Книг, достойных упоминания, не было, если не считать толкового словаря (несомненно, для разрешения споров при игре в «скрэбл»), а также всяких справочников — определителей змей и амфибий, насекомых и пауков, дикорастущих растений, млекопитающих и птиц.
Дом хранил память о тех, кто бывал здесь прежде или продолжал наведываться в эти края. Их образы представали на любительских фотографиях с загнутыми уголками. Некоторые из фотографий сильно выцвели; другие были все в пятнах ржавчины от старых кнопок, которыми их пришпиливали к стенам из неструганых сосновых досок.
Были здесь и другие напоминания о прошлом. Головы оленей или оленьи рога, череп вороны с аккуратной дырочкой от малокалиберной пули, чучела каких-то неизвестных рыб на самодельных подставках из лакированных сосновых досок. (Рыбы выглядели так, словно их тоже покрыли лаком.)
Самым выдающимся экспонатом был коготь какой-то хищной птицы; его держали в коробочке из-под ювелирных украшений. Миссис Клаузен сказала Уоллингфорду, что это коготь орла; его не считали охотничьим трофеем и хранили как свидетельство позора — в назидание всем поколениям Клаузенов. Подстрелить орла считалось ужасным преступлением, и все-таки один из непослушных юнцов сие постыдное деяние совершил, за что и был жестоко наказан. Он был тогда совсем мальчишкой, и его просто «посадили дома», как выразилась Дорис, то есть запретили охотиться два сезона подряд. Если бы это не возымело действия, то коготь орла всегда был под рукой в качестве главной улики.
— Его Донни звали, — сказала Дорис и укоризненно покачала головой, вспоминая убийцу орла. К бархатной подушечке, на которой лежал коготь, была булавкой пришпилена и фотография самого Донни — он выглядел совершеннейшим дебилом. Теперь он давно уже стал взрослым, у него были собственные дети, и когда они рассматривали коготь орла, то всякий раз, должно быть, стыдились за своего папашу.
Миссис Клаузен рассказывала эту поучительную историю в точности так, как некогда рассказывали ей самой — как наставление: В ОРЛОВ СТРЕЛЯТЬ НЕЛЬЗЯ!
—Донни у нас всегда был каким-то диким, — прибавила она.
Уоллингфорд мысленно представил себе, как жили здесь эти люди, ставшие тенью на выцветших фото — любители-рыболовы, что поймали вымазанную лаком рыбу, охотники, подстрелившие оленей и ворону. И орла. Он видел перед собой мужчин, собравшихся вокруг решетки барбекю, которая сейчас стояла в чехле на открытой веранде под свесом крыши…
Два холодильника — один в доме, другой снаружи; Патрик предполагал, что они битком набиты пивом, но миссис Клаузен внесла небольшие уточнения: пиво держали только в том холодильнике, что находился внутри. Он был предназначен именно для пива, и в него не позволялось ставить ничего другого.
Когда мужчины собирались вокруг решетки барбекю и пили пиво, женщины кормили детей за столом для пикников на открытой веранде, если погода была хорошей, или, если шел дождь, за длинным обеденным столом в столовой. Ограниченность пространства, видимо, вынуждала взрослых и детей есть по очереди. Когда Патрик спросил об этом миссис Клаузен, она, смеясь, подтвердила его догадку.
Целая серия фотографий изображала женщин в больничных халатах, лежавших или сидевших в кроватях вместе с новорожденными детьми; но фотографии Дорис и маленького Отто среди них не было, и Уоллингфорду стало не по себе, настолько бросалось в глаза отсутствие такой фотографии. (Большого Отто уже не было в живых, и, видно, никому в голову не пришло их сфотографировать.) Встречались также фотографии взрослых и детей в самых разнообразных мундирах и формах — военных и спортивных, — а также девушек и женщин в парадных платьях или в купальных костюмах; на большей части снимков они бурно протестовали против того, что их фотографируют.
Одна стена была отдана собакам — собаки плывущие, приносящие палку, собаки изнывающие в детских одежках. А в углу над комодом в одной из спален, вставленные углами под раму изъеденного пятнами зеркала, висели фото стариков, видимо, давно усопших. Старуха в инвалидном кресле с кошкой на коленях; старик в каноэ без весла. У старика были длинные седые волосы; он завернулся в одеяло, как индеец, и, казалось, ждал, что кто-нибудь сядет в лодку, станет грести и покатает его.
В холле, прямо напротив двери в ванную, висели фотографии, расположенные крестом. Это была святыня Клаузенов — снимки молодых мужчин, членов их семейства, пропавших без вести на вьетнамской войне. А в самой ванной можно было увидеть другую святыню — подборку старых журнальных фотографий, воспевавших славные дни команды «Грин-Бей Пэкерз» — «наших непобедимых».
Уоллингфорд с трудом различал их лица: страницы, выдранные из журналов, сморщились и покрылись пятнами; подписи под снимками почти стерлись. «В раздевалке после матча в Милуоки, — смог прочесть Уоллинфорд. — Вторая победа в Западном дивизионе, декабрь 1961 года». Среди прочих были Барт Старр, Пол Хорнунг и тренер Ломбарди — тренер держал в руке бутылку пепси. У Джима Тэйлора из ссадины на переносице текла кровь. Уоллингфорд не особенно понимал, кто есть кто, но Тэйлора узнал по выбитым передним зубам.
Кто такие Джерри Кремер и Фаззи Терстон и что такое «проход пэкеров»? И кто этот парень, весь перемазанный грязью? (Это был Форрест Грегг.) Или Рэй Ничке — грязный, лысый, оглушенный и окровавленный. Сидя на скамье запасных во время матча в Сан-Франциско, Ничке держал в руках свой шлем — так обычно держат булыжник, когда хотят им в кого-то запустить. «Кто все эти люди? Или, точнее, кто они были?» — гадал Уоллингфорд.
Висела там и знаменитая фотография болельщиков, сделанная во время игры на Ледяной кубок: стадион «Ламбо», 31 декабря 1967 года. Одеты болельщики были так, словно собирались в Арктику или Антарктику; но мороз, видно, и впрямь ударил приличный — пар изо рта скрывал их лица. Наверняка среди них были и Клаузены.
Уоллингфорд так и не смог понять, что означала странная груда тел на поле и что почувствовали игроки «Даллас Каубойз», увидев, как Барт Старр упал в зачетной зоне, даже его товарищи по команде «Грин-Бей Пэкерз» не ожидали, что квотербек Старр сумеет прорваться туда через все поле. В общей свалке — и об этом знал каждый Клаузен — Старр орал: «Браун — направо! Уэдж — к тридцать первой!» Результат игры вошел в анналы спортивной истории — однако Уоллингфорд слышал об этом впервые.
Только тут до него дошло, как мало он знает о том мире, в котором живет миссис Клаузен, — и он надолго замолчал.
Были на стенах дома и загадочные снимки, совсем уж непонятные посторонним. Дорис попыталась, правда, объяснить Патрику, что на них изображено: огромный камень перед носом моторки — это черный медведь переплывает озеро в летний день; темное пятно на зеленоватом фоне, похожее на корову, потерявшуюся в лесу, — это лось пробирается по «страшным болотам»; отсюда, говорила миссис Клаузен, до них «не более четверти мили». И так далее. Борьба с природой, преступления против природы, маленькие победы, семейные торжества, команда «Грин-Бей Пэкерз», новорожденные дети, собаки, свадьбы…
Свадебную фотографию Отто-старшего и миссис Клаузен Уоллингфорд заметил почти сразу. Жених с невестой разрезали свадебный торт, и маленькую ручку Дорис, державшей нож, накрыла мощная левая ладонь Отто. У Патрика екнуло сердце — так знакома была ему эта рука, хотя он никогда еще не видел ее с обручальным кольцом на пальце. А что Дорис сделала с обручальным кольцом Отто и со своим собственным?
Впереди многочисленных гостей, окружавших праздничный стол, стоял мальчик лет девяти-десяти с тарелкой и вилкой в руках, в парадном костюмчике. Уоллингфорд решил, что мальчику, видимо, была поручена весьма ответственная роль: подать новобрачным кольца. Мальчика этого Уоллингфорд теперь, конечно, не узнал бы, — тот наверняка уже стал взрослым, но, скорее всего, с ним встречался. (Судя по круглой мордашке и радостной улыбке, он тоже был из Клаузенов.)
Рядом с мальчиком стояла, прикусив нижнюю губу, подружка невесты. Это была весьма симпатичная молодая особа, судя по выражению лица — легко увлекающаяся и склонная к капризам. Как Энжи, например.
Патрик с первого взгляда определил, что с ней не знаком. Хотя он отлично знал такой тип женщин. Пожалуй, девица на фотографии — не такая добросердечная, как Энжи. А ведь когда-то она, наверное, считалась ближайшей подругой Дорис. Кто знает — если выбор подружки невесты был продиктован соображениями дипломатического характера, эта капризная и своевольная девица вполне могла оказаться, скажем, младшей сестрой Отто или еще какой-нибудь его родственницей. Но если она и дружила в те времена с Дорис, то, уж конечно, не дружит теперь. Трудно представить, что они и до сих пор остались подругами.
Что касается устройства их временного быта, то здесь все было предельно ясно. Дорис поместила переносную детскую кроватку в той комнате, где стояли две односпальные кровати — одну из них она использовала в качестве стола для пеленания, и на ней валялись памперсы и штанишки маленького Отто, — и сообщила Патрику, что сама будет спать на второй кровати. Уоллингфорду была отведена другая комната; там стояла огромная кровать, казавшаяся шире узенькой спальни.
Распаковывая свои вещи, Патрик обратил внимание, что левая сторона кровати придвинута вплотную к стене — здесь, видимо, было место Отго-старшего. Принимая во внимание узость комнаты, забраться в кровать можно было только со стороны Дорис, хотя и с ее стороны промежуток между кроватью и стеной был чрезвычайно узок Впрочем, Отто-старший, наверное, забирался в кровать с изножья.
Стены комнаты были обиты такими же неошкуренными сосновыми досками, как и в главном домике, но, пожалуй, более светлыми, почти белыми. Выделялся только большой прямоугольник возле двери, должно быть, оттуда сняли картину или зеркало. Во всех остальных местах дерево было выбелено солнцем. Что там находилось раньше?
На стене, с той стороны, где спал Отто-старший, висели фотографии, отражающие различные стадии отделки жилища над лодочным сараем. Присутствовал и сам Отто-старший — без рубашки, загорелый, с хорошо развитой мускулатурой (на нем тоже был рабочий пояс для инструментов, примерно такой же, какой носила в Джунагадхе Бригитта с двумя «т»; у нее еще потом этот пояс украли). Была там и Дорис в цельном купальнике пурпурно-красного цвета и весьма консервативного покроя. Она еще и руки на груди скрестила, и Уоллингфорд вздохнул: ему хотелось, чтобы она приоткрыла грудь.
На фотографии миссис Клаузен стояла у причала и смотрела, как Отто-старший орудует циркулярной пилой. Поскольку в домике на озере электричества не было, пила, должно быть, работала от бензинового генератора, установленного на причале. Темное пятно у ног Дорис свидетельствовало о том, что она только что вылезла из воды и купальнику нее совсем мокрый. Видимо, ей было холодно, потому-то она и скрестила руки на груди.
Когда Уоллингфорд закрыл дверь, чтобы переодеться и натянуть плавки, то сразу увидел пурпурно-красный купальник Дорис — он висел на гвозде с внутренней стороны двери. Он не мог удержаться, чтобы не потрогать его. Хотя купальник провел немало времени в воде и на солнце и не мог сохранить ничего даже отдаленно наминающего запах Дорис, Уоллингфорд прижал его к лицу и как будто почувствовал ее запах.
На самом деле от купальника пахло лайкрой, озером и немного плесенью — естественно, он ведь провисел в лодочном сарае не одну зиму; но Патрик прижимал его к себе так, как прижал бы миссис Клаузен, мокрую и дрожащую от холода. После чего они принялись бы стаскивать с себя купальник и плавки…
«Ах, как трогательно!» — съязвил бы случайный свидетель, увидев Уоллингфорда, нежно обнимающего купальник Дорис. Купальник был старомодный, сильно закрытый спереди, с перекрещивающимися на спине лямками, со «встроенными» чашечками, впрочем, довольно тонкими и мягкими. В общем, весьма практичная вещь для женщины с достаточно пышным бюстом, узкой грудной клеткой и тонкой талией — такой, как миссис Клаузен.
Уоллингфорд снова повесил красный купальник на гвоздь — точно так же, как это делала она, за лямки. На соседнем гвозде висел второй предмет одежды, принадлежавший Дорис, — махровый халат, некогда белый, а ныне довольно грязноватый. С удивлением Уоллингфорд обнаружил, что и эта неприглядная одежда здорово его возбуждает.
Он открыл комод, — как можно тише! — надеясь обнаружить там белье Дорис. Но в нижнем ящике хранились простыни, наволочки и запасное одеяло; в среднем — одни полотенца, а в верхнем с грохотом перекатывались свечи, батарейки для карманного фонаря, несколько коробков спичек, запасной фонарик и коробка с кнопками.
В дощатой стене — с той стороны, где спала миссис Клаузен, — Патрик заметил несколько дырок от кнопок. Там раньше, видимо, тоже висели фотографии, не менее дюжины. Чьи это были фотографии, Уоллингфорд мог только гадать. Почему Дорис их убрала, тоже неизвестно.
Когда Патрик завязывал шнурок плавок (он давно уже научился делать это одной правой рукой с помощью зубов), в дверь постучали: миссис Клаузен хотела взять свой купальник и махровый халат. Она сказала Патрику, в каком ящике комода лежат полотенца, не зная, что он уже и сам все выяснил, и попросила прихватить три полотенца на причал.
Она быстро переоделась; они вместе вышли в узкий коридорчик и спустились по крутой лестнице на нижний этаж Лестница была без перил — следующим летом, когда маленький Отто начнет ходить, это станет опасно. Вообще-то, сказала миссис Клаузен, Отго-старший собирался сделать перила, но «просто не успел».
Внизу были привязаны две лодки, разделенные узким причалом со сходнями: семейный моторный катер и лодочка поменьше, с подвесным мотором. В открытом конце сарая с причала в воду спускалась лестница. Интересно, кому это пришло в голову — сделать купальные мостки в лодочном сарае? Но Патрик не стал высказывать свои сомнения вслух, увидев, что миссис Клаузен уже занялась устройством малыша на широком внешнем причале, расстелив там стеганое одеяло размером со скатерть для пикника и положив на него кое-какие игрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46