– …Дефевр передал запечатанный конверт барону Р…у. В тот же день барон выехал в Трувиль. Императрица купалась. В то время ее приближенной, ее доверенной, ее другом была девица Ламот. Стоило пересечь океан, чтобы взглянуть на купающуюся Ламот.
Секретарь кашлянул. Ртищев, сердито покосившись на него, продолжал вдохновенно;
– Грудь девицы Ламот напоминала два яблока. Точнее – две половинки разрезанного большого лимона. Грудь девицы Ламот заставила корсет того времени опуститься до талии.
– Иван Семенович, – сказал секретарь, – быть может, это мы опустим.
– Вы болван! – сказал Ртищев. – Грудь девицы Ламот стоила нам Севастополя… Итак…
В это время вошел Смольков. Иван Семенович повернулся к нему всем грузным телом в кресле и глядел круглыми глазами. Смольков стал спиною к камину, раздвинул полы сюртука, чтобы согреть зад. Но Иван Семенович эти штуки с согреванием зада понимал насквозь.
– Ты зачем ко мне пришел? – спросил он, постукивая пальцем по креслу.
– По делу о котиках, дядя. Князь Тугушев просил меня навести справки. Он, кажется, не прочь сам взять концессию.
– Ты сколько у него взял?
Николай Николаевич поморщился. Иван Семенович сказал:
– Отойди от огня, у тебя зад дымится. Этому болвану Тугушеву скажи, что он болван. И денег я тебе не дам.
Николай Николаевич оглянулся на секретаря, пожал плечами, затем стал смотреть на свои башмаки.
– Дядюшка, вы сами не раз бывали в подобных обстоятельствах.
– Что?
– Я говорю, чертовски скучно – постоянное безденежье. Я чертовски ломаю голову. Весь расчет был перехватить у вас – до пятницы. Если нет – то чертовски…
– Хорошо, – сказал Иван Семенович и сейчас же протянул руку, чтобы племянник не кинулся к нему обнимать. – Хорошо. У тебя будут деньги. Я тебя женю.
– Дядюшка, я чертовски…
– Молчи. Я не могу содержать тебя и твоих любовниц. Мой бюджет шатается от твоих долгов, Я думал о тебе все это время. Черт возьми, у меня третий день изжога от этих забот. Ты должен жениться.
– Но я не хочу.
– Молчать!
Иван Семенович поднялся во весь огромный рост и блестяще развил мысль о предстоящей женитьбе Николая Николаевича, о всех преимуществах женатого человека. Говоря, он подталкивал племянника слегка к двери, затем обнял, больно прижав его нос, и Николай Николаевич очутился в прихожей.
Николай Николаевич стоял с минуту ошеломленный. Проворчал: «Вывернулся, старый мошенник!» Медленно сошел вниз, в голове – мутно, ноги подкашивались, и велел кучеру ехать, вообще – ехать! Черт!

Николай Николаевич все же перехватил в этот день небольшую сумму. Но ресторан поглотил и сумму и остаток энергии. Кучер шагом вез Николая Николаевича домой, на Галерную.
Дом на Галерной был старый, с темной прихожей, со скрипучим паркетом, со старомодной потертой мебелью. Большая часть комнат была закрыта.
Семья Смольковых, издавна жившая в этом мрачном дому, теперь частью вымерла, частью разбрелась по свету. И все эти ветхие диваны, темные картины, скрипучие полы наводили Николая Николаевича на грустные размышления. Дом очень походил на усыпальницу.
Николай Николаевич и сам понимал, что нужна бы ему обстановка, где не стыдно принять светскую женщину. Однажды в светлую минуту он заказал даже эскиз кокетливой мебели в модном магазине, но не было денег. Денег, денег, денег, все равно сколько, все равно откуда – только бы жить беспечно, а то хоть пулю в висок!
Так раздумывал Николай Николаевич, мрачно вылезая из пролетки у подъезда своего дома. Тит отомкнул дверь, молча принял трость, пальто и цилиндр и вдруг усмехнулся углом рта…
– Что? – спросил Николай Николаевич, – прошел в столовую и сел на стул. – Был кто-нибудь?..
– Что был! – ответил Тит насмешливо. – И сейчас в спальне сидит!
– Кто? – Николай Николаевич испуганно приподнялся. – Она?
Тит кивнул головой. Николай Николаевич осторожно отодвинул стул и, шепча: «Скажи ей, что я уехал надолго», на цыпочках побежал в переднюю.
Но в это время дверь с треском раскрылась, и на пороге показалась коренастая рыжая молодая женщина в шляпе, с зонтом в руке.
– Ах, ты здесь? – воскликнул Николай Николаевич сладким голосом. – Как мило!
Густые брови Муньки Варвара, изломанные у висков, сошлись, ноздри короткого и тупого носа раздулись, и челюсть выдвинулась вперед, как у волкодава.
– Здесь! – протянула Мунька, и грудь ее колыхнулась. – И сундук мой здесь, жить приехала…
Николай Николаевич подвинулся к Титу и вдруг закричал:
– Вон из моего дома! Тит, гони ее в шею…
С прошлого еще года привыкла Мунька к характеру Смолькова, поэтому сейчас ни капли не испугалась, подняла зонт и ударила китайскую вазу, которая сейчас же разбилась…
– Не то еще будет, голубчик, – и Мунька проткнула зонтом картину… Затем разбила абажур, опрокинула ногою стол и остановилась, сверкая глазами. – Что? Видел?
Николай Николаевич во все время этих действий присмирел и сел на стул у двери. Тит подбирал осколки.
Характер у Муньки был решительный, такие сцены в прошлом году повторялись нередко, и Николай Николаевич, оберегая себя, обычно затихал, садился на стул в раскрывал зонт, уверяя, что идет дождик. На Муньку, как на первобытного человека, действовало это умиротворяюще, – она принималась хохотать, взявшись за живот. Но сегодня чувствовала, что Николай Николаевич не совсем в ее власти.
– Слушай, – сказала Мунька, – ты, мозгляк, с другой связался?
Николай Николаевич, не отвечая, топнул ногой.
– Что вы пристаете? – сказал Тит. – Мало вам набезобразничали!
– Я набезобразничала! Да я еще с ним разговариваю. – Она проворно вытащила булавки и швырнула шляпу на стол вместе с зонтом и жакетом. – Идиоты несчастные! Кончено! Остаюсь! – Она поправила волосы и села.
Николай Николаевич громко вздохнул…
– Тит, – сказала Мунька, – принеси сыру, фруктов и бутылку шампанского. Хлеба не забудь…
– Денег нет, – сказал Тит мрачно.
– Честное слово, один рубль остался, – Николай Николаевич радостно подскочил на стуле.
– В таком разе, колбасы купи и водки. Поедим и в кровать…
Тит не двигался. Мунька задышала сильно.
– Сходи, Тит, купи, – поспешно сказал Николай Николаевич.
Тит убежал. Мунька сообщила, что «тело тоскует, пойти корсет снять», и, шаркая башмаками, пошла в спальню. Николай Николаевич, облокотясь на колени и сложа руки ладонями вместе, сидел не шевелясь… Все на свете ополчилось против него. Господи, где же выход? Николай Николаевич одним глазом поглядывал на темную иконку в углу, не совсем уверенный, что бог поможет… «Жениться разве на самом деле? Сонечка Репьева, наверно, глупа, толста, влюбчива, – барышня из провинции. Очень, очень плохо».
Вернулся Тит с колбасой и водкой, вышла Мунька в розовом капоте, который все время запахивала, чтобы мальчишка задаром не глядел на ее прелести, и принялась за еду. Выпивала, крякала, ела колбасу, задрав ногу на колено.
Николай Николаевич глядел на Муньку, и к ненависти его примешивалось странное уважение перед силой девушки и здоровьем… «Жует вкусно и твердо, так что даже щекотно в скулах, и пища, наверно, отлично переваривается в желудке; ляжет в постель и тотчас заснет, жаркая, как печь, и будет видеть глупые сны, а наутро их расскажет… Но все-таки Мунька свинья», – подумал он.
В это время позвонили в прихожей… Тит побежал отворять и сейчас же вернулся; лицо у него было испуганное и отчаянно любопытное.
– Князь Тугушев! – сказал он вполголоса. Мунька весело подмигнула. Николай Николаевич кинулся к ней, шипя: «Уйди же, уйди», затем метнулся в прихожую. Мунька проворчала: «Вот еще, у князя глаза не лопнут на меня смотреть, не чужие, слава богу…»
В прихожей, снимая перчатки, стоял князь. Руки он Николаю Николаевичу не подал, а, глядя на вешалку, сказал по-русски: «Мило, очень мило…»
То же самое он пробормотал, войдя в столовую… Николай Николаевич пододвинул стул, князь сел и слегка раскрыл рот…
– Здравствуйте, – обиженно сказала Мунька. – Не узнаете, что ли?
– Ах, это вы, крошка, я узнал. Очень мило! – Князь вынул серебряный портсигар, осторожно, как драгоценность, взял худыми пальцами папироску, но, спохватившись, положил обратно… Затем пробормотал невнятное.
– Что? – крайне предупредительно спросил Смольков, но князь, не глядя на него, показал портсигаром на Муньку.
– Нельзя ли нам одним?
Николай Николаевич сделал испуганно-сердитые глаза. Мунька пожала плечами и ушла в спальню.
– Я принужден… – сказал князь, одутловатые щеки его подпрыгнули, он закрыл глаза. – Одним словом, я все видел и слышал сегодня, я принужден бить вас по лицу.
При этом он слегка поклонился. Николай Николаевич быстро поднялся, застегивая пуговицы, и стал глядеть на перстень на руке князя.
– Но это не все. Я принужден, но я этого не сделаю: я не хочу сплетен. Вы принуждены будете уехать и как можно скорее сделать что-нибудь, жениться, например, – этим вы спасете честь… честь… – Князь заикнулся и встал, все еще не открывая глаз. – Я вам да «пишу рекомендательное письмо…,
Смольков поклонился. Князь открыл глаза, и бледный рот его пополз криво вбок.
– С этими котиками вы тоже мне устройте, услуга за услугу…
Николай Николаевич сделал жест, изображающий нетерпение и бешенство.
– Имею честь. Тит, проводи князя…
Князь боком вышел из комнаты, держа в отставленной руке цилиндр и трость, Николай Николаевич оторвал пуговицу и сказал:
– Сговорились они, что ли, черт возьми! Женись! Превосходно! Назло всем женюсь!
Он присел к столу и, сжимая виски, думал о себе, о княгине Лизе, о князе…
– Ох, да, Мунька, – вспомнил он и пошел в спальню.
Мунька лежала в прозрачной рубашке на кровати и, зевая до слез, рассматривала картинки во французском романе. Николай Николаевич взял книгу и швырнул ее под кровать…
– Ты что? – спросила Мунька. – Князь ушел?
– Пошла вон отсюда! – заорал Николай Николаевич. – Я женюсь!
– Вот дурак, – равнодушно ответила она и повернулась спиной к Смолькову.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

По травяным межам к гнилопятскому гумну тянутся, скрипя и колыхаясь, телеги, полные снопов. На гладко убитом току гудит и пылит паровая молотилка. Бабы подхватывают снопы, летящие с телег, разрезают свясла серпами и подают задатчику. У него борода и волосы полны пыли, руки в голицах ходят вправо и влево, вдвигая в хрустящую пасть машины раскинутый полотном хлеб.
Барабан, пожирая колосья, глухо и ровно гудит: заторопится вдруг, когда задатчик, остановившись, отирает рукавом пот и грязь о лица своего, ухает от поданного вновь и, пережевав, переколотив, бросает в нутро молотилки солому, зерно и пыль.
Соломотряс дребезжит, подпрыгивая, выкидывает солому на убитый ток, девки гонят ее граблями, конный возильщик подхватывает ее доской и рысью едет к новому омету. Зерно бежит на железные грохота, просеивается сквозь сита и сыплется золотыми струйками в мешок. Соединенный вечно бегущим ремнём, попыхивает длинной трубой зеленый локомобиль, на колесах его и на меди блестит августовское солнце… Светит оно и на жеребят, со ржанием бегающих около возов, на пестрые рубахи и платки баб, на запачканные в дегтю шаровары веселых парней и в синие глаза Сонечки, приехавшей с Алексеем Алексеевичем на молотьбу.
Все – запах дегтя и хлебной пыли, заглушенные воем молотилки голоса, окрики и песни знакомы Сонечке давно. Вот подъехал конный возильщик, высокий парень, остановил лошадь и, вынув кисет, свертывает папироску; генерал погрозил ему пальцем: «Я тебя, пожар наделаешь!» Парень спрятал кисет и улыбнулся; лицо у него загорелое, чернобровое, ласковое. Сонечка подошла к нему и взяла вожжи: «Дай-ка, я поеду». Парень опять усмехнулся: «Не справитесь», и хлестнул лошадь, зацепив доской большую кучу свежей соломы. Сонечка стала на доску и взяла парня за ременный поясок. Солома нажала ей колени. Лошадь, влегая в хомут, поволокла и солому, и парня, и Сонечку… Девки смеялись, генерал кричал: «Смотри, не упади!» Когда доехали до омета, парень сказал: «Берегитесь, тут валко», – и въехал на вороха. Сонечка, не успев соскочить с доски, упала в солому, нечаянно увлекая за собой и парня, но он, хрустнув мускулами, поднялся, как стальной, спросил: «Что, не ушиблись?» – и, посмеиваясь, ушел за лошадью, широко расставляя ноги в синих штанах.
Сонечка осталась лежать в пахучей соломе. Опять подъехал парень и закивал ей головой, как бы говоря: «Как мы давеча-то опрокинулись», и все так же расставлял крепкие ноги, и она увидела, что он был необычайно красив собой, ласковой, о себе не знающей красотой.
Ей показалось, что все это уже было – вороха светложелтой соломы, бархатная травка около омета, парень и рыжая лошадь в хомуте. Засвистел локомобиль, призывая рабочих к обеду. Гул молотилки замолк, и явственнее стали человеческие голоса. Народ, подбирая с земли одежду, шел к стану, где курился дымок под чугунным котлом.
Поднялась и Сонечка, оправила волосы и пошла навстречу Алексею Алексеевичу.
– Что же, попробуем каши, – сказал генерал, подмигнув.
Между бочкой с водой и телегой, полной печеного хлеба, сидели в два круга – бабы и мужики. Мужчины – на корточках или подсунув под себя кизяк или одежду – ели степенно, – сначала жижу, слитую с каши и сдобренную конопляным маслом, затем кашу, мятую с салом. Старший, царапая караваем по полушубку, резал хлеб большими ломтями.
Бабы сидели прямо на земле, подогнув одну ногу, вытянув другую, – как овцы. Каши бабы не кушали, – принесли с собой кто кислого молока, кто блинов, кто луковку. Порядка у них не было – тараторили, пересмеивались. Иная – девка – гляделась в круглое зеркальце, обитое жестью, подмазывала на лице, – чтобы не загорать, – белила, ядовитую мазь. Мужики с бабами обедать брезговали.
Генерал и Сонечка влезли на телегу, где стояла бочка с водой, полной инфузорий. Кашевар принес в небольшой чашке каши и два ломтя хлеба, густо посоленные. Сонечка стала искать глазами давешнего парня.
Он сидел на корточках и, держа ложку, медленно жевал, – крепкие желваки двигались на его загорелых скулах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77