Вернувшись с Бурской войны, он уже не был тем человеком, которого она прежде так любила. Прежняя живость куда-то подевалась - все чаще он замыкался, уходил в себя, но потом вдруг взрывался и впадал в такую ярость, что совладать с ней не представлялось никакой возможности. Казалось, ему действуют на нервы все - особенно же старший сын Уинстон. Правда, для мамы и для нее, Эммы, он делал исключение.
Вся эта непоследовательность в отцовском поведении и частые непонятные смены настроения ставили Эмму в тупик: всякий раз, когда он смотрел на нее отсутствующим взором, отец казался ей большим ребенком. Иногда ей хотелось подойти к нему, схватить и как следует встряхнуть, чтобы он наконец понял, где находится, и вернулся в реальную жизнь. Чтобы осуществить задуманное, она, однако, была чересчур маленькой и слабой. Вот почему она все время пыталась расшевелить его, задавая бесконечные вопросы. Они касались денежных дел и, главное, болезни мамы. Отвечая, он не менял выражение лица, по-прежнему остававшегося неподвижным и замкнутым. Боль, которую он испытывал, выдавали только глаза. Это болезнь матери, думала Эмма, сделала его таким: бесконечные страхи за Элизабет изменили даже такого сильного человека, как Джек Харт. Дух его словно окаменел и больше не выручал в трудные минуты, как прежде. И причиной тут была не война, с которой он вернулся, а грусть, вызванная маминым состоянием, решила Эмма.
Однако, по своей еще детской наивности, она не была в состоянии все понять. Главным в ее жизни было страстное стремление во что бы то ни стало изменить те жалкие условия, которые калечили существование семьи, и найти средства для выживания. Это занимало Эмму настолько, что ко всему остальному она была в сущности слепа. Она видела, что у ее папы нет ответов на вопросы, которые задает ему дочь, он не знает, как решить те проблемы, которые стоят перед их семьей. Чтобы хоть как-то ее успокоить, он в последнее время все чаще и чаще прибегает к одной и той же фразе:
- Скоро все поправится, любовь моя!
Ее младший братишка Уинстон, так тот буквально зачарован этими словами, в которых звучат уверенность и оптимизм. С горящими от предвкушения лучших дней глазами он возбужденно восклицает:
- Скажи, когда, папа?! Когда?!
В отличие от Уинстона Эмма слишком прагматична, чтобы спрашивать когда. Ее куда больше интересует как. Разум буквально вопиет: „Как? Как?" Но она ни разу так и не задала отцу этого мучившего ее вопроса. Не задала, потому что боялась: отец не примет брошенный ему вызов, он ведь всего-навсего пытается немного успокоить Уинстона. Кроме того, она была абсолютно уверена, что - и об этом говорил весь ее прошлый опыт - на ее „как" отец не сможет дать путного ответа, и не в состоянии он предложить никаких практических шагов. Реалистка, она примирилась с неизбежностью такого положения вещей уже много месяцев назад. Она приняла эту неизбежность как данность: ведь средств для борьбы с апатией отца и его бессилием, медлительностью и отсутствием всякой инициативы у нее не было.
- Ничего в нашей жизни не изменится к лучшему, потому что отец ничего не делает, чтобы это могло произойти, - произнесла она вслух, перелезая через низенькую ограду, за которой начиналась тропа, ведущая на север.
Эмма с досадой вздохнула, понимая, что тут ничего уже не поделаешь: отец таков, каков он есть, и стать другим он не может, хотя она и не могла взять в толк почему. Эмма еще не знала: когда у человека отнимают надежду, он остается ни с чем, иногда даже теряя волю к жизни. А Джек Харт жил без надежды уже много-много лет.
Немного подышав на руки, чтобы они хоть немного согрелись, она сунула их в карманы своего пальтеца и начала подниматься на нижний склон холма, откуда тропинка вела к Рамсден-Гилл и дальше вверх, на вершину плато, где находилась дорога в Фарли-Холл. У нее еще оставалось время снова подумать о предмете, который в разговорах с отцом она в последнее время никогда не поднимала. Речь шла о деньгах, не думать о которых она просто не могла. Необходимо что-то предпринять, вертелось у нее в голове, чтобы в семье появились деньги. Без них не выжить - ни им всем, ни в особенности больной матери, которой нужно побыстрей восстанавливать здоровье и силы. Несмотря на молодость Эмма уже хорошо знала, что без денег человек - просто ничто, всего лишь бессильная жертва господствующего класса, класса угнетателей. Ничем не лучше вьючного животного, которое тащит на себе вечное ярмо непосильного каторжного труда. Животного, обреченного тянуть лямку до конца своих дней - без всякой надежды, без веры, но зато с вечным отчаянием и ужасом в душе. Такое существование даже жизнью-то не назовешь. Зависеть от настроений, капризов и причуд богатых, этих беспечных и бессердечных людей, не ведающих, что такое превратности судьбы. Да, без денег человек сразу становится песчинкой в огромном и устрашающем мире.
Понимание этого, как и множества других вещей, пришло к Эмме вскоре после того, как она начала работать в Фарли-Холл. Наделенная от природы острой наблюдательностью, Эмма была к тому же сметлива и разумна не по годам. Поэтому она не могла не заметить тех вопиющих и отвратительных различий, которые существовали между жизнью господ в Фарли-Холл и жизнью простых сельчан в деревушке Фарли. Если первые жили в роскоши, даже утопали в ее великолепии, знать не зная о тяготах тех, кто на них работает, то вторые - в бедности и нищете, которые были их уделом, несмотря на то, что своим каторжным трудом они-то и создавали всю ту роскошь, окружавшую праздную жизнь господ в Фарли-Холл.
Деньги, как вскоре убедилась Эмма, наблюдая за семейством Фарли и их образом жизни, нужны не только для того, чтобы обеспечить себя самым необходимым, но и для многого другого. Тот, кто имеет деньги, не могла не понять девочка, имеет власть. Последнее же казалось ей особенно притягательным, ибо именно власть делает человека неуязвимым. Именно власть дает ему безопасность. В то же самое время Эмма с горечью осознала, что если вы бедны, то для вас нет ни справедливости, ни свободы. И то и другое, как она подозревала с присущей ей проницательностью, вполне можно купить, когда у вас есть деньги. Как можно купить и лекарства и вкусную еду, которые так необходимы сейчас ее матери. Лишь бы у вас в кармане всегда были в достаточном количестве шиллинги, которые в нужный момент можно было бы выложить на прилавок. Да, подвела Эмма итог своим размышлениям, деньги - вот ответ на все вопросы.
„Что ж, - решила она, - значит, мне надо каким-то образом зарабатывать для семьи больше денег, чем сейчас". Взбираясь по крутой тропе, Эмма упорно думала: раз люди бывают бедными и богатыми, то, значит, богатым можно стать, а в таком случае почему бы не стать тогда и ей? Отец, правда, считает, что все зависит от двух вещей - рождения и удачи. Эмму эти готовые ответы не удовлетворяли: сомневаясь в их достоверности, она отказывалась признавать содержавшийся в них смысл. Если, рассуждала она, у человека есть идея и он, не жалея сил, работает, чтобы ее осуществить, то кто сказал, что в результате он не добьется богатства? Обязательно добьется! Может быть, даже сделает себе целое состояние. Поняв это, Эмма не упускала такую вероятность из своего поля зрения, не ослабляя своего внимания ни на минуту, не поддаваясь слабости или унынию. Да, у нее не хватало опыта, это верно, но зато она в избытке имела нечто, куда более важное, - интуицию, воображение и честолюбие.
Интуитивно Эмма уже поняла многое, в том числе и такой непреложный факт: деньги не всегда достаются вам по наследству или в результате слепой игры случая. Что бы там ни говорил отец, существовали и другие способы, годные для того, чтобы разбогатеть. Она тяжело вздохнула. Продрогшая до мозга костей, тревожась за мать - как она там одна? - Эмма шла и думала свою невеселую думу. Ей представлялось, что она совсем одна в этом мире, которому тем не менее бросает сейчас дерзкий вызов, не рассчитывая ни на чью поддержку или дружеское слово участия. Пусть так, но она решила добиться успеха - и она его добьется! Она придумает, как стать богатой, очень богатой. Это не прихоть, а насущная необходимость: ведь только тогда все они смогут обрести желанную безопасность.
Ноги сами вели Эмму по узкой тропке - и каким бы густым все еще ни был туман, она знала, что скоро одолеет подъем - об этом свидетельствовали ее тяжелое дыхание и усталость в ногах, которые прямо-таки отказывались теперь идти. Чем выше, тем сильней становился ветер и тем сильнее ее била дрожь. Ветер дул с высоких окрестных холмов, и поднятый воротник пальто был против него бессилен. Руки девушки совсем окоченели, но ноги все еще сохраняли тепло: это отец на прошлой неделе починил ей башмаки, купив у дубильщиков хорошую кожу и толстый войлок для стелек. Она стояла рядом с ним на кухне и смотрела, как он орудует иглой и молотком, надев башмак на старую железную колодку, как прибивает новые подошвы к потрескавшемуся верху. Мысли ее перенеслись теперь в Фарли-Холл, где уже приготовила горячую дымящуюся похлебку кухарка - и ждет ее. При воспоминании об этом Эмма невольно ускорила шаг, как бы подстегнутая запахами господской кухни.
Вот перед ней возникло несколько голых обглоданных деревьев: в их протянутых к зеленому, как бутылочное стекло, небу ветвях было что-то призрачное и безнадежное. Сердце ее опять быстро заколотилось в груди - отчасти из-за тяжелого подъема, а отчасти из-за испытываемого ею в этом месте ужаса: отсюда тропа круто ныряла вниз в Рамсден-Гилл, лощине между холмами. Этот участок дороги был ей больше всего ненавистен. Скалы, напоминавшие каких-то фантастических чудовищ, сухие обрубки деревьев. К тому же в лощину с вершин двух холмов-„близнецов" стекал туман, и в его серой тьме почти не видно было дороги.
Здесь она всегда начинала нервничать, но тем не менее заставляла себя идти вперед и даже сердилась на свою слабость. Между тем ее страхи были вполне понятны. Старожилы здешних мест рассказывали, что тут обитают маленькие гномы и бесы, а воздух кишит духами вересковых лугов, которые носятся в тумане, висящем между песчаными скалами, и, невидимые, грозят путнику на каждом шагу. Боялась Эмма и встречи с заблудшими душами, которые - так гласило поверье - также нашли себе пристанище в туманной лощине. Чтобы спугнуть наваждение и отогнать от себя бесов и души мертвых, Эмма стала напевать. Правда, она не пела вслух, потому что боялась, что звук ее пения может разбудить мертвецов. Песен в ее репертуаре было не слишком много - в основном те, что все дети учили когда-то в школе, но они казались ей чересчур детскими и невыразительными. Поэтому сейчас, как и обычно, она напевала про себя духовный гимн „Вперед, Христа солдаты", помогавший ей преодолевать страх и двигаться вперед в такт звучавшему в ее голове маршевому ритму.
Она дошла уже до середины Рамсден-Гилл, когда слова гимна замерли на ее губах. Эмма тут же остановилась и застыла в оцепенении, в ужасе прислушиваясь к неожиданно донесшимся до нее звукам. Они стлались где-то снизу - громоподобные, гулкие, словно кто-то большой и сильный шел по тропе ей навстречу с противоположного конца лощины. Эмма в панике прижалась к уступу скалы и затаила дыхание: страх струился из нее, как холодная вода из расщелины. И вот это остановилось перед ней - отнюдь не древнее чудовище, которые виделись ей чуть ли не в каждом дереве или уступе скалы, а обыкновенный человек, только очень высокий, так что ему приходилось чуть не вдвое складываться, чтобы разглядеть ее сквозь густой туман.
Эмма затаила дыхание. Кулаки в карманах были крепко сжаты. Бежать обратно, постаравшись прошмыгнуть между его ног, или нет, соображала она лихорадочно. Ужас, однако, так парализовал ее, что она не могла не только бежать, но даже шевельнуться. И тут чудовище в обличье человека заговорило - ей стало еще страшнее, чем было до сих пор.
- Ей-ей, сама судьба свела меня в этом чертовом месте да еще в такой неурочный час с юной прелестницей, которая вдобавок бродит одна на холодном ветру. Вместо того чтобы сидеть дома...
Эмма не произнесла в ответ ни слова, а только смотрела на возвышавшегося над ней гиганта, толком не разбирая в промозглом мраке его черт. Стараясь как можно плотнее вжаться в расщелину скалы, она больше всего в этот момент желала бы совсем раствориться в ней, чтобы прекратился весь этот кошмар.
„Чудовище" между тем заговорило снова. Долетавший до нее откуда-то сверху сквозь завесу тумана голос был, казалось, лишен всякой телесной оболочки, словно принадлежал не человеку, а привидению:
- Ага, мы, я вижу, испугались, да? Что ж тут удивляться, если на пути у юной девушки вдруг вырастает эдакое чудище вроде меня! Но ты можешь не бояться, милая. Я ведь только на вид такой страшный. На самом деле я всего лишь бедный путник, сбившийся с дороги в этих гиблых местах. А иду я Фарли-Холл. Не знаешь ли ты, как мне туда дойти?
При этих словах Эмма немного успокоилась и сердце ее перестало колотиться как бешеное. Но дрожь все еще пробирала ее: чужак в этих краях мог быть не менее опасен - а в том, что перед ней чужак, не было ни малейшего сомнения, - чем любое даже самое страшное чудовище. Сколько раз отец предостерегал ее, чтобы она никогда не заговаривала с незнакомыми людьми. Он называл любого человека не из их долины чужаком, а их всегда следовало остерегаться. Вот почему она продолжала прижиматься к скале, моля Бога, чтобы незнакомец растворился в тумане, и ни слова не отвечая на его расспросы. Может быть, думалось ей, если он не услышит ее голоса, то исчезнет столь же внезапно, как и появился.
- Ей-же-ей, вот уж не думал, что у киски нет языка и она не может разговаривать, - произнес гигант, как будто он обращался к кому-то третьему, стоявшему рядом с ним.
Эмма закусила губу, испуганно озираясь вокруг, но никого кроме них двоих не было видно, сколько она ни вглядывалась. Правда освещение не позволяло судить об этом с уверенностью.
- Я же говорю, красавица, что не сделаю тебе ничего дурного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67