Гарри быстро схватился за руль и нажал на педаль тормоза. «Неужели я так плохо вел машину?» – подумал он, прежде чем понял, что вообще ее не вел. Он все еще находился на стоянке Паркер-центра. Тогда Босх опустил боковое стекло.
Это был мальчишка в полицейской форме, дежуривший на стоянке. Курсантов-двоечников из любого класса полицейской академии всегда назначали на эти дежурства в ночное и вечернее время. С одной стороны, это превратилось в традицию, с другой – преследовало определенную цель. Если копам не удавалось предотвратить ограбления машин на стоянке у собственной штаб-квартиры, возникал вопрос, годятся ли они вообще хоть на что-нибудь.
– Детектив, с вами все в порядке? – спросил юнец, засовывая дубинку в специальное кольцо на поясе. – Я заметил, как вы сели в машину, а когда увидел, что вы никуда не едете, решил подойти и проверить.
– Да, – с трудом удалось выговорить Босху. – Со мной, гм, все в порядке. Спасибо. Я, должно быть, малость перебрал. Трудный выдался день.
– Да они все такие. Будьте осторожны.
– Конечно.
– Вы сможете вести машину?
– Да. Спасибо.
– Уверены?
– Абсолютно.
Прежде чем заводить машину, Босх дождался, чтобы юный коп отошел подальше. Посмотрев на часы, он прикинул, что проспал не более получаса, но даже этот короткий сон да еще резкое пробуждение освежили его. Закурив, он вывел машину на улицу Лос-Анджелес и направил в сторону шоссе Голливуд.
Ведя «каприс» на север, Босх опустил боковое стекло, чтобы ночной воздух освежал его. Ночь была ясной. Впереди из-за Голливудского холма высоко в небо, разрезая темноту ночи, взбирались лучи двух прожекторов. Это чудесное зрелище вызвало у Босха чувство некоторой меланхолии.
За последние несколько лет Лос-Анджелес изменился, но в этом не было ничего удивительного. Он постоянно менялся, но именно за это Босх его и любил. Правда, мятежи и экономический спад оставили особенно резкие шрамы на городском ландшафте. И на ландшафте памяти. Босх думал, что никогда не сумеет забыть дымовую завесу, застлавшую город – плотную, словно какой-то суперсмог, над которым не властны даже вечерние ветры. Телевизионные кадры горящих зданий и – мародеры, плюющие на полицейских. Это были самые мрачные дни для управления, оно до сих пор не сумело от них оправиться.
Не оправился и город. Многое из того зла, которое привело к подобному вулканическому взрыву ярости, по-прежнему процветало. Город, такой прекрасный, в то же время являл собой вместилище ненависти и опасности. Это был город утраченной веры, живущий исключительно на остатках былых надежд. Думая о поляризации тех, у кого было все, и тех, кто не владел ничем, Босх представлял себе картину перегруженного парохода, покидающего переполненную народом пристань. Кое-кто из пассажиров, шагнув одной ногой на палубу, еще не успел оторвать другую от пристани. Корабль отходит все дальше, и эти люди вот-вот начнут падать вниз. Но пароход все равно слишком перегружен, поэтому первая же волна непременно опрокинет его. И уж конечно, те, кто остался на пристани, будут этому только рады. Потому они истово молятся, чтобы эта волна не заставила себя ждать.
Босх думал об Эдгаре и о том, что тот сделал. Он был из тех, кто свалится в щель между пароходом и пристанью, и тут уж ничего не поделаешь. Они оба упадут – и он, и его жена, которой Эдгар не отважился поведать о шатком финансовом положении их семьи. Босх думал, правильно ли он поступил. Эдгар сказал, что настанет день, когда Босху понадобятся все его друзья. Возможно, было бы мудрее замять все это, отпустить Эдгара с миром, не причиняя ему вреда и не пачкаясь самому? Пока Босх не знал ответа на этот вопрос, но у него в запасе еще было время. Ответ все равно придется найти.
Выехав на Кахуэнга-пасс, Босх поднял стекло – становилось холодно. Посмотрев на холмы, поднимавшиеся на западе, он попытался угадать, в каком именно месте этого темного массива находился его темный дом. И почувствовал радость оттого, что едет не туда, а к Сильвии.

* * *

Босх добрался до нее в половине двенадцатого и открыл дверь своим ключом. На кухне горел свет, но во всех остальных комнатах было темно. Сильвия спала. Было слишком поздно, чтобы пересказывать ей новости дня, к тому же Босх не особенно любил полночные беседы. Сняв ботинки, чтобы не шуметь, он потихоньку прошел через холл в ее спальню.
Войдя, он остановился, чтобы глаза привыкли к темноте.
– Привет, – раздался из постели голос Сильвии, хотя самой ее Босх не видел.
– Не спишь?
– Где ты был, Гарри? – ласково спросила она, и голосе ее был сонным. В нем не чувствовалось и намека на недовольство.
– У меня были кое-какие дела, а потом я немного выпил.
– Слушал хорошую музыку?
– Да, квартет. Неплохо. Они играют в основном Билли Стрейхорна.
– Тебе что-нибудь приготовить?
– Ни в коем случае! Спи. У тебя завтра – школа. Кроме того, я не до такой степени голоден и, если захочу, могу и сам себе что-нибудь сделать.
– Иди сюда.
Осторожно ступая, он подошел к кровати и подполз по матрацу к Сильвии. Протянув руку, она привлекла его к себе и поцеловала.
– Да-а, ты действительно «немного выпил».
Он рассмеялся, и она – следом.
– Пойду почищу зубы.
– Подожди.
Сильвия вновь притянула Гарри к себе, и он стал целовать ее губы и шею. От нее исходил молочный запах сна и ее любимых духов. Босх заметил, что сейчас на Сильвии не было ночной рубашки, которую она обычно надевала перед сном. Тогда он сунул руку под простыню и провел ладонью по ее плоскому животу. Затем, подняв руку выше, стал ласкать ее грудь и шею. Он снова поцеловал Сильвию и зарылся лицом в ее волосы.
– Спасибо, Сильвия, – прошептал он.
– За что?
– За то, что приехала сегодня, за то, что была там. Я помню, что говорил тебе до этого, но увидеть тебя там… Это очень много для меня значило.
Больше ему нечего было сказать. Босх встал и ушел в ванную. Сняв одежду, он аккуратно развесил ее на крючках – с утра предстояло все это надевать снова.
Быстро приняв душ, он побрился и почистил зубы. Приглаживая руками свои влажные волосы, он посмотрел в зеркало. И улыбнулся. Может, до сих пор сказывалось воздействие выпитого виски и пива? Вряд ли. Просто он ощущал себя счастливым. Босх чувствовал, что он – ни на пароходе с обезумевшей толпой пассажиров, ни на пристани с яростной толпой оставшихся. Он – в собственной лодке. С одной только Сильвией.

* * *

Они занимались любовью так, как это делают одинокие люди – изо всех сил стараясь сделать хорошо друг другу, пока в изнеможении не откинулись на подушки в темноте спальни. Потом она лежала рядом с ним, водя пальцем по рисунку его татуировки.
– О чем ты думаешь? – спросила она.
– Ни о чем. Так, всякая ерунда в голове вертится.
– Расскажи.
Босх помолчал.
– Сегодня я узнал, что кое-кто меня предал. Один очень близкий мне человек. Вот я и думаю, может, я неправильно с ним поступил? Ведь на самом деле предали не меня, а его. Он сам себя предал. И, возможно, достаточным наказанием для него будет то, что ему придется с этим жить? Может, мне не стоило ему подбавлять?
Босх вспомнил, что он говорил Эдгару в «Красном ветре», и подумал, что надо будет ему сказать, чтоб не ходил к Паундсу и не просил о переводе.
– Каким образом он тебя предал?
– Думаю, ты назвала бы это «сговор с врагом».
– С Хани Чэндлер?
– Да.
– Насколько это опасно?
– Думаю, не особенно. Главное, что он на то пошел. Это для меня очень больно.
– А ты можешь что-нибудь сделать? Я имею в виду – не ему, а чтобы как-то уменьшить ущерб.
– Нет, ущерб, какой бы там ни был, уже нанесен. Я только сегодня вычислил этого парня, причем совершенно случайно – я бы никогда на него не подумал. Но ты все равно не волнуйся.
Сильвия погладила его по груди кончиками пальцев.
– Я не волнуюсь. Не волнуюсь.
Он любил ее за то, что она знала, когда следует прекратить задавать вопросы. Сильвии даже в голову не пришло спросить его, кто оказался предателем. Рядом с ней он чувствовал себя абсолютно спокойно: не волновался и не спешил. Это был его дом.
Босх уже начал засыпать, когда Сильвия вновь заговорила:
– Гарри.
– А?
– Ты волнуешься из-за суда? Из-за того, как пройдут заключительные выступления?
– Не очень. Мне не больно нравится сидеть в этом рыбачьем садке, когда всякий, кому не лень, пытается растолковать мне, почему я сделал то, что я сделал. Но если ты имеешь в виду исход процесса, то он меня мало волнует. Он ничего не значит. Просто мне хочется, чтобы все поскорее закончилось, а что они там решат – плевать. Ни одно жюри присяжных не может оценивать мои действия. Ни одно жюри присяжных не может указывать мне, прав я был или нет. Понимаешь? Этот процесс мог бы продолжаться год, и все равно они ни черта не поймут в том, что случилось той ночью.
– А управление? Их-то это волнует?
Босх пересказал Сильвии слова Ирвинга по поводу того, каков может быть эффект процесса. Он, правда, ни словом не обмолвился о том, что заместитель начальника управления знал, оказывается, его мать. Однако рассказ Ирвинга заново всколыхнул все в памяти, и впервые после того, как Босх лег в постель, ему захотелось курить.
Однако, отбросив мысль о сигаретах, он не поднялся, и некоторое время они лежали молча. Босх смотрел в темноту. Сначала он думал про Эдгара, затем его мысли перенеслись на Мору. «Интересно, – подумалось ему, – что сейчас делает коп из полиции нравов? Тоже лежит один в темноте? А может, рыскает по улицам?»
– Гарри, то, что я сегодня тебе сказала – серьезно.
– Ты о чем?
– О том, что я действительно хочу знать о тебе все: плохое, хорошее, твое прошлое. И хочу, чтобы ты знал все обо мне. Не отмахивайся от этого, иначе нам несдобровать.
Сонной нежности в голосе Сильвии поубавилось. Босх закрыл глаза и продолжал молчать. Он знал, что для нее эта тема была важнее всех остальных. Ее жизнь с предыдущим мужчиной не сложилась, поскольку они не использовали рассказы о прошлом друг друга в качестве кирпичиков для строительства своего будущего. Подняв руку, Босх погладил большим пальцем шею Сильвии. После секса от нее всегда пахло так, словно она только что напудрилась, хотя Сильвия даже не заходила в ванную. Для него это было загадкой. Прежде чем ответить, Босх немного помолчал.
– Тебе придется принять меня без прошлого… Я плюнул на него и не хочу оглядываться, копаться в нем, рассказывать или просто думать о нем. Всю свою жизнь я только и делал, что бежал от прошлого. Ты понимаешь меня? Если даже адвокат в зале суда имеет право швырнуть его мне в физиономию, это вовсе не значит, что я должен…
– Что, скажи?
Босх не ответил. Он повернулся к Сильвии, поцеловал ее и обнял. Ему хотелось держать ее в объятиях, подальше от этой пропасти.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– Я люблю тебя, – ответила она.
Прижавшись к нему покрепче, Сильвия уткнулась лицом в его шею. Ее руки обнимали его так крепко, будто она была чем-то напугана.
Впервые он произнес эти слова. Впервые сказал их кому бы то ни было. И чувствовал себя хорошо. Это ощущение, казалось, можно было потрогать руками – будто в его груди расцвел ярко-красный цветок. И Босх понял, что, очевидно, это он был слегка напуган. Будто, произнеся несколько простых слов, принял на себя колоссальную ответственность. Это было пугающе и восхитительно. Босх вспомнил, как улыбался самому себе в зеркале.
Сильвия лежала, крепко прижавшись к нему, и Гарри ощущал на своей шее ее дыхание. Скоро оно сделалось равномерным, и Сильвия уснула.
Лежа без сна, Босх еще долго прижимал ее к себе.
Теперь ему уже не уснуть. Бессонница украла те чудесные ощущения, которые только что довелось испытать. Он размышлял над словами Сильвии о предательстве и вере и понимал, что залог, которым они только что обменялись, растает, как воск, если они будут строить на фундаменте недомолвок и жульничества. Ему придется рассказать ей, кто он такой и что он такое, если произнесенные им слова были чем-то большим, нежели пустым звуком. Он вспомнил, что говорил о словах судья Кейс: «Они могут быть прекрасными или отвратительными и без ваших усилий». Босх произнес слово «люблю». Теперь он знал: от него зависит, станет ли оно прекрасным или отвратительным.
Окна спальни выходили на восток, и первые проблески рассвета только-только стали пробиваться сквозь ставни, когда Босх наконец закрыл глаза и уснул.

Глава 22

Когда утром в пятницу Босх появился в зале судебных заседаний, он выглядел помятым и взъерошенным. Белк уже сидел на месте, царапая что-то в своем желтом блокноте. Подняв глаза на севшего рядом Босха, он сразу же оценил его:
– Ты выглядишь, как кусок говна, и воняешь, как пепельница. Кроме того, присяжные сразу заметят, что в этом же костюме и галстуке ты был вчера.
– Верный признак того, что я виновен.
– Не пытайся казаться умником. Никогда не знаешь, что взбредет в голову присяжным.
– А мне, откровенно говоря, на это плевать. Тем более, что сегодня как раз ты должен выглядеть как новенький, не так ли, Белк?
Это было не очень честно – говорить подобное человеку с сорока килограммами лишнего жира, тем более что того бросало в пот от каждого взгляда судьи.
– Что, черт побери, значит «мне плевать»? Сегодня все должно решиться, а ты приперся в таком виде, будто спал в машине, и заявляешь, что тебе плевать!
– Я – в нирване, Белк. Я называю это Дзен – искусство насрать на все вокруг.
– Но почему именно сейчас, Босх?
– Потому что я понял: есть вещи гораздо более важные, чем то, что думают двенадцать присяжных. Даже в том случае, если прямо из зала суда они отволокут меня в каталажку.
– Заткнись, Босх, – огрызнулся Белк, взглянув на часы. – Через десять минут начинаем, и я хочу подготовиться. Я все еще работаю над своим выступлением. Думаю, я окажусь даже лаконичнее, чем того требовал Кейс.
Еще раньше судья постановил, что заключительные выступления должны быть короткими – не более тридцати минут для каждой из сторон. Сначала с двадцатиминутным заявлением должен выступить представитель истца, то есть Чэндлер, затем полчаса отводилось защите ответчика – Белку, – после чего адвокат истца могла говорить еще десять минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56