– За что ты меня, Архип? Архип, я же не виноват…
– Сына моего убил.
– Какого сына?
– Осипа…
Темнела закатная полоса, суживаясь, закрыла багровое веко.
Собакин ехал шагом, Архип шел сбоку и немного сзади…
– Архип, я ничего никому не скажу, поклянись, что это более не повторится. Послушай, Архип. Осипа убили мужики, я бы никогда не допустил до этого.
Тогда Архип негромко засмеялся, словно конь дикий поржал, и белые зубы его впервые увидел Собакин.

4

Прошло более года. Опаляя землю, пронесло золотые свои ризы новое лето, пожали хлеб, и на гумнах запахло свежей соломой; каждый день до заката гудела молотилка; на заре опускался иней и взлетал, увидев солнце; только в темном саду да на лугу, где падала тень от дома, серебрил он мелкий гусиный щавель.
Утром к Собакину опять приходили мужики жаловаться на Архипа.
Все лето Архип передохнуть не давал: то скотину загонит, то вывалит из телеги траву, что мужик на барском поле под сиденье себе накосил, и кушак с мужика снимет или шапку – приходи, мол, жаловаться, неси штрафные.
А испольного хлеба, пока деньги за него до полушки в контору не внесены, не даст свезти ни снопа. Такой уж Архип ретивый приказчик, откуда только злоба взялась.
Мужики бить его хотели, а он либо увертывался, либо на барина валил: не моя в том воля. Мужики таили злобу, а осенью, когда на барском поле пшеница родилась сам-десять, а на мужицком не сняли и сам-трех, решили, каждый про себя, барина спалить.
Так уже стариками заведено.
К тому же на село пришла золотая грамота, читать ее не читали и не видели, пожалуй, но всякий знал, что в ней прописано: грамота старинная, давно по земле ходит.
А вслед за грамотой подкинули листки; их прочли и волновались глухо, как подземный ключ.
– Ну что, Архип, как мужики? – отдав на завтра распоряжение и позевывая, спрашивал Собакин.
Архип повел плечом:
– Что же, дурачье…
– Утром опять приходили на тебя жаловаться, нельзя так, Архип, ты портишь мои отношения с народом.
– С мужиком по-другому нельзя, – притесни, он тебе что хочешь сделает, а с доброго слова сядет на шею.
– Я слышал, палить собираются.
– Кто их знает.
– Вон у Чембулатовой спалили же гумно.
– То озорство, барыня в город уехала, они и озорничают.
– Ну, иди, Архип. Завтра позаботься, чтобы лошади с утра готовы были.
– А вы разве куда едете?
– В город.
Архип ушел, а Собакин лег и перед сном раскрыл каталог садовых цветов и овощей; но скоро цветы стали походить на дам и все на одну и ту же, со вздернутым носиком; кочан капусты, отряхиваясь, надел очки и стал старушкой Чембулатовой.
Собакин улыбался в полусне, думая, как ему хорошо, что он, вот такой здоровый и молодой, скоро опять увидит лукавые глаза, вздернутый носик, русые волосы…
Разбудил Собакина громкий шепот:
– Барин, барин, вставайте.
Собакин вскинул на пол голые ноги и, не понимая, глядел на стоящего перед ним со свечой возбужденного Архипа.
– Ты что?
– Мужики идут.
– Какие мужики, куда?
– Сюда, к вам. Как я побежал, они уже на плотине шумели…
Собакин прислушался и беспомощно взглянул на крепкого, угрюмого Архипа.
– Архип, что же делать?
– Двери, барин, я запер, а вы достаньте-ка ружья, попугать придется.
– А окна, ставней же нет.
Трясущимися пальцами, спеша, всовывал Собакин патроны в охотничьи ружья, сдернув их со стены над кроватью.
– Я бекасинником заряжаю, Архип, еще убьешь кого.
– Заряжайте картечью, не будет повадно…
– Господи, какой ужас!
В темноте стал явственнее гул голосов и крики, слышны были даже отдельные возгласы, и вдруг все стихло и стало тягостно ожидать…
– Что они?.. – прошептал Собакин.
Со звоном разбилось стекло, и камень, упав на письменный стол, опрокинул вазу с ковылем, и в разбитое звено влетели крики:
– Бей окна, пусть выходит.
– Эй, барин, выходи, говорить хотим.
– Архипа нам давай…
Архип, ловкий и гибкий, отпрыгнул к стене и с глаз отбросил густые волосы, повелительно сказал:
– Свет, барин, туши.
Собакин дунул на свечу, и стало невыносимо страшно, и яростнее закричали мужики:
– Выходи!..
Несколько стекол со звоном вылетели, и Архип дико вскрикнул…
Прижимаясь к пахнущей потом его спине, шептал Собакин:
– Что же это будет?.. Боже мой.
– Не выйдешь, сами достанем, – кричали мужики, и несколько голов в шапках появилось в окне.
– Лезь, братцы, нечего глядеть…
Архип выстрелил… Сразу все стихло… И часто и пронзительно застонали под окном.
Мужики отступили, совещались, заспорили все громче…
– Неси, сена неси, соломы, – закричали голоса.
– Подпалим.
– Выкурим голубчика.
– Лови!.. Лови его!.. – разгорелись крики. Визг, топот, глухие удары.
– Работников наших бьют, – прошептал Архип. – Теперь нам не иначе, как в сад бежать, палить сейчас будут…
– Балконная дверь замазана наглухо.
Архип помолчал, потом приложился и выстрелил. Осветилась стена, поваленное кресло и Собакин без штанов, в ночной рубашке…
Архип, не целясь, выстрелил еще, и едкий дым наполнил комнату. Собакин тоже выстрелил, сильно отдало в плечо и щеку.
Вдруг под окнами осветилось красное пламя и бойко затрещало.
Стало яснеть, мужики с радостными криками отбежали, камень ударил Собакина в лицо… Пошла кровь, и Собакин стиснул зубы, застонал. Архип, пригнув его к полу, пополз в коридор. Сквозь распахнутые двери изо всех комнат лился алый свет…
– Вот что, барин, – сказал Архип, – давно я хотел тебя поблагодарить… – И, толкнув Собакина, он сел ему на грудь и засмеялся.
– Архип, что ты, Архип… – шептал Собакин, стараясь высвободиться, разорвал на Архипе рубашку, царапнул по телу, и Архип словно опьянел и весь налился злобой.
Надавив коленом горло, вынул он складной с костяной рукояткой нож, зубами открыл его и, глядя прямо в белые, обезумевшие глаза Собакина, занес и опустил.
Дом пылал. Молча стояли озаренные светом его мужики, серьезно глядели, как дикий огонь пожирал сухие стены, дымя, вылизывал из-под крыши… Носились розовые голуби…
Кто-то крикнул:
– Гляди-ка, у конюшни Архип…
Поспешно выводил Архип за повод Волшебника и, когда, крича, подбежали мужики, кинулся животом на конскую спину и погнал, прильнув к холке, залитый алым, в степь…
Только его и видели…


СМЕРТЬ НАЛЫМОВЫХ

Старый камердинер Глебушка сидит в кожаном кресле и сквозь обмотанные ниткой очки смотрит на псалтырь, долго мусля негнущийся палец, чтобы перевернуть ветхую страницу, а огонь свечи колеблется направо и налево.
Льнут снаружи к стеклам мокрые ветви, и, слушая шорох их, думает Глебушка:
«Птица прошлою осенью так же в окно билась, подумал, подумал, а не пустил – неизвестно, какова она птица в такую ночь».
Вздрагивает налымовский дом; оторванная ветром, хлопает железная крыша; не видно служб; цепляясь за шумливые кусты, волокутся тучи; далеко в лугах, разрываясь и слепя, ложатся круглые молнии и стелется сплошными завесами дождь.
– Темень, – говорит Глебушка, – нехорошо! – и переворачивает страницу, где с боков стоят три надписи рукой Семена Налымова; первая надпись чернилами такая: «Женившись, не преступаю ли законы натуры»; затем через много псалмов опять пометка: «Господь, дай силы» и еще: «Наконец-то счастлив с моей женушкой, любезной Анфисой».
Качает Глебушка старой головой и глядит в окно, а далеко из пустых верхних комнат доносится протяжный крик.
Поджав губы, слушает Глебушка, а когда крик повторяется, встает и, прикрыв ладонью свечу, идет по винтовой лестнице наверх в войлочных туфлях своих и в безрукавке.
Паркет залы скрипит, на мгновенье теплится золотом рама, и кресла в чехлах стоят так, будто сидел на них только что покойный Налымов, куря трубку, и смотрел в окно.
Глебушка отворяет дверь спальни, и с красного полога над кроватью срывается и улетает на бесшумных крыльях в раскрытое окно белая сова.
– Нехорошо, – говорит Глебушка и, прилепив у пыльного зеркала свечу, прислушивается; в отдалении кричит птица, несясь над травой, и с подветренной стороны доносится звон колокольца.
– Куда человек едет? – говорит Глебушка сердито и, с трудом замкнув окно, идет обратно вниз.
Зайдя в опустелую кухню, где с плиты сняты чугунные доски и обвалился кирпич, а на шестке греется горшочек со щами, закрывает вьюшки, крестит углы, затканные паутиной, и плотнее затыкает тряпкой разбитое стекло, говоря: «Видишь, наплюхало как». Но колокольчик прозвенел совсем близко, и слышно, как подъехали к крыльцу…
– Проезжайте, проезжайте, – говорит Глебушка на стук в дверь кнутовищем, – никто здесь не живет!..
– Отвори, пожалуйста, говорю – барин приехал.
– Барин?
– Налымов, слышь, – озябнув и подпрыгивая, кричит ямщик, – молодой барин…
Через порог, нагибаясь, ступает Налымов в мокром чапане, поверх шапки его обмотан оренбургский платок, бритые щеки втянуты, и на глазах словно тень.
Глебушка, тряся головой и торопясь, снимает ча-пан, развязывает платок и, глядя на худого, в черном сюртуке барина, целует руку его.
– Ах, зачем ты! – Налымов опускается в кресло и, скрестив пальцы, говорит, закрывая глаза: – Не ждал меня, наверно; вот и увиделись; не узнал?
– Батюшка, как узнать, маленьким вас отсюда увезли.
– А вот и приехал, навсегда… Одни мы теперь с тобой, Глебушка, больше нет в живых никого.
Старый камердинер, заложив руки назад, стоит у притолоки.
– Нельзя вам здесь оставаться, – говорит он, – в село уезжайте. Не живут здесь Налымовы, помирают нехорошей смертью.
Тонкие губы Налымова улыбаются, а лицо остается печальным.
– Мне все равно, недолго проживу, – отвечает он. На скулах у него выступают розовые пятна, и, сдерживаясь, он глухо кашляет, без сил опуская руки.
– Нет, уезжайте, нельзя здесь сегодня ночевать. Вам, может быть, неведомо, а мне великий грех, если случится что, – повторяет Глебушка.
– О чем ты говоришь?
– О бабке вашей, Анфисе, ее сегодня ждем. Налымов быстро открыл глаза, пытливо и со страхом вглядываясь в старика.
– Расскажи, я ничего о ней не слышал такого. Глебушка пожевал, оглянулся в темный коридор и притворил дверь.
– Раз дедушка ваш, Семен Семенович, позвал меня и говорит: «Затопи, Глебка, камин, скучно мне!» – а сам все прислушивается.
Я лучинки ломаю, громыхаю вьюшками, а он мне: «Постой, постой, не стучи!» И с лица белый. «Это, – говорю я ему, – батюшка барин, птица кричит ночная». А он: «Дурак, молчи», да как закричит: «Отгони ее от окна!»
Соломы я в камин подкинул, вышел потихоньку, прикорнул за дверью, а сам трясусь. Вдруг барин, слышу, говорить начал: «Не виноват, не виноват, отпусти меня… Уйди…» Да все громче да чаще… И замолчал; да как заревет и грохнулся… Побежал я в людские, взбаламутил народ. Вошли мы в спальню, – на кровати барин лежит – мертвый. Окно раскрыто, дождик в него так и хлещет… А в саду сова кричит – вот тут-то мы и ахнули… Сова-то на человеческий голос кричала…
– Не понимаю я, Глебушка, к чему все говоришь; ну, померли, и мы умрем с тобой.
Глебушка переступил с ноги на ногу и продолжал рассказ:
– Дедушка ваш, Семен Семенович, женились пожилых лет и взяли первую в губернии красавицу – Анфису. Думали, от этого в дому у нас веселее станет; а вышло по-иному. Стал Семен Семеныч сомневаться – не выйдет ли душе его через такую молодую жену изъяна. Бывало, вечером сядет в библиотеке и глядит в божественную книгу, я у двери со щипцами дремлю; крикнет – подойду, сниму светильню. Жалко мне его тогда было – ну что он в книге прочтет, пуще только расстроится. А стукнет полночь, поднимет он голову, глаза красные. «Что, говорит, Глеб, поздно?» – «Поздно, говорю, пожалуйте спать, барыня давно легли». Он и пойдет по зале к Анфисиной спальне. Станет у двери, лицо ладонью сожмет и, будто оторвали его с мясом, уйдет в кабинет. «Господи, говорит, видишь – борюсь я с соблазном». А барыне Анфисе спать одной тоже очень скучно.
– Что ты говоришь, Глебушка, у Анфисы дети были, она мне родная бабка.
– Нет, у брата Михаилы Семеновича дети были, а Анфиса как девица жила… Прошло таким-то порядком немало времени; барин уж на человека не похож, высох весь и, как услышит – жена идет, так весь и затрясется. А матушка Анфиса все песни пела вечером на окошке.
Приехал раз под осень племянник, – гусар, Александр Налымов; боже мой, шум какой поднялся. Мундир у него красный, на голове повязка (ранен был где-то); ходит, усы крутит, и, как на женщину поглядит, так глаза у него и выкатятся. Семен Семеныч сразу же задумался: очень уж Анфиса стала и хороша и весела. Весь день, весь день, то в саду, то на клавикордах, а гусар к ней как пришился. Увидит Семена Семеныча, по плечу ударит: «Ну что, говорит, дядюшка, повоюем еще». Недели не прошло – Семен Семеныч вечером и говорит мне: «Идем в сад». Пошли. Пробрались к Анфисиному окну, он опять говорит: «Лезь на дерево, смотри». Взобрался я на осину, ветки раздвинул, гляжу – перед зеркалом сидит гусар; мундир у него расстегнут, волоса взлохмачены, а матушка Анфиса в рубашке одной стоит перед ним как во сне. Схватил он ее, притянул к себе, лицо она руками закрыла… Тут у меня в глазах помутилось, скользнул на траву, а барин спрашивает: «Там они, там?..» Вдруг гусар выглянул в окно, и свет в комнате потух… Мы побежали, и когда в залу вошли, под люстрой стоял гусар, подбоченясь, как черт.
Семен Семеныч кинулся на него, а он отстранился и громко сказал: «Отстаньте, дяденька, я пришел сказать, что ваша жена распутница… Сейчас, пригласив меня, как родственника, в свои покои, хотела надругаться над вашей сединой, предлагая гнусное сожительство. Вот!»
Тут он повернулся на каблуках и вышел, звеня шпорами. Семен Семенович схватился за голову, побежал к жениной спальне, дернул дверь, и увидали мы, как Анфиса вскочила на окно, оглянулась на мужа и прыгнула вниз. «Лови ее! Держи ее!» – кричал Семен Семенович. Побежали мы за Анфисой… Думали – убилась. Глядим – она уже к пруду летит… Не успели! И так ее в пруду не нашли. Глубоко там очень, омута…
Голос Глебушки сорвался; Налымов слушал, как хлестали ветви и выло в трубе.
– Неспокойная ее душа, – окончил Глебушка, – всех Налымовых увела за собой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77