Установка сантехники магазин Wodolei 

 


– Жарко, – сказал он, вытирая усы.
– Дядя Миша, пустите меня на весла, – Вера поднялась, лодка качнулась, с задней лодки закричали: «Вера, Вера, упадешь!»
В камышах тревожно закрякала утка.
– Нет, я начал грести, я и буду грести, – сказал Мишука. Ему очень нравились ноги Веры в кружевных чулках, кружево ее подобранных юбок. «Ах, черт, девчонка какая, – думал он, – ах ты, черт. Приемыш, отца-матери нет, норовит замуж выскочить… Ах, черт!..»
Сергей сидел, поджав ногу, наклонив горбоносое лицо к плечу, – играл на мандолине. Черные его, хитрые глаза весело блестели, щурились на воду и, словно нарочно, избегали взглянуть на Веру. Солнце уходило на покой, но было жарко. Летел пух от деревьев, садился на зеркальную воду. Над головой Мишуки некоторое время трещали два сцепленных коромысла. Далеко в беседке, отраженной шестью колонками в воде, сидел Никита…
– Ника, – звонко по пруду закричала Вера, – чай готов? – но сейчас же под взглядом Мишуки покраснела, как и вчера, слегка сдвинула брови.
Сергей сказал, перебирая мандолину:
– У тебя голос очень красивый, Вера, право, право, – очень красивый голос…
Вера еще гуще покраснела, закусила губы. Мишука ухмылялся.
Лодку их перегнала другая, где на руле сидела тетка Осоргина, та, которая не могла ездить на рессорах, – ломались. Она была одета в лиловое просторное платье, в наколке и в перчатках и строго из-под густых бровей глядела на Нуну, Шушу и Бебе – трех своих дочерей, сидевших на веслах.
Нуну, маленькая и полная, украдкой всплакнула, не в силах вытащить из водорослей тяжелые весла. Шушу была зла от природы, – худа, с длинным красным носом. Бебе – младшая, с распущенными волосами, хотя ей уже было за двадцать, – гребла неумело и капризно, зная, что она миленькая, – в семье ее считали красавицей и звали «капризуля».
Проплывая мимо, тетка Осоргина сказала грудным басом:
– Что же, новорожденная, пора нам пить и есть. Лодки подъехали к беседке, где, подперев щеку, сидел Никита у накрытого снежной скатертью и синим фарфором чайного стола.
С писком и вскриками, подбирая платья, вылезли барышни Осоргины, степенно вышла тетка, выскочили Вера и Сергей, треща ступенями, грузно поднялся в беседку Мишука.
Вера села за самовар. Ее красивые, голые до локтя, руки, на которые не отрываясь глядел Мишука, казались свежими и душистыми, как разливаемый ею чай. Тетка Осоргина, посадив дочерей по возрасту сбоку себя, приказала басом:
– По две чашки с молоком, кусок хлеба и масло.
– Прелестный пруд, такая поэзия, – сказала Бебе и откинула косу с плеча на спину.
Шушу сказала:
– Наш пруд лучше здешнего пруда, только что лодки нет. И сад лучше.
Нуну молча, с грустными глазами, уписывала хлеб с маслом, покуда мать не сказала ей:
– Воздержись.
Никита сидел в стороне, молча поправляя пенсне, улыбался в чашку. Сергей опять взялся за мандолину. Вера, подавая ему блюдце с малиной, шепнула:
– Ты обидел меня на лодке, проси прощения.
– Губы так близко – сейчас поцелую, – так же быстро, шепотом, ответил Сергей, не глядя.
Мишука вдруг всполошился:
– Или шептаться, или не шептаться… Тогда уже все давайте шептаться…
Барышни Осоргины захихикали. Вера залилась румянцем, блеснула влажными глазами.
Из-за потемневших лип поднялся красный шнур ракеты и рассыпался звездами. Бух, – ахнуло в высоте, завозились на ветлах в гнездах грачи.
– Прекрасная иллюминация, пойдемте ее посмотрим хорошенько, – сказала тетка Осоргика и первая сошла по хлопающим мосткам на берег.
Беседка опустела. Круглая ее крыша и шесть облупленных колонок неясно теперь отражались в темном с оранжевыми отблесками пруду. Там, в воде, она казалась лучше и прекраснее, – совсем такая, какою ее задумал построить прадед Репьев в память рано умершей супруги. Галицкие плотники срубили ее из любимых покойницей деревьев, поштукатурили и расписали греческим узором. Посредине ее был поставлен купидон из гипса, – в одной руке опущенный факел, другою закрыты плачущие глаза. Над входом сделана надпись, теперь уже стершаяся:

Подруга милая, увы, –
Все в жизни нашей быстротечно…
Я ухожу туда, где вы
Живете мирно и беспечно…

Прадед Репьев каждый вечер сиживал в этой беседке один, думал, вспоминал и шептал имя ушедшей подруги. Осенью, когда пруд был покрыт падающими листьями, камыши застилало туманом и в тусклую полосу заката улетали утки, – прадед Репьев исчез. Его нашли баграми на дне пруда, среди водорослей.

В аллее, в сырой листве лип, догорали разноцветные фонарики. Сквозь ветви была видна низкая над садом, желтоватая луна. Кучкой между стволами стояли деревенские девушки. Только что они отпели, по просьбе Ольги Леонтьевны, старинную песню и грызли подсолнухи, отмахиваясь локтями от парней.
Сидя на земле, играл на скрипке скрипач-татарин печальную степную, дикую песню, покачивал бритой головой в тюбетейке. На стульях, слушая, как играет татарин, сидели Ольга Леонтьевна, Петр Леонтьевич, Осоргина и Шушу. Остальные ушли костюмироваться. Ко всеобщему удивлению, с ними увязался и Мишука.
– Ох, не нравится мне сегодня Мишука, – шептала Ольга Леонтьевна брату.
В кустах посыпались искры, зашипела ракета, провела в ночном небе шнур и лопнула высоко… Девушки, татарин, переставший пиликать, гости – все следили за ней, подняв головы. Когда ракета ухнула, Ольга Леонтьевна сказала со вздохом:
– Как это было красиво.
Наконец появились ряженые: Вера в турецкой шали, в старинном чепце – турчанка, Бебе – рыбачкой – в сетке на волосах, с веслом в руке, Нуну – в длинной черной вуали – «ночь», Никита, все время поправлявший пенсне, – оделся кучером. Мишука был в накинутой на голову простыне…
– Ну, уж это я не знаю, что это за маска, – сказала, указывая на него, Ольга Леонтьевна.
Тетка Осоргина вынула из сумки лорнет, посмотрела и сказала:
– Маска – привидение…
Татарин заиграл полечку. Вера закружилась с Никитой, Нуну с Бебе, Мишука потаптывал ногами один, как гусь. В ветвях загорелся фонарик и упал.
Вдруг из кустов на деревенских девушек выскочил черт, в овчине, весь измазанный сажей. Подпрыгнул, именно как черт, схватил отчаянно завизжавшую красавицу Васёнку и стал вертеть ее, приплясывая…
Вера оставила Никиту и, часто обмахиваясь веером, пристально, с улыбкой, глядела на прыгавшего чертом Сергея, на Васёнку. Мишука придвинулся к Вере, загудел на ухо:
– По-моему, это слишком: ничего смешного и непристойно…
Вера, не слушая его, подошла к запыхавшейся, поправлявшей сбитую полушалку Васёнке, взяла ее за лицо, заглянула в глаза и поцеловала их, поцеловала в щеку:
– Какая ты красавица, Васёна.
Васёнка вырвалась, со смехом убежала, схоронилась за девушек.
Осоргина неодобрительно закачала головой. Барышни Осоргины зашушукали, как осиное гнездо. Ольга Леонтьевна поднялась и предложила гостям идти в дом – ужинать.
Вера вдруг сказала Мишуке:
– Идемте, дядя Миша.
Взяла его под руку, повела по влажной серебристо-сизой от лунного света поляне, дошла до скамейки и села:
– Душно под липами…
– Душно, да, – сказал Мишука.
Вера прислонилась головой к его плечу:
– Ах, дядя Миша…
– Что?
– Нет, я говорю только – ах… Мишука сдержанно засопел:
– Вера?
– Что, дядя Миша?
Он стал глядеть на ее тоненький, бледный в лунном свете профиль, придвинулся ближе, сопнул:
– Какое твое отношение ко мне?
– Люблю, дядя Миша…
Тогда Мишука молча, медведем схватил Веру, страшно вытянул губы и зарылся губами и усами ей в шею, под ухо…
– Поедем ко мне. Ну их всех к черту! Обвенчаемся. Слушай, едем.
Молча, глядя ему в лицо, Вера боролась, царапалась, ломая ногти, вырвалась, накинув шаль и чепец, побежала по траве до середины луга. Мишука побежал за ней. Она, сжав руками грудь, крикнула:
– Вы с ума сошли!
Из-за сиреневой куртины, из тени выступил Никита. Мишука остановился, круто повернул и пошел назад, в гущу сада. Вера подбежала к Никите:
– Пожалуйста, доведи меня до комнаты. Голова закружилась, не знаю отчего.
Никита взял Веру под руку и, пройдя несколько шагов, сказал шепотом, заикаясь:
– Я видел, Вера…
Ее рука сразу стала тяжелой. Вера обернулась, потом подняла к нему лицо. Он увидел, – в лунном свете, – по щекам ее текли слезы.

4

Сад опустел, только несколько девушек осталось в липовой аллее: сели тесно друг к дружке на траву, шушукались, сдержанно посмеивались. Три китайских фонарика горели еще между ветвей. Один вспыхнул и упал, задевая за ветви. Луна стояла высоко. Сергей, положив измазанную сажей голову на колени красавице Васёнке, рассказывал страшные истории. Девки толкали друг друга, охали со страху, хихикали…
– Вот, значит, сидит ночью дед Репьев в беседке, – вполголоса говорил Сергей, – рука Васёнки лежала у него на голове, то поглаживая волосы, то перебирая их, – ну, хорошо, – сидит он, сидит, вдруг видит – кто-то идет к нему по воде…
– Ох!
– Васён, это ты толкнула?..
– Кто это трогает?..
– Тише, девки!
– Идет она, идет к нему по воде, – деда взял страх. Прижался он в беседке, в углу, не шевелится… А ночь была лунная, как сейчас… Это – белое – идет, идет по воде. Остановилось у беседки. И дедушка видит, что это покойная бабушка к нему пришла…
– Ой, боюсь!..
– Да кто это меня трогает, в самом деле?
– Будет вам, девки…
– Ну, хорошо. Надо бы ему тогда не глядеть, зажмуриться. А он – взгляни. Бабушка засмеялась и указала ему пальцем на глаза. Дед встал со скамейки и пошел… Сошел с лесенки в воду. А бабушка смеется, манит его, летит по воде… Дед уже по пояс зашел – она манит. Деду вода уже по горло – идет… А впереди – омут. Дед – поплыл, хочет ее схватить. А бабушка наклонилась к нему и ушла с ним под воду, в бучило, где сомы с усищами…
Девушки полегли друг на дружку…
– Сергей! – крикнул вдруг в кустах чей-то голос. Девушки тихо застонали от страха. Сергей поднял голову.
– Что тебе, Никита?
– Пожалуйста, – мне тебя нужно.
– Я после приду.
– Понимаешь, случилась неприятная история.
– Опять история.
Сергей с неохотой поднялся, перепрыгнул через ноги девушек и пошел за Никитой к пруду.
– Ай да Налымов, – засмеявшись, сказал Сергей, узнав обо всем. – Ай да Мишука. Надо его проучить. Где он сейчас?
– Кажется, сидит в беседке. Он ходил к Верочкину окну и кричал ей, чтобы вышла – разговаривать. Он уверен, что она придет.
Никита слегка задыхался, поспевая за широко шагающим по мокрой траве Сергеем. Заблестели лунные отблески черного пруда. В беседке белела поддевка Налымова.
Мишука, сидя в беседке, думал, что стариков Репьевых ни капли не боится, но все же ему было скверновато на душе.
«Завелись около два кобеля, – думал он, – хвостом завертела… Царапаться… Я сам царапну… Приемыш, – моли бога, – жениться посулил… А Сережку с Никитой вот этим угощу…»
Мишука мрачно осмотрел волосатый кулак. В это время послышались голоса, раздвинулись кусты, на поляне перед беседкой забелел пиджачок Никиты, рядом с ним, шибко, дерзко шагал вымазанный, как черт, Сергей…
Мишука в уме быстро сосчитал до десяти, загадав, что если Сергей в это время не успеет дойти до мостков, то – хорошо. Сергей дошел. Мишука засопел. Сергей, встав перед ним, спросил нахально:
– Я бы хотел знать – что это все значит?
– То есть как это – что значит?
– Я спрашиваю: как понять твою наглость по отношению Веры?
Никита сочувственно закивал: так, так…
– Убирайся, послушай, к чертям, – сказал Мишука.
– С удовольствием. Предварительно нам только придется с тобой стреляться.
– Что? – Мишука привстал.
Но Сергей сейчас же ударил его по щеке. Мишука опять сел, страшно сопя, – начал расправлять локти, но соображение у него работало туго.
– Ну, ну, – только сказал он. Братья Репьевы озабоченно ушли.
Мишука, все свирепея, сидел на лавке, пот лился по его вискам и носу из-под фуражки… Наконец он замахнулся и со всей силы ударил по столу – доска треснула.

Взяв дуэльный ящик, братья бегом вернулись к пруду, но беседка была пуста. Сергей крикнул:
– Налымов, Мишка, Мишука!
В ответ лишь завозилась грачиха в гнезде в темных ветлах.
– Вот тебе раз, – сказал Сергей, – удрал. Ну, погоди!
Он зарядил пистолеты и выстрелил два раза в воздух… Круглое эхо покатилось по пруду. Закричали грачи спросонок. Братья, смеясь, пошли к дому. В узком месте тропинки из акаций вышла навстречу Вера. Губы ее дрожали, пальцы на груди перебирали шаль.
– Простите меня, Никита, Сережа, – проговорила она, сдерживая короткие вздохи…
– Господь с тобой, Верочка, вот ерунда, иди спать, – проговорил Сергей и увидел ее огромные глаза, полные слез, и, чувствуя, что сейчас произойдет то, что не совсем было нужно, чтобы происходило, слегка, но твердо отстранил Веру, кивнул ей, блестя глазами, и ушел, посвистывая.
Никита задержался около Веры. Она медленно подняла на груди шаль и прикрыла ею низ лица и рот. Никита сказал:
– Он, кажется, умываться пошел, – весь ведь в саже.
Вера глядела на месяц, – глаза ее были печальные, такие чудесные, – будь Никита не так робок, попросил бы позволения умереть сию минуту – такие любимые были глаза.
– Верочка, ты не думай, – Сережа тебя очень, очень любит, – проговорил он, запинаясь.
– Ну, хорошо… Пойдем домой, Никита, милый.

Мишука, ломая кусты, вылез из гущи сада и шел теперь по огородам и цветникам, перелезая через канавы и чертыхаясь.
Когда громыхнули вдали два выстрела, он сразу присел, бормоча:
– Афронт, афронт, – ух, пронеси, пресвятая богородица.
Но выстрелы не повторялись, погони не было слышно, и Мишука осмелел – опять начал ругаться, ломал по пути ветки молодых яблонь. Наконец, выбравшись из чертовых канав, зашагал по травянистой поляне вдоль пруда. Здесь у воды паслась, позвякивая железными путами, сивая лошадь.
– Ага, ты вот чья, сволочь вонючая, – сказал Мишука, выставляя челюсть. Подскочил к лошади, закрутил ей хвост и со всей силой пихнул ее с берега в воду.
Лошадь, фыркая и щеря зубы, поплыла к тростнику. У Мишуки немного отлегло сердце, мысли прояснились, и вдруг, потерев нос, он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77


А-П

П-Я