трусливая собака жадно глянула на собственный кал и бодро потрусила прочь, всем своим видом говоря: «Фу, гадость какая! Разве можно находиться рядом с кучей дерьма?»
— Ну до чего глупая собака! — резонно заметила Ирма. — Только я все равно ее люблю.
— И я! — хрипло воскликнул Заяц, и снова по сердцу полоснула боль: Ирмино «все равно» довело его страсть до предела. Ведь и он точно так же относился к этой «глупой собаке»!
Доктор был слишком возбужден, чтобы съесть омлет из яичных белков с тертой морковкой, заправленной сливками, хотя и очень старался. Не смог он допить до конца и поданный ему в высоком стакане коктейль, который сбила для него Ирма: клюквенный сок, размятые бананы, замороженный йогурт, белковый порошок и еще что-то зернистое, наверное, груша. Доктор отправил половину коктейля вместе с белковым омлетом в унитаз и решил принять душ.
И только раздевшись, заметил наконец, что у него эрекция. На его столь неожиданно пробудившемся члене словно отпечаталось крупными буквами: ИРМА, хотя между ними не возникло и намека на физическую близость — если не считать той помощи, которую Ирма оказала доктору по пути домой. Однако Заяцу предстояла пятнадцатичасовая операция, и сейчас явно не время было думать о сексе.
На состоявшейся после операции пресс-конференции даже самые завистливые из коллег доктора Заяца — которые втайне все же надеялись на его провал — испытали жестокое разочарование: доктор очень четко, кратко и доходчиво разъяснил собравшимся, что трансплантация верхних конечностей вскоре станет столь же заурядной операцией, что и тонзиллэктомия. Журналисты заскучали; им не терпелось послушать специалиста по медицинской этике, которого ни во что не ставили все хирурги клиники «Шацман, Джинджелески, Менгеринк и партнеры». И еще до того, как этот специалист свое выступление завершил, внимание журналистов полностью переключилось на миссис Клаузен. Да и как их за это винить? Ведь с человеческой точки зрения это было куда интереснее.
Кто-то раздобыл Дорис чистую и более женственную одежду, на которой отсутствовал логотип футбольной команды Грин-Бея. Она вымыла голову и немного подкрасила губы. В свете софитов она казалась какой-то особенно маленькой и застенчивой. Она не позволила гримерше даже притронуться пуховкой к темным кругам у нее под глазами, понимая, что в этих болезненных тенях кроется секрет ее красоты — чуть ущербной, трагической.
— Если рука Отто останется жива, — начала миссис Клаузен (как будто пациентом доктора Заяца была рука ее покойного мужа, а не Патрик Уоллингфорд), и ее тихий голос прозвучал необычайно маняще и притягательно, — то и мне, наверное, когда-нибудь станет легче. Понимаете, знать наверняка, что какая-то его часть по-прежнему существует, что я всегда могу ее увидеть… коснуться… — Голос миссис Клаузен сорвался. Впрочем, ей уже удалось отвлечь внимание участников пресс-конференции и от доктора Заяца, и от специалиста по медицинской этике, хотя свою речь она далеко не закончила — собственно, она только начала говорить.
Журналисты так и роились вокруг нее. Печаль Дорис Клаузен обволакивала весь мир, просачиваясь в дома людей, в гостиничные номера и в бары аэропортов. А она все говорила и, казалось, не слышала бесконечных журналистских вопросов. Лишь впоследствии доктор Заяц и Патрик Уоллингфорд поймут, что в эти минуты миссис Клаузен строго следовала написанному ею самой сценарию, не нуждаясь в телесуфлере!
— Ах, если б я только знала!.. — Пауза явно была преднамеренная.
— Если бы вы знали что? — выкрикнул кто-то из зала.
— Если бы я знала, что беременна, — промолвила миссис Клаузен, и даже доктор Заяц затаил дыхание, ожидая, что последует дальше. — Ведь мы с Отго пытались завести ребенка. Так что я, вполне возможно, беременна. А может, и нет. Я пока не знаю.
Должно быть, каждый из присутствовавших в зале мужчин при этих словах испытал эрекцию, даже специалист по медицинской этике. (А доктор Заяц решил, что все еще находится под впечатлением утренней встречи с Ирмой.) И в разных странах мира мужчины у себя дома, или в гостиничном номере, или в баре аэропорта почувствовали на себе колдовское воздействие голоса Дорис Клаузен. Как вода бьется о сваи причала, как сосны по весне выбрасывают «свечи» на концах ветвей, — с той же неизбежностью голос миссис Клаузен вызывал эрекцию у каждого гетеросексуального представителя мужского пола, смотревшего пресс-конференцию по телевизору.
На следующий день Патрик Уоллингфорд уже лежал на больничной койке, и рядом с ним покоился огромный кулек, вроде бы не имевший к нему отношения, внутри которого под бесчисленными слоями бинтов скрывалась его новая левая рука. По круглосуточному информационному каналу передавали повтор пресс-конференции с участием миссис Клаузен, а сама миссис Клаузен, алчно поглядывая на Патрика, сидела у него в изголовье.
Собственно, взгляд Дорис был устремлен на самые кончики указательного, среднего и безымянного пальцев и краешек большого. Под бинтами новую руку Уоллингфорда охватывал особый браслет, обеспечивая полную иммобилизацию кисти. Бинтов было так много, что определить, какую именно часть руки трансплантировали Патрику, казалось невозможным.
Сюжет о небывалой операции круглосуточный канал повторял каждый час, предваряя его общеизвестным и несколько подсокращенным сюжетом о происшествии в индийском цирке. В нынешней версии эпизод с отгрызанием руки длился всего пятнадцать секунд — уже одно это должно было подсказать Патрику, что и во всех последующих телематериалах, связанных с его операцией, ему самому будет отведена далеко не главная роль.
Он-то, как дурак, надеялся, что эта операция увлечет телезрителей, и его начнут наконец именовать «парнем с пересаженной рукой» или даже «трансплантированным», забыв осточертевшие клички «львиный огрызок» и «бедолага». На экране мелькнули кое-какие устрашающие кадры, связанные с операцией, но довольно неясные, затем показали каталку с телом Патрика в глубине коридора, хотя самого пациента разглядеть было практически невозможно, настолько плотно его окружали семнадцать исполненных рвения членов бостонской команды — хирурги, медсестры, анестезиологи.
Показали также короткий сюжет о пресс-конференции доктора Заяца и привели несколько цитат из его выступления. Естественно, слова Заяца насчет «тяжелого состояния» были вырваны из контекста, и могло показаться, что прооперированный Уоллинг-форд лежит при смерти, а тот фрагмент, где доктор говорил об иммунодепрессантах, прозвучала чересчур уклончиво и двусмысленно; впрочем, это не слишком противоречило действительности. Иммунодепрессанты, как известно, способствуют более быстрому приживлению пересаженных органов, однако человеческие руки состоят из совершенно различных тканей, а это означает, что возможны и самые различные формы и степени отторжения. Отсюда и потребность в стероидах, которые отныне (вместе с иммунодепрессантами) Уоллингфорду придется употреблять всю оставшуюся жизнь или, как минимум, до тех пор, пока он будет пользоваться рукой Отто.
Затем на экране возникла заснеженная парковка в Грин-Bee и брошенный грузовик Отто. Но миссис Клаузен на экран ни разу даже не посмотрела: склонившись над рукой своего покойного мужа, она не сводила глаз с кончиков четырех пальцев, видневшихся из-под повязки. Если бы Уоллингфорд мог что-либо чувствовать новой рукой, то непременно ощутил бы горячее дыхание вдовы.
Но пока что его новые пальцы ничего не чувствовали. В течение долгих месяцев они так и будут оставаться совершенно бесчувственными, что слегка тревожило Патрика, но доктор Заяц старался его успокоить. Пройдет почти восемь месяцев, прежде чем новая рука Уоллингфорда сумеет наконец отличить горячее от холодного, — верный признак регенерации нервов! — и только через год Патрик сможет достаточно уверенно управлять автомобилем, держа руль обеими руками. (Также лишь через год он начнет завязывать себе шнурки на ботинках, да и то лишь после многочасовых сеансов физиотерапии.)
Однако, с журналистской точки зрения, дело было проиграно; еще на больничной койке Патрик Уоллингфорд понял, что обречен: его полное или неполное выздоровление никогда не станет центральной темой сюжетов о трансплантации.
Специалисту по медицинской этике круглосуточный новостной канал предоставил, конечно, куда больше времени, чем доктору Заяцу.
— В подобных случаях, — вещал этот пропагандист «хирургии с человеческим лицом», — редко встречается такая искренность и прямота, какие свойственны уважаемой миссис Клаузен, а ее неразрывная связь с рукой покойного супруга достойна всяческого восхищения.
«Какие „подобные случаи“?» — думал, должно быть, доктор Заяц, когда от него в очередной раз отворачивалась камера. Ведь это всего лишь второй в мире случай пересадки руки! Причем первая попытка закончилась неудачей!
Но специалист по этике продолжал говорить, и телекамеры вновь и вновь показывали миссис Клаузен. Глядя на экран, Уоллингфорд ощущал страстное влечение к этой женщине. Он был от нее без ума и боялся, что больше никогда в жизни не насладится ее близостью — она этого не допустит. Он с изумлением видел, как легко Дорис сумела завладеть аудиторией и переключить внимание пресс-конференции с уникальной операции по пересадке руки на саму руку своего покойного мужа, а затем и на дитя, которое, как она очень надеялась, носит в своем чреве. Камера на мгновение застыла на руках миссис Клаузен, обнимавших ее пока еще совершенно плоский живот: правой рукой она прикрыла низ живота, а левую, с которой уже сняла обручальное кольцо, положила сверху.
Журналистский опыт сразу же подсказал Уоллингфорду, что произошло: Дорис и тот ребенок, о котором супруги Клаузен так долго мечтали, полностью заслонили его, Патрика, а также уникальную операцию, сделанную доктором Заяцем. Уоллингфорд отлично знал, что подобная «подмена» — явление в безответственной журналистской среде нередкое, хоть и не стоит утверждать, что тележурналист — самая безответственная профессия в мире.
Как ни удивительно, все это его не особенно трогало. Ну и пусть меня отставили на второй план, думал Патрик, отчетливо сознавая одно: он по уши влюблен в Дорис Клаузен. (Даже представить себе невозможно, как отреагировали бы коллеги Уоллингфорда или специалисты по медицинской этике, узнай они хоть что-нибудь об его чувствах к вдове!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46