Эмма медленно поднялась. Ее тряс озноб, а грудная клетка просто разваливалась на куски. Спустившись на лифте и перебросившись несколькими словами с дежурным охранником, стоявшим внизу, она прошла через фойе, откуда можно было попасть на нижний, цокольный этаж, где находились торговые залы. Немного поколебавшись на пороге галантерейного отдела, она несколько минут глядела на замершие в тишине манекены, напоминавшие ей призраки. Днем здесь сверкал свет люстр: огромные хрустальные шары и „висюльки" отражали проходящие сквозь призму лучи. Теперь же, в ночной тиши, сцена показалась ей похожей на окаменевший лес, заброшенный и безжизненный. Лепнина сводчатого потолка, размерами походившего скорее на потолок какого-нибудь собора, голубовато мерцала в вышине, делая всю эту картину еще более пугающей и таинственной, а обшитые панелями стены зловеще отливали темным пурпуром - там, где на них падал мягкий рассеянный свет бра. Эмма бесшумно ступала по разложенным повсюду ковровым дорожкам, направляясь к бакалейно-гастрономическому отделу. Он состоял из нескольких огромных прямоугольных залов, соединявшихся посредством высоких арок, чем-то неуловимо напоминавших монастырские своды.
Для Эммы продуктовые отделы всегда составляли самую сердцевину любого универмага - ведь по существу они были тем ядрышком, из которого и произросла вся сеть хартовских магазинов, ставшая со временем могущественной торговой империей. В отличие от других помещений, здесь и ночью не гасли лампочки-свечи в канделябрах, заливая все вокруг ледяным светом своего великолепия: канделябры свешивались с потолочных сводов подобно гроздьям гигантских сталактитов, освещая череду залов неудержимым сверкающим сиянием. Оно отражалось бело-голубыми плитками, которыми были выложены переходы, мраморной отделкой прилавков, стеклянными витринами, стальными громадами блестевших холодильников и, наконец, белизной пола. Своей чистотой и завораживающей молчаливой величественностью все это в глазах Эммы походило на горные снежные вершины под лучами ослепительного солнца. Медленно переходила она из одного зала в другой, осматривая бесконечные ряды выложенных с большим вкусом продуктов, деликатесов со всего мира, способных удовлетворить даже самого придирчивого гурмана, полезной для здоровья английской пищи и блистательный набор вин и крепких напитков. Сердце Эммы наполнялось безмерной гордостью. Таких залов, она знала, нет больше ни в одном универмаге мира. Да, сравниться с ними не мог бы никто, улыбнулась она с глубоким удовлетворением. В каждом из них как бы жила частичка ее природного безупречного вкуса, одержимости и тонкого расчета, присущих „Харт Энтерпрайзиз" в целом. И это она, одна она создала подобное великолепие! Чувство удовлетворенности, испытанное ею, было столь сильным, так велика была радость видеть все это благополучие своими глазами, что боль в груди, казалось, почти полностью исчезла.
Перейдя затем в бакалейную секцию, она вдруг явственно представила себе свой первый магазин в Лидсе - до самых мельчайших деталей. Этот всплывший перед глазами образ был так предметен, что Эмма даже остановилась, не вполне осознавая, в какой реальности она сейчас находится. Маленькая лавка, с которой, в сущности, все и началось! До чего же скромным и непритязательным был этот первенец по сравнению со своим лондонским собратом - роскошным, богатым, фешенебельным. Эмма стояла молча, вслушиваясь в ночную тишину, словно надеялась расслышать там дрожание звуков из своего давнего прошлого. Полузабытые ностальгические воспоминания буквально обрушились на нее, пронзительные и живые. Прошлое уже не было окутано туманной дымкой - оно стало настоящим. Вот она проводит ладонью по отполированному дубовому прилавку - и ей представляется, что пальцы ее касаются старого иззубренного дощатого прилавка в прежней лавчонке. Ноздри Эммы вдыхают резкий запах карболки, которой она каждый день надраивала полы; уши слышат жестяной дребезжащий звук старомодного кассового аппарата, за которым она, радостная и гордая, подсчитывала мизерную выручку.
Боже, как обожала она свою маленькую тесную лавчонку, заставленную банками с джемами и другими яствами собственного приготовления, бутылями с мятным маслом, соленьями и маринадами!
- Кто бы мог подумать тогда, что из всего этого получится? - произнесла она вслух, тут же услыхав в тишине пустого зала эхо собственного голоса. - Откуда я черпала силы?...
На какой-то миг она даже пришла в замешательство: уже много лет она не задумывалась о природе своих достижений, слишком поглощенная текущими делами, чтобы транжирить время на воспоминания о тех давних первых шагах к успеху. Эту возможность она предоставила другим - своим конкурентам и недругам. Двуличные и жестокие, они все равно обречены на провал: разве им суждено понять, что сеть магазинов Эммы Харт создавалась на фундаменте особого рода - честности, душевного мужества, терпения и готовности к самопожертвованию.
Да, именно самопожертвование. Слово это впечаталось в ее мозг, словно навеки окаменевшая в янтаре муха. Именно благодаря неисчислимым жертвам ей удалось добиться своего беспримерного успеха, всех своих богатств и неоспоримого могущества в мире бизнеса. Она пожертвовала молодостью, семьей, семейной жизнью, в значительной мере личным счастьем, всем свободным временем и бесчисленным множеством разного рода более мелких радостей и удовольствий, доступных большинству других женщин. Сейчас-то она осознавала всю безмерность своей потери - как женщины, жены и матери! По ее щекам потекли слезы: она их не сдерживала, и, странное дело, это даже приносило ей известное успокоение.
Мало-помалу и слезы, и хриплое дыхание сошли на нет. Она попыталась взять себя в руки, еще не понимая до конца - ведь от всего того, что вызывает теперь ее запоздалые сожаления, она отказалась сама, и совершенно сознательно, стремясь осуществить честолюбивые мечты и добиться безопасности. Той самой, которая все ускользала и ускользала от нее, несмотря на растущее богатство. В характере Эммы жила раздвоенность, справиться с которой у нее просто не хватало сил. Но подобные мысли сегодня вечером не посещали ее. Сегодня в душе царило лишь одно чувство - редко испытываемое ею и потому непривычное чувство потери, потерянности и отчаяния, смешанное с раскаянием.
Прошла минута-другая, и Эмма могла уже вновь полностью владеть своими эмоциями - ей даже стало нехорошо при мысли, что она позволила себе поддаться паническим настроениям, чувству жалости к своей судьбе - как сильная личность она презирала всякое проявление слабости у других и не знала за собой ничего подобного. Я живу так, как сама захотела, подумала она в сердцах, и сейчас поздно что-либо менять. Надо тянуть до конца!
Эмма выпрямилась, гордо тряхнув головой. Да, слишком много ее самой вложено во все это. И она просто не имеет права допустить, чтобы созданное ее руками попало в чьи-то руки - недостойные, недоброжелательные. Руки, которые все развалят. „Я совершенно права, когда замышляю свой контрзаговор, - убеждала она себя. - Не только с точки зрения прошлого и тех усилий, которые на это ушли, но и с точки зрения будущего. То, что я делаю, делается не ради меня одной, а и ради всех тех, кто здесь работает и гордится этим магазином так же, как и я".
Минутная слабость уступила место холодной решимости. Ее шаги гулким эхом отдавались под сводчатым потолком - торговые залы цокольного этажа Эмма покидала с гордо поднятой головой, чтобы вернуться наверх в свои роскошные „дворцовые" апартаменты.
События минувших недель убеждали в том, что после ее смерти в семье неминуемо начнутся раздоры из-за дележа наследства и решения вопроса: к кому должно перейти руководство компаниями. Поэтому во что бы то ни стало необходимо упредить поползновения взбунтовавшихся членов семьи. Упредить, пока она еще жива. Сначала ей предстоит закончить оформление всех официальных бумаг, чтобы воспрепятствовать любым попыткам погубить ее лондонский магазин, как и всю ее огромную торговую империю. Бумаги должны быть составлены таким образом, чтобы сохранить дело ее рук в неприкосновенности, как и все несметное личное состояние. И тому, и другому надлежало попасть в новые руки. То есть те, которые выберет она сама.
Утром следующего понедельника боль в груди сделалась непереносимой: Эмма с трудом могла дышать и у нее просто не было сил встать с кровати. Она наконец-то уступила настояниям Полы и разрешила вызвать на дом своего лондонского врача доктора Роджерса. За прошлый уик-энд Эмма подписала почти все бумаги, которые теперь, с соответствующими печатями, приобретали полную юридическую силу, так что теперь она могла позволить себе роскошь немного поболеть. После осмотра больной доктор Роджерс вместе с Полой перешел в дальний угол спальни, откуда их приглушенные голоса почти не слышались. До нее долетело всего несколько тревожных слов из их разговора, подслушивать который, впрочем, не было особой надобности: уже несколько дней, как она подозревала, что подхватила воспаление легких, так что услышанное сейчас лишь подтвердило ее собственный диагноз. Через некоторое время машина скорой помощи доставила ее в Лондонскую клинику, где, как торжественно пообещала Пола, ее обязательно, в тот же самый день, навестит Генри Росситер, - таково было поставленное Эммой условие. Он явился под вечер и был поражен, застав свою клиентку в кислородной палатке в окружении множества непонятных медицинских приборов, сестры в накрахмаленном белом халате и нескольких явно озабоченных врачей. Вид его побледневшего лица и встревоженных глаз заставил ее мысленно усмехнуться: еще бы ему не волноваться, когда его благополучие в немалой степени зависит от нее, а точнее, от ее бизнеса. Сжав ей руку, Генри через силу произнес бодрые слова: „Не волнуйтесь, Эмма, скоро все будет в порядке и вас отсюда выпишут". В ответ она попыталась тоже пожать его руку, но слабость помешала ей сделать это - ее сил хватило лишь на то, чтобы пошевелить кистью. Ей стоило неимоверных усилий свистящим шепотом спросить у него, как быстро все уладится. Генри, однако, неправильно ее понял, что вопрос относится к ней самой, а не к ее делам - вернее, к распродаже собственности, которой он занимался. Поэтому он продолжал твердить слова утешения, всячески успокаивая ее перспективой скорейшего выздоровления. Эмма вынуждена была все это выслушивать, кипя от бессильной ярости.
В этот момент до нее с новой силой дошло, что вот опять она, как всегда в решающие минуты своей жизни, одна. Совсем одна. И никуда ей от этого не деться: как только настанет время делать шаги, от которых зависит дальнейшая судьба, от нее все отворачиваются, и решение должна в результате принимать только она сама. Вот и сейчас кроме нее некому выполнить те несколько оставшихся еще не решенных важных дел, от которых зависит будущее и созданной ею торговой империи, и династии Хартов. Это значит, что ей во что бы то ни стало надо жить. Она не имеет права умирать, поддаваться этой нелепой болезни, как ни обессиленно безмерно уставшее тело - тело уже старой и дряхлой женщины. Необходимо мобилизовать каждую частичку своей воли, чтобы заставить себя жить дольше. Сильная воля выручала ее всегда - выручит и теперь. То будет самая впечатляющая демонстрация силы воли, направленной на то, чтобы победить смерть.
Но, боже, как она устала! Откуда-то издалека до нее донесся голос сестры, обращенный к Генри Росситеру: его просили выйти из палаты. Тут ей дали какие-то лекарства и снова подключили кислород. Эмма закрыла глаза и стала погружаться в сон. По мере этого погружения она чувствовала, что к ней, мгновенье за мгновеньем, возвращалась ее молодость. Вот ей уже шестнадцать. Она выбегает из дому, в родном Йоркшире, и несется к своему любимому вересковому лугу за деревушкой Фарли, вверх по склону холма - к Вершине Мира. Сухие веточки хлещут по ее голым ногам, ветер парусом развевает подол ее длинной юбки, шелковые ленточки, вплетенные в волосы, летят за ней. Небо голубое до рези в глазах, в нем носятся жаворонки, устремляясь все выше и выше - к солнцу. Кто это стоит там внизу под сенью огромной скалы, возвышающейся над Рамсден Гилл? Да это же Эдвин Фарли! Завидя ее, он машет рукой и начинает карабкаться по скалистому уступу, где они так любят сидеть вдвоем, защищенные от пронизывающего ветра, и любоваться окрестностями. Он все карабкается и карабкается, не оборачиваясь ни разу.
- Эдвин! Эдвин! - кричит она ему. - Подожди меня!
Но ветер уносит ее голос, и Эдвин ничего не слышит.
Когда она добирается наконец до расщелины, то почти не может дышать от усталости, на ее обычно бледных щеках горит румянец.
- Я так быстро бежала. Думала, прямо умру сейчас, - шепчет она, задыхаясь, пока он помогает ей взобраться на уступ.
- Ты никогда не умрешь, Эмма, - улыбается он. - Мы с тобой всегда будем жить вечно. Здесь, на Вершине Мира.
По мере того, как сон одолевает ее, картина начинает дробиться на сотни мелких кусочков и постепенно исчезает из ее сознания.
4
Эмма не умерла. Врачи говорили о чуде: по всем медицинским канонам женщина семидесяти восьми лет не должна была вторично перенести бронхиальную пневмонию со всеми ее осложнениями, которые на сей раз сопутствовали болезни. Так же поражены они были скоростью, с какой она выздоравливала, - уже к концу третьей недели она смогла выписаться из клиники. Когда ей выражали свое восхищение по этому поводу, она молчала, загадочно улыбаясь в ответ. Про себя, однако, она думала: „Разве они смогут понять, что сила воли - это самая большая сила в мире?" После двух дней постельного режима у себя дома на Белгрейв-Сквер она сочла, что этого достаточно, и, вопреки советам врачей, встала - и тут же отправилась в свой офис. Шаг этот вовсе не был таким уж безрассудным, как могло бы показаться со стороны: несмотря на всю свою импульсивность, Эмму всегда отличала здравость суждений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67