Он еще раз оглядел фрески на стенах. Вот демон заживо сдирает с человека кожу; уже освежеванные тела свалены кровоточащей кучей там, куда их швыряет демон. Еще один демон, напяливший на себя свежесодранную кожу - которая явно была ему не по размерам, - терзает несчастную жертву, которая корчится под его длинными загнутыми когтями.
- Да, настроением проникаешься. - Слабый голос слегка дрожит.
- Ну вот видишь! - говорит Мьюриел. - А теперь давайте посмотрим, что я привезла.
Локк разворачивает бумагу и достает странную статуэтку. Он ставит фигурку на пол - точно в центре мозаичной пентаграммы.
Это какой-то восточный божок. Но не целый, а лишь половинка. Статуэтка расколота по вертикали, и неровный зазубренный скол напоминает след стилизованной молнии. Ангельское лицо. Один сияющий глаз; какой-то синий самоцвет. Половина безмятежной улыбки. Фигура отлита из бронзы, позеленевшей от времени.
- Я купила его в одной антикварной лавке в Лондоне, - говорит Мьюриел. - Мне сказали, что он из Юго-Восточной Азии.
- Ну… - Пратна внимательно разглядывает фигурку. - По-моему, это вообще не тайская вещь. Но, разумеется, надо, чтобы специалист посмотрел. Зачем ты его привезла?
- Я подумала, Пратна, что, может быть, найду недостающую половину. А вдруг получится… и если получится, это будет действительно что-то. Проводник или даже носитель тонкой психоэнергии небывалой мощи.
- Откуда ты это взяла?! - Локк раздражен и озлоблен. - Эти твои колдовства, пляски диких шаманов и вся остальная байда… хоть бы раз что сработало… хоть бы раз!
- Байда, говоришь? Не срабатывало ни разу… А как насчет призрака в университетской часовне - тогда, шестьдесят лет назад, - а, милый мой Фрэнсис? Мы ведь поэтому и собираемся снова, верно? Послушай меня, друг мой. Я много чего покупаю из антиквариата. Потому что мне нужно создать антураж, чтобы производить впечатление на клиентов… а вовсе не потому, что я очень верю в какие-то ауры или, там, энергетическую заряженность старых вещей. Но когда я покупала эту фигурку… Пратна, Фрэнсис, вы не поверите… мне показалось, я слышу голос, детский голос. Он пел.
- Вот именно что показалось. - Локк нервно передернул плечами. - Воспаленное воображение, самообман.
- Дан ей договорить, - спокойно заметил Пратна.
- В ту ночь мне приснился сон. Мне снились вы. Все вы, все Боги Хаоса. Содержание сна было… очень интимным. Я была молодой в том сне. Я была голая. Дело происходило в джунглях. И вы все были там: ты, Пратна, и все остальные… тоже все молодые и голые. И вы все занимались со мной любовью.
- Святые угодники! - Фрэнсис припомнил ту жаркую ночь в Кембридже, когда Мьюриел осталась у него, и они пили портвейн, лежа на мягких овечьих шкурах на полу перед камином. На лбу выступила испарина.
- И что потом? - спросил Пратна, который явно заметил смущение Локка, и оно явно его позабавило.
- В момент оргазма меня как будто расплющило между двумя половинками статуэтки. А потом, когда я уже умирала, раздавленная, я заглянула в глаза тому духу… и он был волком, и черной пантерой, а иногда - маленьким мальчиком. И он плакал.
- Ты, по-моему, выжила из ума, - сказал Локк.
- Этот сон снился мне постоянно, на протяжении нескольких лет. А на прошлой неделе я виделась в Лондоне со Стивеном, и он показал мне фотографии…
- Какие еще фотографии?
Она вытащила из-под пледа два отксеренных листочка и протянула их Фрэнсису.
- Существо из моих снов было очень похоже вот на него. Сэр Фрэнсис Локк забрал у нее листочки. Страница из американского “ТВ-Гида” с портретом какого-то Тимми Валентайна и газетная вырезка с фотографией из какой-то оперы: три маленьких мальчика парят на облаках над сценой. Фрэнсис долго рассматривал оба снимка.
- Я не понимаю, - солгал он.
- Поймешь, - сказал принц.
Мьюриел Хайкс-Бейли рассмеялась скрипучим смехом киношной ведьмы.
И адское пламя плясало на стенах - ослепительное в ярком свете флуоресцентных ламп.
записки психиатра
Игры с железной дорогой оказались достаточно эффективны. Хотя бы как отправная точка для того, чтобы он сосредоточился и настроился на нужный лад. Но это только начало. Почему-то мне кажется, что на каком-то этапе - когда мы преодолеем определенный рубеж - дело пойдет сложнее.
Я спросила его про Кенделла по прозвищу Бритва, того продюсера из студии. Он сказал, что от тела благополучно избавились, а поскольку он был человеком, мягко сказать, неуравновешенным - а попросту говоря, полным психом, - то поначалу все только вздохнут с облегчением.
- А потом? - спросила я. Он сказал:
- Знаешь, Карла, есть у меня подозрение, что конец моей рок-н-ролльной карьеры уже маячит где-то на горизонте.
А я подумала: интересно, а мне что делать?
Он всегда говорит, что обо мне позаботятся.
Комната наверху. Та, которая с зеркалами и железной дорогой… она как будто становится чуточку больше каждый раз, когда мы туда заходим.
Может, она отражение… его сущности? По мере того какой раскрывается передо мной?
Я спросила:
- А как быть с зеркалами? Кресты и чеснок на тебя не действуют, но ты по-прежнему не настолько еще “реален”, чтобы обмануть зеркала.
Он сказал:
- Я сам зеркало. Люди, которые на меня смотрят… они видят себя. Очень часто бывает, что им не нравится то, что они во мне видят. Но оно есть, и от этого не уйдешь. От себя не уйдешь.
Он процитировал мне Шекспира. “Бурю”.
“И это порождение тьмы - моё”.
И добавил:
- Просперо сказал это про Калибана. Понимаешь, чтобы освободиться, сначала он должен был посмотреть в глаза чудовищу внутри себя. Иначе он бы не смог уехать с острова, который сам же частично и создал - своим стремлением бежать от реальности.
Я заметила, что это классическая интерпретация “Бури” с позиции психологической школы Юнга, а он лишь улыбнулся как старательный ученик, когда его хвалит любимый учитель.
Потом я спросила:
- А что ты видишь в зеркалах?
- Я вижу себя.
- А меня ты видишь?
Он надолго задумался.
- Я не знаю.
Я подумала: есть люди как отражения друг друга, а есть люди как тени друг друга. Похоже, мы с ним как раз тени. И если я - как психиатр - заставлю его посмотреть в глаза его тени, принять ее и вобрать в себя и тем самым освободиться, то со мной должно быть то же самое, правильно?
Есть ли в нашей судьбе и другие люди, которые связаны с нами так же? Среди тех, кто нас окружает… Например, Стивен? Кстати, со Стивена все и началось. Даже не так: Стивен все это начал.
Тимми мне рассказал про хориста по имени Стивен, в 1918 году. Стивен мне тоже что-то такое рассказывал, но я думала, это был просто сон. Тимми уверен, что Стивен видел его истинный облик.
А это значит, что он не зеркало, правильно? Похоже, я набрела на ключевой стержень, вокруг которого все и вертится. Но я почему-то боюсь развивать эту тему. Почему-то боюсь…
В общем, я попросила Тимми закончить рассказ про Тауберг.
Я прекрасно осознаю, что специально отодвигаю момент истины. Я не знаю, что это будет за истина, но мне почему-то не хочется торопиться.
память: 1947
После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю. Каждый вечер по окончании спектакля он идет к ней. Актеры малобюждетного оперного театра с постоянной труппой и определенным репертуаром должны быть настоящими универсалами - как говорится, актеры без амплуа. И действительно: Амелия играет не только Пальмину в “Волшебной флейте”. Она занята в “Тоске” и выступает дублершей в “Медее” Керубини. Конрад сумел раздобыть себе роли во всех трех спектаклях. В “Волшебной флейте” он один из трех гениев храма; в “Тоске” - мальчик-пастушок, который поет очаровательную пасторальную арию - раннюю утреннюю песнь пастушонка - в последнем действии, перед финальной кровавой трагедией; в “Медее” у него немая роль. Он заполучил себе роль одного из сыновей Медеи, которого мать то ласкает, то отталкивает от себя и, в конце концов, зверски закалывает ножом. Ему нравится играть мертвого, и Herr Майлс даже как-то его похвалил, что он так спокойно лежит без движения в течение почти получаса и даже как будто не дышит. (“Это как-то естественно получается”, - сказал он дирижеру и улыбнулся своей загадочной неотразимой улыбкой.)
Теперь он опять ждет. Голод жжет изнутри; перед спектаклем он пил кровь бездомной кошки. Безвкусную кровь.
Он ни разу не пил Амелию Ротштейн, но его тянет к ней - неодолимо. Может быть, из-за ее улыбки. Она так хорошо ему улыбается: чуть приоткрыв губы, на которых так изумительно влажно блестит помада - ее любимая, ярко-красная, как горячая артериальная кровь.
- Войдите.
Он открывает дверь. Она сидит перед зеркалом в обрамлении позолоченных купидонов. Верхний свет не горит. Комната освещена только мягким мерцанием свечей в массивном серебряном канделябре. В зеркале не видна дверь; и это хорошо. Он тихонько проскальзывает в дальний угол, который тоже не отражается в зеркале, - туда, где малиновая бархатная портьера скрывает ободранные обои в переплетении виноградных лоз, жаворонков и павлинов.
Она спрашивает:
- Кто там?
- Конрад.
- Ой. Ты так тихо вошел. Как котенок. - Она оборачивается к нему. Ее египетский костюм Пальмины уже расшнурован. Видна одна голая грудь. - Ой, прости, я не подумала, что тебе не надо на это смотреть… - Она прикрывает грудь рукой, изображая стыдливое смущение. Но он заметил, как она на мгновение заколебалась. Ее кажущаяся неловкость пронизана желанием.
- Я… я пришел спросить, фрейлин Ротштейн. Нет ли у вас ко мне поручений?
- О, ты такой милый мальчик. Иди сюда, сядь со мной. - Он ждет, пока она полностью не отвернется от зеркала, и только тогда подходит. Он опускается на скамеечку у ее ног. Она стирает с лица последний грим; ее левая бровь все еще густо-синяя от теней, а от уголка глаза почти до середины щеки опускается черный подтек густой смазанной туши. - У меня нет никаких поручений. Но я хочу спросить тебя, Конрад, почему ты приходишь сюда каждый вечер? Боишься, меня украдет какой-нибудь пылкий поклонник?
- Du bist hubsch.
Это смело с его стороны - обращаться к ней на “ты”. Она все-таки взрослая женщина, примадонна, а он просто маленький мальчик.
- Правда? Ты думаешь, я красивая? - Похоже, она польщена. - Ты сирота, верно?
- Да… Амелия.
Она смущенно краснеет.
- Как странно. Иногда мне кажется, что ты гораздо старше. Почти как… зрелый мужчина. Почему так, интересно. - Она легонько сдвигает руку, и платье опять ползет с плеч, почти обнажая грудь. Полные груди подрагивают в такт неровному сбивчивому дыханию. От них веет теплом. Он слышит, как бьется ее сердце. Она говорит: - Это, наверное, потому, что ты вырос один, без тепла и любви.
- Ты даже не знаешь, как это верно.
Он кривит губы в подобие улыбки. Они оба молчат, но он слышит, как бьется ее сердце. Он ее любит, по-своему. Не так, как мужчина-смертный любит женщину. У его рола свои пути. Он ее любит, да. Но он в теле незрелого мальчика, а способность к физической любви он утратил еще до того, как стал неумершим. Он знает, что ему никогда не познать ее как женщину. И все же - она откровенно флиртует с ним, с ребенком.
Она ласково гладит его по щеке. Она шепчет:
- Почему, Конрад? Почему меня тянет к тебе? Он пытается вобрать в себя холод, который липнет к нему, но она все равно чувствует что-то не то, и на мгновение ее рука замирает.
- Ты был на улице, Конрад? Ты замерз? Но там не так холодно… уже лето.
- Лето.
Голод бьется в такт ее пульсу.
- Почему эта фрау Штольц говорит, что ты зло? А, Конрад?
- Зло? А что есть зло?
Она наклоняется к нему, и ее черные волосы ложатся ему на лицо. Она меня любит, думает он. Она меня жалеет. Любовь и голод терзают его изнутри, и невозможно понять, что сильнее.
- То, что мы сейчас делаем, это зло. Это плохо, да? - говорит Амелия. - Сладострастная женщина и совсем юный мальчик. Что ты знаешь о жизни… хотя, извини. Ты знаешь. Ты вырос на улице.
- Я знаю, что такое секс, - говорит он решительно и принимается распускать шнуровку на корсаже ее костюма. - Но я ничего не могу.
Он не говорит ей, почему.
- Но есть и другие приятные вещи. - Она берет его холодную руку и кладет себе под платье. На упругий живот. Он с изумлением трогает пальцами теплую влажную плоть ее женского естества… там кровь, и его рука дрожит. Амелию тоже бьет дрожь - наслаждения и ужаса…
- Можно я там полижу? Как котенок?
- Я не знаю… я и не думала, что ты такой… искушённый… - Но она не противится, когда он опускается на колени и зарывается лицом туда. Поначалу его язык серебристо-прохладный. Но быстро теплеет от темной крови. - Ты мой маленький вампир, - говорит она с чувством.
- Да, я вампир.
Она, конечно, ему не верит. Его проворный язык проникает все глубже и глубже. Он пьет ее менструальную кровь, и особый жар этой густой лунной крови бьет по его мертвым чувствам струями огня… в исступлении он теснее сжимает ее в объятиях. Он сам не заметил, как поцарапал ее под одной из подмышек. Дурманящий запах сводит его с ума. Такой обольстительный… Он поднимает голову, целует ее в пупок, щекочет ей грудь кончиком носа. Его ласки - как зыбкий щекочущий холодок. Он находит губами ранку и пьет кровь, напоминая себе, что нельзя выпускать клыки, нельзя делать ей больно… нужно ее уберечь от последнего безысходного холода. Она смотрит на него с притворной робостью - на ребенка, прильнувшего к ее груди, - бесстыдная мадонна с младенцем. Она не может не видеть, что его белки налиты кровью… алый туман насыщения… но она не говорит ни слова. Ей приятно, и странно, и стыдно… она содрогается в судорогах оргазма. Он благодарен ей за то, что она - может быть, не желая признаться себе, что ею движет одно только чувственное влечение - не попыталась дотронуться до его пениса. Он не хочет, чтобы она узнала о его увечье. Нет. Ему хочется только… любви. Да, наверное, это хрупкое мимолетное пересечение путей двух разных и чуждых друг другу созданий можно назвать любовью.
Она задремала, убаюканная ритмом его странных ласк, сонная от потери крови. Я не должен ее убивать, говорит он себе. Не должен.
Он с сожалением отрывается от нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54