– повторил Миша. – Вот поеду завтра в Марьевку и сделаю предложение. Хочу жениться – и все тут… Я в расцвете лет.
Миша не помнил – долго ли пролежал так, думая и вздыхая. Проснулся он в восемь часов и глядел на обои, пока не вошла Лизавета Ивановна и сразу дребезжащим голосом проговорила:
– Спишь все, лентяй… и так тебя низ перетягивает.
– Какой там низ, маменька! – сказал Миша отчаянным голосом. – Ничего такого нет… я не позволю!
– Что?
– Мамаша, – продолжал Миша, натягивая на себя шубу и все более утверждаясь в самостоятельности, – мамаша, я жениться хочу!
И, не давая маменьке опомниться, окончил:
– Все равно – убегу, женюсь.
– На ком же, дурень, женишься? – удивясь, е любопытством спросила Лизавета Ивановна.
– На Катерине Павала-Шимковской. Вчера я предложение сделал.
– На потаскушке!.. Да ты с ума сошел! – Лизавета Ивановна всплеснула короткими ручками и вдруг засмеялась, трепыхаясь всем телом. – Одурел, одурел! Пойду в кухню, расскажу…
– Индюшка! – прошептал Миша. – Ах, Катенька, душа моя, если бы ты знала!
Он проворно выскочил из-под шубы, надел покойного папеньки сюртук, розовый галстук, часы и, обернув шляпу платком, чтобы не запылилась, пошел, топая ногами, на конюшню.
По пути он слышал из кухни захлебывающийся голос маменьки и визгливый смех кухарки Марфы. Но Миша не обратил на это внимания: мысли его были далеко, белые брови решительно сдвинуты, – страсть закалила сердце за эту ночь.

Гнедой мерин, добежав до косогора, откуда стали видны соломенные крыши Марьевки, колодцы, деревья на огородах и белый корабль церкви, пошел шагом, поводил боками.
От села в унылую степь шли тощие телеграфные столбы с подпорками, – словно от усталости выставили подпорки. У перекрестка дорог, в ямах, росли кусты шиповника.
Рассказывали, что здесь стояла когда-то усадьба, но помещика убил его же кучер. Привязал к конскому хвосту и пустил в степь. Проезжая мимо ям, Миша остановил коня: навстречу ему, раздвигая ветки шиповника, поднялся человек. Поднявшийся взмахнул руками и присел, словно от безмерного отчаяния. Миша по шляпе и рубахе узнал Алексея.
– Остановитесь, – дребезжаще закричал Алексей, – туда нельзя ехать. Боже мой, боже мой, что-то будет…
Он схватился за голову. Миша испуганно спросил:
– Что случилось?
– Я убежал…. Сестру и старшину Евдокима связали, посадили в мирской амбар. Живы ли, не знаю… Что с папашей – тоже не знаю.
Миша похолодел, затем ударило его в пот. Алексей вдруг опять замахал руками и полез в кусты.
По дороге от Марьевки поднималась телега с двумя мужиками. Миша сейчас же поворотил лошадь, стал хлестать ее. Колеса запрыгали по целине. Но телега с мужиками удалялась спокойно. Мише стало совестно.
«Что делать? Как ее спасти? Что сделаю один? – в волнении думал Миша. – Трус трус, – тотчас же повторял он, – а еще жениться хочешь…»
Незаметно натягивая правую вожжу, описал Миша большой круг по целине, и испугался и обрадовался, увидав себя на прежней дороге, лицом к селу. Привстал в тележке. Село казалось мирным. Белела церковь.
– Э! – воскликнул Миша. – Спасу!
Ударил лошадь кнутом и быстро покатил под горку.
Не доезжая церковной площади, у мирского амбара увидал он сильно шумевших мужиков. Мальчишки, чтобы лучше видеть, повлезали на крыши и ворота.
Мужики стояли кругом, мешая проезду. Миша крепко сжал в руке кнут, сказал: «Эй, борода, посторонись-ка!» – но голос его потонул в общем шуме, а близстоящий крестьянин поставил ногу на подножку тележки и, глядя в глаза веселыми, подвыпившими глазами, проговорил:
– Нет, барин, прошла ваша воля, теперь наша воля настала.
У Миши задрожали губы.
– Пусти проехать… – сказал он.
– Что же, я тебя не держу. Да ты не к земскому ли? То-то я тебя вчера видал. Эй, ребята, – обернулся мужик к толпе, – барин-то к земскому чай кушать приехал!..
Стоящие около тележки громко засмеялись, а веселый мужик продолжал:
– С земским мы, милый, пошабашили, ищи другого… А дочка его с милым другом в амбаре спит…
Опять захохотали мужики. Миша, выдернув вожжи, закричал пронзительно: «Пустите меня!» Голос его был визгливый и отчаянный, внушивший добродушно смеявшимся мужикам злое желание. Многие лица нахмурились. Из тесного круга послышался охрипший голос Назара:
– Теперь, ребята, друг за дружку стоять твердо.
– Что ж, – раздались кругом голоса, – разве мы зря.
– Разве это закон – баба с нас деньги берет! А на что берет-то? На сладкое. С Евдокимом водку жрет. Веревку ей на шею да в воду – расправа короткая. Погуляла на мужицкие деньги…
Назар опять начал говорить, но в это время закричал кто-то испуганно и задыхаясь:
– Дядя Назар, дядя Назар, сейчас тятька из Утевки приехал, говорит – стражники оттуда едут…
Толпа сразу замолкла. Расталкивая локтями, продрался из круга Назар; увидев Мишу в тележке, спросил злобно:
– Тебе что здесь надо?
Миша, притихший было во время шума, жалобно улыбался. Теперь же вдруг покраснел от злости и, хлестнув кнутовищем по козлам, закричал:
– Бунтовщики, сию минуту пропусти… Знаешь, кто я?
– Полегче, – тихо сказал Назар.
– Сию минуту освободить барышню. Иначе… стражники… стражниками тебя…
Мотая головой и губами, захлебнулся Миша слюной. Назар вытянулся и крикнул так, что все слышали:
– Ребята, камышинский барин за стражниками послал, этот самый, – и указал «а Мишу…
Толпа вздохнула. Возвышаясь над всеми головами, вчерашний красавец Сизов налег плечом на мужиков, подошел к тележке и левой рукой взял Мишу за грудь… Мокрые волосы падали Сизову на медно-красное лицо, из открытого рта пахло вином. Миша забился, затих ненадолго, тонко закричал, как заяц, и ногтями стал отдирать руку Сизова. Закинув голову, закусил губы… Мужики, вытянув шеи, молча глядели. Назар, взявшись за железо тележки, насупившись, смотрел Мише в лицо. Сизов, как бы примериваясь, встряхнул Мишу на левой руке, отвел правую, долго стискивая мозолистые, черные пальцы. Вскрикнув вдруг ее своим голосом, сухо ударил Мишу в переносье.
Миша мотнул головой, лошадь дернула, и множество рук потянулось, вытащило из тележки и смяло тело.
– Девку, девку давай сюда! – закричал, народ… Пихаясь, хлынула толпа к амбару, открыла дверь.
На мгновение поднялась и канула вниз оттуда черная, с разинутым ртом, голова Евдокима Лаптева…
Согнув в розовой рубашке спину, первым вскочил в амбар Сизов. В узкой и темной двери теснились мужики… Покрывая все голоса, вылетел из амбара долгий, острый женский вопль.
Старуха, гонявшая ребят хворостиной, перекрестилась:
– Задавили рабу божью.
По площади к толпе, подобрав полы капота, бежал без шляпы, гримасничал и спотыкался старый седой Павала…

Лизавета Ивановна похоронила Мишу в саду и до зимы лежала больная. Земский врач к ноябрю поставил ее на ноги, и кухарка Марфа по вечерам опять ходила спрашивать: «Каки каклеты варить на завтра?»
Лизавета Ивановна, подперев щеку ладонью, по целым дням сидела у окна за рабочим столиком. На вопросы Марфы отвечала:
– Да все равно, Марфуша, готовь что-нибудь… Ведь… ведь…
Губы Лизаветы Ивановны начинали дергаться, слезы повисали на ресницах, и Марфуша, громко вздыхая, уходила на кухню, чтобы отвести душу в заунывной песне, слов которой она не понимала.
Однажды вечером залаяли собаки. В сенях послышался топот промерзших валенок и голоса.
Лизавета Ивановна, как в лихорадке, задрожала всем телом. Марфа побежала отворять. В коридор вошел запорошенный снегом Алексей, поддерживая под руки отца. Голова Павалы была обвязана пуховым платком…
Увидев гостей, Лизавета Ивановна громко зарыдала, замахала руками.
– Мы с папашей обогреться хотели, – сказал Алексей, – папашу со службы уволили, мы на родину едем, а лошадка у нас одна…
Тогда Лизавета Ивановна обняла старика Павалу, прижала Алексея к своей груди и повела в столовую, где кипел самовар, а за окнами выла вьюга, и старый дом дрожал под ветром.
– Покушайте, покушайте, – говорила Лизавета Ивановна, – вы бездомные, а мне жить незачем… Оскудели мы…
Павала голодными глазами глядел на масло. Алеша молча сидел в тени, щеки его совсем вытянулись и глаза стали огромны. Лизавета Ивановна проговорила трясущимися губами:
– Вот как мы с вами сосватали дочку вашу с моим… дуралеем…
Павала перевел глаза с масла на чайное полотенце, которым Лизавета Ивановна вытирала глаза, и сказал вдруг, беззубо улыбнувшись:
– А помните, как он мне поросеночка привез?


КАЗАЦКИЙ ШТОС

Наш городок был взволнован, как лужа в грозу, ночным приключением у штабс-капитана Абрамова; с утра в управлении чиновники облепили стол столоначальника Храпова, которому всегда и все известно, офицеры в собрании пыхали друг на друга папиросками и выпили сгоряча у буфетчика всю содовую; а барышни с ямочками на локтях (наш городок издавна славился такими ямочками) умирали от любопытства и смотрели сквозь тюлевые занавески на улицу в надежде – не пройдет ли мимо неожиданный и страшный герой.
А на улице медленно падал, со вчерашнего еще дня, первый снег, садясь на соседние крыши, за решетки палисадников, а на столбах ворот и на подоконниках лежали из него белые подушки, в которые приятно опустить пальцы, вынув их из теплой варежки на мороз.
И повсюду и в комнате гостиницы «Якорь», где остановился Потап Алексеевич Образцов, был тот же ясный и прохладный свет.
Потап Алексеевич, лежа в помятой рубашке на кровати за ширмой, курил крепкие папиросы и морщился, говоря с досадой:
– Фу, как это все неловко вышло… не офицеры здесь, а бог знает что. Я давно говорил: запасный офицер, будь он хоть сам полковник, карту в руки взять не умеет и больше все лезет в лицо. А я тоже хорош – с первого раза закатил им казацкий штос… Нет, нет, сегодня же марш отсюда…
Потапу и не хотелось вставать и было скучно одному в номере; свесив с кровати голову, он поднял сапог и бросил его в дверь, призывая этим полового. Половой тотчас вошел, накинув для уважения поверх тиковых штанов и косоворотки фрак с продранным локтем.
– Что это у тебя, братец, прыщи на носу? – сказал Потап, с отвращением глядя на полового.
– Бог дал-с, – ответил тот и почесал босой ногой ногу, приготовляясь этим к долгому разговору.
– А что, меня еще никто не спрашивал?
– Да заходил офицерик один, обещался еще наведаться.
– Что ему нужно? – воскликнул Потап, скидывая на зашарканный коврик полные ноги. Половой живо подскочил и натянул на них панталоны со штрипками. Потап встал у зеркала и конской щеткой стал расчесывать львиные свои кудри с проседью и русую бороду на две стороны, подбородок же был гол, то есть с пролысинкой.
– А что, офицер сердитый приходил? – спросил Потап сквозь зубы.
– Нет, не сердитый. Офицерик маленький, зовут Пряник.
Тогда Потап сел на диванчик и выпустил воздух из надутых щек; да и было отчего.
Вчера вечером (Потап заехал в наш городок на днях) у штабс-капитана Абрамова устроили в честь приезжего гостя банчок. Ночью, часу в пятом, когда оплывшие свечи были усажены снизу, как ежи, окурками, когда молодой офицер уже лил вино на расстегнутый мундир, когда старые капитаны отмахивались только от табачного дыма, лежа на оттоманке, а пьяный денщик силился, сидя у двери на полу, раскупорить бутылку, тогда Потап Образцов вдруг предложил казацкий штос.
Все очень удивились, ответив, что такой игры в полку не знают. Потап приказал денщику подать пунш и, когда все его выпили, встал и объяснил примером.
Наметив около банкомета пачку кредитных денег, вдруг дунул на свечи, левой рукой схватил штабс-капитана за воротник, правой – кредитки и, как из пушки, крикнул:
– Штос!
В темноте офицеры полезли друг на дружку, прапорщик Бамбук выстрелил даже. Потапа у самой двери схватили за ноги, отняли деньги, помяли, и вообще вышло совсем не то, не по-товарищески и противно законам игры.
– Теперь всего можно ожидать, – сказал, наконец, Потап, поджав под диванчик ногу. – В сущности, что есть нравственность? – выдумка дам и разночинцев, а мы выше мещанских понятий. Нужно только уметь уважать себя.
Так рассуждал Потап, любя иногда отвлеченные мысли, а за дверью офицер тихонько позвякивал шпорой.
– Звенят, – сказал половой, которому надоело торчать перед Потапом, – впустить, что ли?
Потап поднялся, сказал: «Проси», и шагнул к двери, в которую пролез маленький, розовый, с черными усиками офицер, по прозванию Пряник.
Потап раскрыл руки и притиснул офицера к себе, целуя в щеки. Пряник же, встав на цыпочки, поцеловал Потапа в губы.
– Я пришел-с, – сказал офицер, заикаясь, – с покорнейшей просьбой – объяснить мне игру в штос.
– Ого-го, батенька, это серьезная игра. А, кстати, офицеры не собираются меня бить?
– Что вы, да все от вас без ума.
– Ну, – сказал Потап, – уж и без ума… Вы все славные ребята; мы еще перекинемся. А сведите-ка меня, покажите ваших дам; кстати, вчера я видел мельком прехорошенькую бабенку.
– Боже мой, это была Наденька Храпова. Я весь в поту, когда думаю о ней.
Пряник действительно, ослабев, сел на стул. А Потап принялся громко смеяться.
Наденька Храпова каталась в это время на катке, куда Потап и Пряник пошли вдоль Дворянской улицы, причем Пряник припрыгивал на ходу. Потап же, надев цилиндр набекрень, распахнул волчью шубу и разрумянился, поводя выпуклыми глазами. Навстречу через улицу перебежал чиновник в башлыке, с ужасом глянул в лицо Потапу и, пропуская его, прижался к стене, втянув живот.
– Удивляются вам очень, – сказал Пряник вкрадчиво, – вы ужасная знаменитость.
– Ну уж и знаменитость, – сказал Потап.
А Пряник просунул руку Потапу под локоть и строго взглянул на барышень, которые, хихикая, скользили по снегу противоположного тротуара. Гимназисты, чиновники, мещанки с подсолнухами – все шли на каток и все оглядывались на Потапа. Вдоль улицы, разметая снег, летел полицеймейстер на отлетной паре. Увидев Образцова, он приложил два пальца к шапке, и воловий затылок его покраснел от удовольствия.
На катке было черно от народа; играла духовая музыка, и всем известный пиротехник Буров ставил шесты и привязывал колеса для сегодняшнего фейерверка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77