Телиньи будет командовать кавалерией, а Марийяк займет первое место в моей свите. Вас же, кузен, наделяю монаршими полномочиями. Так что можете убедиться: я раздаю щедрые награды тем, кто мне верен… Правда, придется немного подождать, но не исключено, что когда-нибудь вы все же получите обещанное… Ничего, будет и на нашей улице праздник! Дайте мне чуть-чуть повзрослеть — и мы еще поглядим, чья возьмет! Пока же утешайтесь посулами!Генрих так весело болтал, косясь хитрющим глазом на своих единомышленников и специально утрируя гасконский акцент, что все невольно расхохотались.— Ну вот и отлично! — обрадовался король Наваррский. — Обожаю смех и шутки! Шевалье, что бы вы подумали о стране, где все — и государь, и его подданные постоянно улыбаются?— Я подумал бы, что это земной рай, поскольку на престоле там сидит поистине гениальный правитель.— Браво! — воскликнул Генрих Наваррский. — Но сделать человека счастливым очень легко, для этого не надо быть гением.Расскажу вам, господа, одну историю. Несколько лет назад я охотился в горах моего родного Беарна. Случилось так, что я заблудился, залез в какие-то колючие кусты, изодрал штаны, порвал куртку. Я никак не мог найти дорогу обратно, боялся, что дома мне влетит, совсем оголодал — короче, чувствовал себя самым несчастным существом на свете.И вдруг я заметил на поляне хижину дровосека; хозяин, видимо, был дома и что-то напевал беззаботно и весело. Я сразу решил: здесь живет счастливый, довольный жизнью человек — уж очень хорошо он пел. Я зашел в хижину; хозяин налил мне из бурдюка домашнего вина (до сих пор вспоминаю это вино!), дал на закуску сушеных груш и яблок, а когда я наелся и напился, вывел меня на дорогу.— Сир, — сказал дровосек, — вот дорога: вам в ту сторону, а мне в эту. Может, еще когда и увидимся, сир!Тут я понял, что он узнал меня, и спросил:— Добрый человек, скажи, как ты умудряешься быть счастливым? Конечно, тебе не надо зубрить греческий и ты не получаешь трепку за то, что целый день гонялся за щеглами… Но все-таки, разве можно быть счастливым в убогой лачуге?И знаете, что он мне ответил?— Сир, а я и не задумывался, счастлив я или нет. Наверное, счастлив, раз вы так говорите. По-моему, счастье в том, что никому до меня нет дела. Живу и живу себе в лесной чаще. Никто меня не знает и я никого не знаю. Никто не пытается меня облагодетельствовать, зато никакой барщины, никаких поборов… Когда станете царствовать, сир, попомните мои слова: нельзя сделать людей счастливыми против их воли.Вот что рассказал мне мудрый дровосек. Видите, вовсе не надо быть гением, чтобы осчастливить людей. Лучше оставить их в покое, а уж они сами найдут свое счастье!..— Ваша история очаровательна, — заметил принц Конде, — но позвольте, сир, я дополню ее…— Прошу вас, кузен.— Три года назад в битве при Жарнаке я сражался бок о бок с отцом. Вы знаете, для меня это был страшный день — отца захватили в плен. Я попытался броситься ему на помощь, но мои люди привязали меня к лошади и силой увезли с поля боя. В последний раз я видел отца сквозь сумятицу сражения; это ужасное зрелище до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда отца пленили, он был ранен в руку. Его отвели к неприятельским позициям, и я ясно различил вдалеке его фигуру. Похоже, там, под большим дубом, отцом занялся лекарь; рядом спешились несколько офицеров герцога Анжуйского. Внезапно один из них кинулся на отца… Я заметил в руке нападавшего пистолет, услышал звук выстрела, и мой несчастный отец упал с окровавленной головой. Офицер убил его, подло убил, а ведь закон охраняет жизнь военнопленных…Молодой принц Конде на минуту замолчал — волнение сдавило ему горло.— Я потерял сознание. Мне ведь тогда и шестнадцати не было, так что подобная слабость весьма простительна… Но еще до обморока я услышал крик одного из своих офицеров: «Это Монтескью, негодяй Монтескью застрелил принца!»Я оплакивал отца, вы поймете меня, ведь всем известно, что я обожал его. Но время шло, и через полгода я решил: «Хватит предаваться скорби, надо действовать». Я отправился в Париж…— Вот как, кузен? — вмешался Генрих Наваррский. — Нам ты никогда не говорил об этом.— Ну что же, теперь представился удобный случай, и я расскажу все. Итак, я приехал в Париж и выяснил, что этот Монтескью был капитаном гвардейцев герцога Анжуйского. Один из наших друзей спрятал меня у себя в доме и согласился выполнить мое поручение.— А кстати, ведь никто так и не узнал, что же случилось с Монтескью, — сказал Андело.— Потерпите и все поймете! — продолжал принц Конде. — Мой друг должен был уговорить капитана Монтескью явиться вечером на берег Сены, чуть пониже того места, где строится дворец Тюильри… Монтескью принял вызов — он пришел один в назначенный час. Я уже ждал его.Увидев меня, он удивленно спросил:— Что вам угодно, молодой человек?— Мне угодно убить вас.— Но вы слишком молоды. Мне стыдно драться с ребенком!— Скажите лучше, что вы боитесь меня, Монтескью!— Да кто вы такой? — изумился капитан.— Я сын Людовика Бурбона, принца Конде, которого ты убил при Жарнаке.Он не ответил ни слова, сбросил плащ и обнажил шпагу. Я тоже вынул оружие из ножен, и мы начали поединок. На меня словно безумие нашло: не помню, как я нападал, как защищался. Знаю только, что минуты через три мой противник куда-то исчез. Я взглянул на шпагу и увидел кровь. Монтескью уже лежал на земле, ноги у него дергались, а пальцы судорожно скребли землю. Я понял, что он умирает. Тогда я склонился над ним и спросил:— Зачем ты это сделал? Говори! Кто приказал тебе? Говори правду, ты сейчас умрешь.И он прохрипел:— Никто!— Никто? Может, твой господин, брат короля?— Нет, я сам… по своей воле.— Но зачем? Зачем лишать жизни пленника?— Я считал… меня убедили, что его смерть нужна королевству, иначе мы не дождемся ни мира, ни покоя… Он ведь не признавал мессу… Но теперь я знаю, что я ошибался…Это были его последние слова; кровь у него хлынула горлом, и он отдал Богу душу. А я вскочил в седло и уехал, вернее, умчался, как вихрь, бежал из Парижа. Я был счастлив: мне удалось отомстить за смерть отца. И я твердил себе, что слишком много преступлений совершается во имя того, чтобы заставить людей молиться на латыни, а не на французском…— Из этого следует, кузен, — заключил Генрих Наваррский, — что королю не надо беспокоиться о том, какую веру предпочитают его подчиненные. Ну что ж, я запомню ваш урок. Пусть молятся, как хотят: по-французски, по-гречески, по-латыни…Генрих заметил, что Колиньи недовольно нахмурился, и вовремя остановился. А про себя король Наваррский закончил: «Пусть хоть вообще не молятся, лишь бы позволили мне занять французский трон…»Закончив рассказ, молодой принц Конде погрустнел. Шевалье де Пардальян смотрел на него с любопытством и с симпатией. У принца было приятное, открытое лицо и честные глаза; в нем чувствовалась свежесть и непосредственность, изящество и сила. Этим он выгодно отличался от своего кузена, короля Наваррского.Хотя Генрих Наваррский и был моложе принца Конде, в короле угадывалась хитрость и склонность к бахвальству. За всем этим скрывался обыкновенный эгоизм. Беарнец часто и беспричинно смеялся, говорил громко и уверенно, глаза его блестели, но он избегал прямого, открытого взгляда. Шутил Генрих Наваррский не всегда удачно и подчас грубовато. Считалось, что он умен, но на самом деле он был скорее остроумен. Он предпочитал так называемый «галльский юмор»: любил поболтать о женщинах, в легкомысленном тоне поведать о своих победах, а иногда и прихвастнуть на сей счет.Впрочем, Генриха можно было назвать симпатичным малым. Он и не скрывал своего эгоизма, но толпа многое прощает таким людям: они и сами умеют посмеяться, и других рассмешить.В истории Франции Генриха IV явно переоценили как, впрочем, и Франциска I. Народ вообще благосклонен к королям-повесам. Он до сих пор клянет Людовика XI, во Франциске I видит истинного рыцаря и снисходительно улыбается при имени Генриха IV.Однако вернемся к нашему рассказу.Что делали в Париже Колиньи, принц Конде и Генрих Наваррский?Это мы скоро узнаем. Пока же нас интересовало, какой прием оказали эти высокопоставленные лица шевалье де Пардальяну.Молодой Генрих Наваррский проницательно поглядывал на Пардальяна, явно соображая, как бы заманить того к себе на службу. Когда шевалье появился в гостиной, совещание здесь уже подходило к концу; гости адмирала подробно обсудили все свои планы, однако не торопились расставаться, ожидая, как известно читателю, еще одного человека.Но вот лакей адмирала, вооруженный, как и вся прислуга в этом дворце, приблизился к своему господину и что-то тихо доложил.— Сир, — сказал адмирал Беарнцу, — маршал де Монморанси откликнулся на мое приглашение; он уже прибыл и ждет, когда ваше величество изволит принять его.— Франсуа де Монморанси! — возликовал Генрих. — Зовите его, я очень рад встретиться с ним. Господин адмирал, дорогой кузен, я прошу вас присутствовать при нашем разговоре.Все остальные поднялись и стали прощаться. Пардальян поклонился Генриху Наваррскому, а тот, протягивая юноше руку, заявил:— Я уже слышал от графа Марийяка: вы так дорожите своей независимостью, что не желаете примкнуть ни к одной партии. И все же я надеюсь, что мы еще увидимся. Не скрою, я мечтал бы, чтобы вы пополнили ряды моих соратников.— Ваше величество, — откликнулся шевалье, — вы так добры, что я не хочу от вас ничего скрывать: религиозные распри вызывают у меня глубочайшее омерзение. Но скажу честно: если вам нужна верность столь ничтожной особы, как я, вам стоит лишь приказать, и я исполню любое ваше повеление. Но я не поддерживаю ни одну из сторон. К вопросам веры я равнодушен; не знаю, хорошо это или плохо, но мой отец, воспитывая меня, как-то вообще забыл о религии.Пардальян не заметил неодобрительного взгляда Колиньи — с точки зрения адмирала, шевалье высказывал неслыханно дерзкую мысль. А Генрих Наваррский лишь улыбнулся. Похоже, он тоже не отличался религиозным пылом.— Ну что ж, мы это еще обсудим.Пардальян покинул гостиную вместе с Марийяком. Деодат сразу заметил, как взволнован его друг.— Что случилось, шевалье? — осведомился граф. — Вы внезапно побелели, задрожали…— Послушайте, к королю приехал маршал Монморанси?— Да.— Франсуа де Монморанси?— Он самый, — кивнул недоумевающий Монморанси.— Монморанси — отец Лоизы, моей возлюбленной. Мне надо вручить ему пакет, он у меня с собой. Если я не передам этого письма, то окажусь последним подлецом: из-за меня Лоиза лишится отцовской поддержки. А если передам — маршал станет презирать меня и окончательно разлучит с моим сокровищем! XXXIФРАНСУА ДЕ МОНМОРАНСИ Мужчина, визита которого с таким нетерпением ожидали в доме адмирала, выглядел лет на сорок. Высокий, широкоплечий, сильный и ловкий, он производил впечатление человека, давно привыкшего к трудной солдатской жизни.Его волосы были белы, как снег. Седые пряди удивительным образом контрастировали с совсем молодым лицом без единой морщины, на котором сияли светлые и холодные, будто льдинки, глаза, подернутые туманной пеленой.Пролетело много лет… Невыносимая мука уже не терзала душу Франсуа де Монморанси. Но неизбывная тоска тяжким бременем легла ему на сердце… Потому, наверное, люди и считали, что герцог давно утратил интерес ко всему окружающему.Казалось, жизнь его кончилась в тот роковой день, когда он вернулся из плена. Радостный и счастливый примчался Франсуа домой, и там на него обрушилось страшное горе, под тяжестью которого он согнулся… С тех пор Франсуа так и не смог распрямиться — воспоминания о потерянной любви каждый день, каждый час терзали герцога де Монморанси.Он чувствовал себя как путник, возвратившийся из долгого путешествия и обнаруживший, что его жилье сожжено, семья погибла и ничего, кроме скорби и нищеты, в будущем его не ждет. Такой человек словно каменеет, потрясенный неожиданной жестокостью несправедливой к нему судьбы.Франсуа был из тех людей, которые влюбляются один раз — до конца своих дней. Огромное, чистое чувство к Жанне де Пьенн захватило его когда-то полностью и без остатка.Он часто мечтал встретиться с Жанной, но всегда подавлял это безумное желание и бросался то в грохот боя, то в водоворот политических страстей, погружался во все свои предприятия с головой, но убежать от призраков прошлого ему не удавалось.О брате Анри он почти забыл. А вот простил ли? Пожалуй, нет… Он сумел вытравить образ этого человека из своей памяти, но вот о Жанне думал постоянно…Естественно, зная себя и свои истинные чувства, Франсуа де Монморанси даже не старался найти утешение, создать другую семью, снова наладить свою жизнь.Впрочем, он женился на Диане де Франс, но сделал это лишь потому, что так приказал ему тиран-отец, старик коннетабль. Перед свадьбой Франсуа заключил с невестой своеобразное соглашение. Как они и договорились, их супружество оставалось только формальным и так и не превратилось в настоящий брак. Встречались они нечасто: за восемь лет Франсуа лишь три-четыре раза видел принцессу, которая, надо сказать, ничем не запятнала его имени. Это означает, что, имея множество любовников (как утверждают авторы хроник), Диана, глубоко чтившая своего мужа, всегда заботилась о соблюдении приличий.Но Франсуа отчаянно тянуло в родовое гнездо Монморанси. Как-то он даже отправился туда, чтобы разузнать наконец все детали ужасных событий, перевернувших его жизнь. Герцог почти добрался до своих владений. Однако, оказавшись на опушке леса и увидев перед собой великолепный замок, а дальше — дом в Маржанси, Франсуа утратил смелость… Стараясь не показать окружающим, сколь сильное впечатление произвели на него эти места, он повернул коня и отдал свите приказ возвращаться в Париж…Нередко какой-нибудь ничтожный эпизод определяет всю дальнейшую судьбу человека. Если бы Франсуа решился тогда посетить Маржанси и поговорить с тамошними жителями, ему, возможно, давно было бы известно, кто виноват во всех его горестях и бедах.Не использовал Франсуа и другой шанс убедиться в невиновности любимой…В 1567 году гугеноты разбили католиков при Сен-Дени и подошли почти к самому Парижу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67