Возможно, она и сама кого-то обманывала, хотя, скорее, обманывали ее. История с абортом казалась Уоллингфорду вполне правдоподобной, равно как и страх этой женщины, боявшейся за своих детей и внуков. Единственный раз ему показалось, что голос ее звучит чуть неуверенно — когда она назвала свое имя.
Уоллингфорда это порядком расстроило: видимо, он превратился в такого типа, которому ни одна порядочная женщина своего настоящего имени не назовет. Раньше он никогда так о себе не думал.
Прежде, когда у него еще было две руки, он и сам не раз забавлялся, называя себя вымышленными именами. Например, с такими женщинами, которым ни один мужчина не станет говорить, как его зовут. Но после нападения львов притворяться стало невозможно — разве что выдавать себя за Пола О'Нила.
Чтобы не оставаться наедине с подобными мыслями, Патрик включил телевизор. Политический комментатор — люди этой профессии всегда поражали Патрика замечательной интеллектуальной способностью, каковая именуется «задним умом крепок», — разглагольствовал на тему «а что, если бы…» по поводу трагически оборвавшейся жизни Джона Ф. Кеннеди-младшего. Фарисейская важность комментатора полностью соответствовала лицемерности его основного утверждения: дескать, Кеннеди-младшему во всех отношениях «было бы лучше», если бы он не последовал совету своей матери и все-таки стал кинозвездой. (Как будто он не мог погибнуть в авиакатастрофе, будучи актером!)
На самом деле мать Кеннеди-младшего не одобряла желание сына стать актером, но самоуверенность этого политического комментатора не имела границ. И уж верхом глупости было утверждать, что прямой путь к посту президента лежал через Голливуд! Патрик считал, что эта «голливудская теория» имеет двойную цель: во-первых, комментатор хочет утвердить всех в мысли о том, что молодому Кеннеди следовало пойти по стопам Рональда Рейгана, а во-вторых, хочет доказать, что Джон Ф. Кеннеди-младший только и мечтал о президентстве.
Патрик выключил телевизор. Лучше уж оставаться со своими тревогами и сомнениями. Но в темноте радостно, как старый друг, поджидала недавно родившаяся идея: устроить так, чтобы его выгнали с работы. И все же ему не давала покоя другая мысль: неужели он, Патрик Уоллингфорд, действительно превратился в человека, чье общество женщина может разделить только на условиях анонимности? Ведь это влекло за собой еще одну мысль: может, все-таки перестать сопротивляться Мэри и переспать с нею? (Уж Мэри-то, во всяком случае, не будет настаивать на своей анонимности.)
В общем, три новые идеи вспыхнули перед ним во мраке, отвлекая от раздумий об одиночестве немолодой женщины, которая не хотела делать аборт, но смертельно боялась рожать еще одного ребенка. Конечно же, ему не было никакого дела до этой женщины и ее аборта; собственно, кроме нее самой, никому не было до этого дела. Решать следовало ей.
А что, если она вовсе и не беременна? Может, у нее просто живот такой выпуклый, и все? Может, ей просто нравится развлекаться по субботам в отелях с незнакомыми мужчинами? Может, это всего лишь игра, актерство?..
Патрик прекрасно разбирался в актерстве — он сам все время актерствовал.
— Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто, — прошептал Уоллингфорд в темноту гостиничного номера. Эти слова спасали его от актерства.
Глава 10
Как добиться увольнения
Почти вся неделя была заполнена экзальтированной публичной скорбью, а Уоллингфорд тем временем лихорадочно готовился к визиту в домик на озере в штате Висконсин, мечтая провести уик-энд вместе с миссис Клаузен и Отто-младшим. Вечерний эфир в пятницу, неделю спустя после гибели одномоторного самолета Кеннеди-младшего, должен был стать для Патрика последним перед поездкой на север. Он хотел отправиться в Висконсин тем же вечером, однако лететь ему предстояло в субботу утром — до этого ни одного подходящего рейса, с которого он мог бы пересесть на местный самолет до Грин-Бея, так и не подвернулось.
Вечерний выпуск новостей в четверг получился довольно бездарным. Тема катастрофы была исчерпана, и недвусмысленным свидетельством тому явилось интервью Уоллингфорда с одной критикессой, известной своим феминистскими заскоками, которую, правда, никто всерьез не принимал. (Даже Эвелин Арбутнот ее чуралась.) Критикесса написала в свое время книгу о клане Кеннеди с целью доказать, что все мужчины в этом семействе — женоненавистники. Неудивительно, говорила она, что очередной Кеннеди погубил двух невинных женщин, летевших с ним вместе.
Патрик очень просил начальство убрать это интервью из программы, но Эдди отчего-то решил, что подобное мнение разделяют многие женщины. (Жаль, что он не слышал ядовитых реплик, которыми обменивались сотрудницы новостной редакции! Уж они-то мнение этой придурочной феминистки отнюдь не разделяли.) Уоллингфорд, всегда неизменно вежливый во время таких интервью, на сей раз с трудом себя сдерживал, стараясь соблюсти хотя бы минимум корректности.
Говоря о молодом Кеннеди, феминистка все время поминала некое «роковое решение», словно жизнь и смерть юноши были эпизодами какого-нибудь романа.
— Они взлетели поздно, уже в темноте, над морем висел туман, а Джон-Джон еще не успел набраться опыта… — верещала она.
Все это старо, думал Патрик, с холодной улыбкой поглядывая на распоясавшуюся критикессу, которая упорно именовала покойного «Джон-Джон».
— Он стал жертвой обычного для мужчин образа мыслей, пресловутого мужского шовинизма, столь присущего клану Кеннеди. — «Так, приехали!» — сказал про себя Уоллингфорд. — Джон-Джон явно находился под воздействием избыточного выброса тестостерона. Все они такие!
— «Все они» — это кто? — не выдержал Уоллингфорд,
— Вы прекрасно понимаете, о ком я! — небрежно ответила критикесса. — Все мужчины этого клана — по линии отца Джон-Джона.
Патрик бросил взгляд на экран телесуфлера и понял, что его следующая реплика неизбежно приведет эту особу к еще более сомнительным утверждениям: например, о виновности шефов финансовой компании «Морган Стэнли», где работала Лорен Бессетт, свояченица Кеннеди-младшего. В ту «роковую пятницу», как именовала ее критикесса, шефы заставили Лорен задержаться, что и явилось одной из причин гибели самолета.
При обсуждении сценария программы Уоллингфорд возражал против буквального следования тексту телесуфлера. Так никогда не делали — это неизбежно привело бы к недоразумениям. Всего не предусмотришь, а беседа должна выглядеть достаточно непринужденной.
Но критикесса явилась в студию вместе с неким знаменитым публицистом, перед которым Эдди страшно заискивал, бог знает по каким причинам. И этот публицист потребовал, чтобы Уоллингфорд выдавал все свои вопросы точно в том виде, в каком они написаны в сценарии. Дело в том, что очернение «Морган Стэнли» было следующим пунктом программы, и предполагалось, что Уоллингфорд (с самым невинным видом) повернет беседу в нужное русло.
Однако он этого делать не стал:
— Мне неизвестно, находился ли Джон Ф. Кеннеди-младший под воздействием избыточного выброса тестостерона, — вкрадчивым тоном заметил Патрик — Вы, правда, далеко не первая говорите об этом, но я лично с Кеннеди-младшим знаком не был. Да и вы, по-моему, тоже. Зато я совершенно уверен в одном: мы настолько замусолили гибель этого молодого человека, настолько запудрили нашим зрителям мозги, что, полагаю, надо проявить хоть какое-то уважение к покойному и наконец остановиться. Пора подвести черту и двигаться дальше.
Уоллингфорд не стал ждать реакции оскорбленной критикессы. До конца передачи оставалась минута, но следом за интервью шли смонтированные материалы — длинный фрагмент, посвященный семье Кеннеди. Патрик резко оборвал интервью; произнес слова ежевечернего прощания: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», — и пустил в эфир всем изрядно надоевший материал о катастрофе. Вряд ли кто-нибудь заметил небольшую накладку.
Телезрителей, смотревших программы круглосуточного новостного канала и уже уставших горевать, угостили повтором все тех же кадров скорбного телемарафона: вот прыгающая в чьих-то руках камера снимает с палубы судна, как поднимают на борт тела погибших; вот попавший сюда непонятно зачем вид церкви св. Томаса Мора; вот чьи-то похороны в море, но не Кеннеди-младшего. Последними в этом безобразном материале — а время уже поджимало! — были кадры с Джеки Кеннеди в роли любящей мамочки, которая прижимает к себе новорожденного Джона-младшего, поддерживая его под затылок, и ее большой палец кажется чуть ли не в три раза больше крохотного ушка младенца. У Джеки давно вышедшая из моды прическа, но ее жемчуга времени не подвластны, как и знакомая всем улыбка.
«Как молодо она выглядит!» — подумал Уоллингфорд. (Да ведь она и была тогда молодой — снимали-то в 1961 году!)
Когда Патрик стирал грим, в гримерную ввалился Эдди. Он был далеко не молод и, хоть упорно молодился, никак не поспевал за новым сленгом.
— Ну знаешь, выкинуть такой фортель, Пат! Да как ты посмел! — Эдди сразу взял быка за рога и явно не намерен был дожидаться ответов Уоллингфорда.
Всем известно, что ведущий программы должен иметь определенную свободу действий, и последнее слово всегда остается за ним. Да и текст, подаваемый на экран телесуфлера, не считался чем-то незыблемым. С чего бы это, недоумевал Патрик, такой переполох? Уоллингфорду не приходило в голову, что все, связанное с Кеннеди-младшим, большая часть его коллег-журналистов считает священным и неприкосновенным. Нежелание Патрика комментировать эту печальную историю значило для руководства канала только одно: Уоллингфорд утратил профессиональное чутье и, по сути, перестал быть журналистом.
— А мне вроде как понравилось, — заметила гримерша. — Кому-то ж надо было это сказать!
Это была та самая девчонка, которая, как он считал, по уши в него втрескалась. Она только что вернулась из отпуска, и вместе с ней в гримерную вернулся запах ее чуингама и дешевых духов. Ее ароматы — она ведь вплотную к нему стояла — напомнили Уоллингфорду запахи и духоту, царившие на школьных вечеринках Ни разу с тех пор, как он виделся с Дорис Клаузен, Патрик не испытывал такого возбуждения.
Неожиданно для себя он безумно захотел эту девушку. Однако из студии уехал вместе с Мэри. Они поехали прямо к ней, даже забыв поужинать.
— Вот это действительно сюрприз! — заметила Мэри, отпирая первый замок на своей двери. Из ее маленькой квартирки открывался вид на Ист-Ривер. Уоллингфорд решил, что они находятся на Восточной Пятьдесят второй улице или где-то рядом. В машине он не смотрел по сторонам да и адреса Мэри не знал. Он рассчитывал, что сумеет увидеть какое-нибудь адресованное Мэри послание — он бы почувствовал себя гораздо увереннее, если б вспомнил ее фамилию, — но она не стала задерживаться у почтовых ящиков, а в квартире ему не попалось на глаза никаких писем даже на захламленном рабочем столе.
Мэри деловито сновала вокруг — задергивая занавески, выключая лишний свет. Мебель в гостиной была обита мрачноватой шотландкой, вполне способной вызвать приступ клаустрофобии; повсюду была разбросана одежда — в этой микроскопической типовой квартирке была всего одна спальня и ни одного стенного шкафа, а Мэри явно любила тряпки.
В спальне, среди вороха одежды, Уоллингфорд отметил цветастое покрывало на кровати, какое-то слишком девчачье для вполне взрослой Мэри. А гигантская гевея, занимавшая слишком много места в тесной кухоньке, и самодельная лампа на приземистом комоде, сделанная из бутылки с какой-то розоватой жидкостью, должно быть, остались еще со студенческих времен. В квартире не было ни одной фотографии; видимо, после развода Мэри так до конца и не распаковала свои вещи.
Она велела ему идти в ванную первым и, стоя под дверью, сообщила — чтобы у него не оставалось никаких сомнений в настоятельности и серьезности ее намерений:
— Все зависит только от тебя, Пат! Ты очень удачно выбрал время — у меня как раз овуляция!
Он буркнул в ответ нечто невразумительное, поскольку размазывал зубную пасту указательным пальцем; это была, естественно, ее зубная паста. Потом он открыл аптечку — опять-таки рассчитывая найти там какой-нибудь рецепт, чтобы выяснить фамилию Мэри, но так ничего и не нашел. Как может женщина, только что пережившая развод и работающая в Нью-Йорке, совсем не пользоваться лекарствами?
В Мэри всегда ощущалось нечто странноватое, словно она была не совсем человеком, а результатом научных разработок в области бионики: кожа безукоризненная; настоящая блондинка, без подделки; одежда вполне приличная и в меру сексапильная; великолепные ровные зубы, хотя и довольно мелкие. И даже характер ничего, вполне милый — если она, конечно, сохранила в себе прежнюю доброту. (Наверное, лучше было бы сказать, что когда-то Мэри была очень милой и доброй девушкой.) Но неужели ей ни разу не прописывали никаких лекарств? Неужели все лекарства, как и фотографии, так и валяются в чемоданах с тех пор, как она развелась и переехала на эту квартиру?
Постель Мэри уже разобрала; все покрывала были аккуратно сложены и убраны, как в гостинице — словно здесь побывала невидимая горничная. И свет она успела повсюду выключить, оставив его только в ванной, а дверь в ванную открыла нараспашку. Единственным источником света в спальне служила самодельная лампа, бросавшая на потолок неровные колышущиеся тени. При сложившихся обстоятельствах это колыхание теней представилось Патрику хаотическим движением простейших организмов, показателем растущей фертильности Мэри.
С места в карьер она объявила, что уже несколько месяцев назад выбросила все имевшиеся в доме лекарства и теперь не принимает ничего даже от колик. И как только забеременеет, сразу бросит пить и курить.
Уолл ингфорд едва успел напомнить ей, что любит он совсем другую женщину.
— Я знаю. Но это не имеет значения, — ответила Мэри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46