И сказал, вытиря ребром руки мокрые глаза:
– Погостите у муженька, потом к нам на хутор пожалуйте, у меня тройки и шампанское, чего душа просит.
Ольга Языкова покачала головой, задумалась, потом, улыбаясь загадочно, сказала:
– Голова кругом идет, как подумаешь: визиты, приемы, праздники; у мужа моего – весь уезд родня. Ах, и не говорите мне о светской жизни. А соскучусь – приеду к вам на хутор.
Закрыв рот, она засмеялась тихим, грудным смехом, подбородок ее задрожал. Бабин внимательно посмотрел на нее, и ноздри его задрожали.

Огромное ржаное поле перед железнодорожной станцией, измятое ветром, ходило желто-зелеными волнами, шуршало колосом, веяло горечью повилики и медовым запахом на межах мотающейся желтой кашки. Над полем, невидимо, точно комочки солнечного света, заливались жаворонки жаркими голосами. В палисаднике станции шумела висячими ветвями большая береза, и ветром отдувало куцый парусиновый пиджачок Дмитрия Дмитриевича Теплова, неподвижно стоящего на перроне. Он глядел, щурясь на плавно изгибающуюся в ржаных полях красноватую ленту пути, и поправлял на голове дворянскую фуражку. Позади, на лавочке, на солнцепеке, сидел сонный начальник станции с таким животом, что на нем не застегивалась форменная тужурка. Вглядываясь, Теплов, наконец, чихнул.
– Господи, прости, – пробормотал он, еще раз чихая, – спичку в нос. А что же поезд?
– Придет, – сладко, с хрипом зевая, сказал начальник станции.
И действительно, далеко у горизонта, где волнами ходил жар, появилось облачко дыма. Долетел протяжный свист.
Теплов, обернувшись, крикнул буфетчику:
– Бутылку донского, живо!
И вот, все увеличиваясь и свистя, напирая горячей грудью воздух, появился голенастый локомотив, замелькали окна вагонов, ударили в колокол.
Ольга Языкова, сходя с площадки вагона, выдернула руку свою из руки Бабина.
– Пустите, я на вас рассержусь наконец, – прошептала она торопливо, спрыгнула на перрон и ахнула.
Шаркая со всей силой ногами по асфальту, налетел на нее Теплов с отнесенной в сторону фуражкой. Позади него делал какие-то неопределенные жесты, широко улыбался начальник станции. Подбежал буфетный мальчишка со звенящими на подносе бокалами.
– Это так неожиданно… Я так тронута… Я не знала, что моя скромная известность докатилась до ваших мест, – говорила Ольга Языкова, беря бокал рукою в перчатке.
– Господа, еще раз – Уррра! – захлебываясь, завопил Теплов и закрутил над головой фуражкой.
Когда затем, подсаженная в тарантас, Ольга Языкова спохватилась и спросила про мужа, Теплов ответил, прямо глядя ей в глаза выкаченными, остекленевшими от подагры глазами:
– Николай уехал в уезд до получения от вас известия, и в неизвестном направлении.

В «Ставрополе» Языковой был отведен лучший номер внизу, окнами на площадь. Теплов позаботился и об угощении: на столике перед плюшевым диваном кипел самовар, стояли тарелки с едой и бутылка донского шампанского. Но Языкова, бросив шляпу с вуалью на подзеркальник, с видимым неудовольствием оглядывала лопнувшие обои, кумачовые ширмочки, помятый вонючий умывальник, бумажную розу, воткнутую сверху в ламповое стекло. Теплов вертелся около, стараясь обратить внимание актрисы на еду.
– А это что за ужас?! – спросила, наконец, Языкова, останавливаясь у окна.
Теплов деликатно коротким мизинчиком стал указывать на достопримечательности:
– Вот то – лавка местного богача Бабина. Это – домик батюшки. А вот торчит – пожарная каланча.
– Нет, я спрашиваю – это что? – сквозь зубы спросила Языкова, кивая на лужу, где рылись свиньи.
– Озерцо. Городское хозяйство предполагает обсадить его деревцами и зимой устроить каток. Вы, может быть, присядете, Ольга Семеновна, откушаете?
Ольга Языкова села на диванчик, откушала чашечку чаю и опять задумалась. Зато Теплов приналег на еду и на вино и развеселился.
– Вспомните слова поэта, – воскликнул он, прижимая к груди руку с вилкой, – лови момент. Оставьте задумчивость, выпейте винца. Ей-богу, жить на свете недурно.
– Где мой муж, я хочу знать? – мрачно спросила Языкова.
– Солнышко, да любит, любит он вас… Ей-богу, в уезд уехал. Я уж за ним и верховых разослал. Найдется, прилетит… Ах, милая вы наша… Вы луч, можно сказать, упавший в болото… Ведь мы в грязи живем, как поросята… Ну… Пью за искусство, за мечту.
– Я желаю знать, почему вы привезли меня в эту мерзкую гостиницу, а не прямо на усадьбу, в наш дом?
– Да ведь дом-то сгорел, богом клянусь… Николай думает строить новый. Моя, говорит, жена артистка, ей нужен дом с колоннами, храм. Через всю, говорит, спальню пущу трельяж с ползучими розами. Так, бывало, размечтаемся с Коленькой, – и все вы, наша красота, в мечтах… Ольга Семеновна, не побрезгуйте, поживите с нами денька три, потом мы вас с цветами в Москву проводим.
– То есть – почему это только три дня? – с тревогой спросила Языкова. – Я не намерена отсюда уезжать: я бросила сцену и приехала к мужу навсегда.
Теплов глядел на актрису выкаченными глазами, у него даже щеки вдруг отвисли.
– Это невозможно, – хрипло сказал он. Языкова быстро поднялась с дивана и крикнула отчаянным голосом:
– Я знала, что вы от меня что-то скрываете. Николай всю жизнь отвратительно поступал со мной. За два года прислал пятьсот рублей! Актриса, актриса. А вы знаете, что такое актриса? Прошлым летом я в Козьмо-демьянске привидение играла и, когда в люк проваливалась, так треснулась головой, что я Николаю этого люка никогда не забуду. А рожать в холодной гостинице вы пробовали? А вы знаете – сколько стоит пара панталон для офицерского фарса? Николай должен меня кормить, я устала. Вот, полюбуйтесь, – дрожащими руками она раскрыла сумочку и вышвырнула на стол из нее несколько серебряных монет, – вот все, что осталось, считайте…
Ольга Семеновна опять упала на диван, закрылась руками и зарыдала глухо, как дети плачут в чулане. Теплов отер со лба холодный пот. Что угодно, но слез он боялся пуще всего.
– Мы это как-нибудь устроим, ради бога, – пробормотал он, пятясь на цыпочках к двери.
Из гостиницы Теплов пошел прямо к Бабину через площадь. Были сумерки. Около каланчи зажгли керосиновый фонарь, и свет его отражался в луже. У батюшки, сквозь герань на окнах, было видно, как собирали ужинать. За городом в огромных тучах догорал тусклый закат. Ухали, ахали многие миллионы лягушек по всей реке. У Теплова сжалось сердце: «Вот глушь. Вот тоска».

– Что, брат, нос повесил? – позвал его насмешливый голос Бабина. Он стоял у ворот, в расстегнутой поддевке, в бобровой, набекрень, шапке, руки заложил за шнур, высоко перепоясанный по шелковой рубахе.
– Вот я насчет чего, Илья Ильич, – Колина жена, актриса, удивительный талант, театры ее прямо на части рвут, и представь – квипрокво: собираясь в дорогу, деньги и драгоценности положила в багаж, а его взяли да и отправили на Харьков, – дня через три придет. А пока одолжи рублей четыреста, – в самом деле…
Бабин громко рассмеялся:
– Ну и штукари! А куда же ты мужа-то ее спрятал?
– Ну, на речке, на мосту сидит. Мы решили наше положение скрыть. Дай деньги, пожалуйста.
Но дать деньги Бабин отказался наотрез. Видимо, он собирался идти в гостиницу, но, узнав, что актриса плачет, сказал, что явится завтра, после обедни, двинул шапку на брови и шагнул в калитку, за которой зазвенели цепями, захрипели от ярости знаменитые бабинские кобели.
Теплов постоял у ворот, плюнул и пошел через площадь. Внизу, у реки, темными очертаниями стояли осокори, под ногами чмокала грязь, пахло крапивой, болотной гнилью и мокрыми досками. Лягушки ухали теперь во весь голос, квакали, булькали, стонали. Кое-где за рекой невыразимо тоскливо желтел свет в окошечках. На мосту, у перил, стояла согнутая фигура Языкова, – казалось, он внимательно слушал лягушиное пение.
– Иди к ней сам, вались в ноги, объясняй, как хочешь. Ну вас всех к черту! – подходя, с раздражением проговорил Теплое и, вглядываясь в бледное, как полотно, лицо друга, увидел, что оно все в слезах.
– Ну, как же ты встретил Оленьку? – спросил Языков, вытирая глаза. – А меня, знаешь, лягушки очень расстроили.

В сумерки Ольга Семеновна опустила шторы, зажгла свечу, разделась и, присев на постель и поглаживая бока, уставшие от корсета, вдруг изнемогла, уронила голову.
Она получила в Кременчуге пятьсот рублей от мужа и за все эти двенадцать лет на одну минуточку тогда задумалась внимательно – и вдруг со злорадным отчаянием поняла, что она скверная и пошлая актриса, что ей тридцать пять лет, что больше надеяться не на что. В тот день она рассказала своим товарищам по сцене, что муж ее, богатый помещик, вот уже пять лет зовет ее вернуться к обязанностям жены и светской женщины.
Актеры и она сама поверили этому. Ольга Семеновна заплатила неустойку антрепренеру, продала туалеты, – часть денег сейчас же взяли у нее взаймы, остальные куда-то делись, – устроила прощальный ужин, расплакалась, прощаясь навсегда с театром, и уехала, и вот она сидит на железной жесткой постели в затхлом номерке, мигает свеча в позеленевшем подсвечнике, за обоями шуршат тараканы. Сидит одна, мужа нет, и весь сегодняшний день – непонятный, тревожный, зловещий…
Ольга Семеновна поежилась от холодка, влезла под одеяло и поджала ноги. Несмотря на природное легкомыслие, заснуть все-таки она не могла. Вдруг за окном раздались сдавленные торопливые голоса: «Не пущу!..» – «Пусти руки!..» – «Не пущу!..» – «Убью, пусти руки!..»
Ольга Семеновна села на постели. С отчаянно бьющимся сердцем она различала, что – один голос был Бабина, другой чей-то страшно знакомый.
В это время рванули ставню, и мимо окна прокатились два человека. Минуту спустя послышался скрип половиц в коридоре. Шаги приблизились. Несколько раз, осторожно, повернул кто-то дверную ручку. Ольга Семеновна сидела не двигаясь, в ужасе.
Дверь приоткрылась, и в ней появился Николай Языков. Он был в драповом пальто с поднятым воротником и без шапки. Рот – черный, глаза побелевшие, безумные. Ольга Семеновна поднесла ладони к щекам и втянула голову в плечи.
– Николай, это вы? – стуча зубами, прошептала она.
Языков хотел что-то сказать, но только облизнул запекшиеся губы, отделился от двери, подошел, – от него, как от утопленника, пахло болотом, – и опустил, наконец, зажмурил нестерпимо горевшие глаза.
– Оля, – проговорил он, едва ворочая языком, – я на минутку, проститься… Ухожу. – Ледяными пальцами он взял ее руку, лицо его все сморщилось, затряслось. Он опустил ее руку, отвернулся и вышел. И только тогда, когда шаги его затихли и хлопнула наружная дверь, Ольга Семеновна начала кричать, затыкая рот подушкой. Потом соскочила с кровати и заперла дверь на ключ.

Теплов в это время бегал за реку к старухе закладчице, пригрезился сжечь ее живьем вместе с лавчонкой, но вернулся без денег. Языкова он не нашел ни в гостинице, ни на мосту, покричал было его, но слишком уж все получилось скверно, и решил просто – лечь сдать.
Из-за осокорей поднялся тускло-оранжевый шар луны, и отблеск ее лег на черную воду. Было душно и сыро. Теплов повернул с моста прямиком через лопухи и у дощатой высокой стены гостиницы, на которую падал лунный свет, между сваями, подпирающими задний фасад, увидел Николая Языкова. Он сидел, положив на поднятые колени локоть и уткнув в него лицо.
– Что, Коля, говорил с женой? – спросил Теплов, взбираясь по откосу. – Что она?.. Ну, ну, не стони, не буду, не буду. – Вздохнув, он сел рядом с ним. – Какая она милая, красивая, прелестная женщина… Знаешь, Коленька, пойдем домой, водочки выпьем, а то – простудишься на сырой траве. Завтра мы непременно что-нибудь придумаем. Можно тебе, например, сделаться земским начальником. Честное слово, – замечательная идея. Три тысячи жалованья, казенная квартира, свое маленькое хозяйство… А я вас такие научу селянки делать – язык проглотишь. Слушай, – по вечерам твоя жена будет нам что-нибудь декламировать. Лампа горит, тепло, уютно… А тут как раз тетка какая-нибудь умрет, получишь огромное наследство.
– Живот болит, – сквозь стиснутые зубы проговорил Языков.
Теплое заботливо наклонился к нему:
– Ты не ел, что ли? Коля, что с тобой? Николай, отвечай… Что это у тебя? Отдай!.. – Теплов вытащил из стиснутой и похолодевшей руки друга старый дуэльный пистолет. Он был весь липкий. Языков, часто, часто вздыхая, как собака во сне, повалился набок и поджал колени к самому подбородку. Теплов отполз от него, поднялся и, уже не помня себя, закричал: – Спасите!
Но на его крик в темном спящем городке только брехнула где-то собака да за рекой сонно и успокоительно застучал в деревянную колотушку ночной сторож.

Илья Бабин сидел у себя, в горнице, на жестком диване и пил донское шампанское. Брови у него перекосило, после давешней драки на щеке осталась багровая царапина. Постукивая пальцами по столу, он мутно глядел на фотографический портрет тятеньки, висевший на стене: «Ну и скука!»
Вдруг в ворота раздался отчаянный стук. Рванулись па цепях, завыли кобели. Бабин кинулся к окну, но ночь была темна. Он надел шапку и пошел отворять.
Через минуту в горницу, впереди Бабина, вбежала Ольга Языкова. Она была в рубашке, завернута поверх в клетчатое одеяло, и на растерзанных ее волосах была надвинута вчерашняя ярко-красная шляпа с черными страусовыми перьями. Ольга Семеновна остановилась, стуча зубами, повернулась к Бабину, подняла голову, сложила под одеялом руки.
– Он застрелился, спасите меня, ради бога, – сквозь дробь зубов прошептала она, – я погибаю, у меня ничего нет, я боюсь!.. Делайте со мной все, что угодно.
Бабин провел большой ладонью по лицу своему, решительно подошел к столику, взял бутылку и стакан, вышвырнул то и другое в раскрытое окошко и оправил вязаную скатереточку.
– Здесь вам будет чисто, располагайтесь, живите, сколько душе угодно… Мы не звери, – сдвинув брови, сурово проговорил он, – мой дом – ваш дом. Сейчас бабу вам позову.
Он вышел и крикнул за стеной:
– Матрена, продери глаза-то, иди в горницу, там барыня плачет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77