Вукадин безмолвствовал, поглощенный своим горем. Ву-кадин, у которого когда-то от малейшей обиды закипала кровь, мутился разум, и он уходил в гайдуки, теперь молчал и терпел,— вот до чего смягчила его нрав так называемая цивилизация, приказчичий лоск, хорошие манеры, превратившие его из быка в вола. Возможно, Вукадин и не стерпел бы, возможно, он ответил бы этому зверю тем же, но все произошло, как сказали бы наши старые писатели, к мгновение ока. Последнее, что он запомнил, был проходивший в эту минуту хромой столяр Арса, который затем вдруг взлетел куда-то и точно сквозь землю провалился. Что произошло потом, что он говорил, что делал, Вукадин не помнил. Когда он пришел в себя (на ногах он все же устоял), злодей был уже далеко, а собравшаяся вокруг толпа бездельников паясничала, насмешничала, советовала и утешала. Но Вукадин не слышал и не искал утешений. Вся кровь в нем кипела. В душе шла жестокая борьба, мучали стыд и физическая боль. Он схватил недошитую куртку, сел на порог и взялся за шитье, скосив к нему здоровый глаз. И молча шил, не отвечая на вопросы, пока все не разошлись, предоставив его собственным мысл и огорчениям. Перед ним промелькнула пора его ученичества — сплошная цепь бед и несчастий. На нем срывали злость, он сносил оплеухи; было, конечно, нелегко, но тогда он утешал себя хоть тем, что всему этому придет конец, когда он станет приказчиком и начнет сам раздавать оплеухи. Но злой рок преследует его и дальше. Колотят его и теперь, когда он стал приказчиком, а тот разбойник пророчит, что злой рок будет сопутствовать ему и как мастеру. Жалкая участь! Вукадин продолжал упорно размышлять, а щека, не менее упорно, вздуваться — ни дать ни взять пузырь небольшой волынки. А он все шил да шил, яростно, не отрывая глаз (то есть одного глаза) от работы, и только когда, закончив одну сторону, хотел перегрызть нитку и поднял голову, увидел соседку Кайчицу, которая с любопытством поглядывала на него из-за ворот. Это озлобило и смутило его еще больше, и как порой случается, или, верней сказать, как иначе и не бывает, что несчастный человек видит повсюду одних только врагов и злопыхателей, так и Вукадину показалось, будто глаза Кайчицы полны насмешки, что она смеется над ним. Опустив взгляд на шов, Вукадин продолжал шить, но то, что он уловил, причиняло ему невыносимую боль.
Спустя некоторое время он снова поднял голову и увидел, что Кайчица все еще стоит у ворот, вяжет чулок, переглядывается с Евджей и улыбается ему; вяжет она быстро-быстро и одновременно грозит указательным пальчиком Евдже и улыбается. На душе Вукадина стало еще горше, он снова уткнулся в работу. Третий раз он посмотрел на Кайчицу, но на этот раз украдкой, исподлобья. Она смотрела на него, и опять ему показалось, что она смеется над ним. Этого вытерпеть он не мог.
— Чего смотришь? — спросил он грубо, ибо влюбленный серб всегда груб.
— Кто на тебя смотрит?
— Вырядилась, как горничная, в эти чулки и торчишь целыми днями у ворот, глаза пялишь.
— А я у твоих стою, что ли?! На тебя смотрю?! Подумаешь, образчик, есть чем любоваться!
— Да уж конечно, не такой, как Евджа. Только поглядим, что скажет газда Радойко, когда я ему расскажу, как его дочь, точно швабская девка, на парней заглядывается! Начинаешь точь-в-точь, как тетка Цайка.
— Эх, мужик сиволапый, так тебе и надо! — бросила Кайчица и, рассердившись, ушла во двор.
Последнее было больнее всего; больнее, чем если бы ему надавал пощечин весь Левакский уезд. И Вукадин почувствовал, что все рухнуло, что в городе ему нет больше места и что недолго уж ему придется есть хлеб из этих печей. Он шил и раздумывал, что делать, куда податься? И твердо решил уйти, а куда — будет видно. Здесь он не останется, уйдет, да подальше, чтобы, как говорится, даже костей его ворон сюда не занес!
Да, он мог сказать вместе с поэтом: «Все прошло, что было мило!»
ГЛАВА ПЯТАЯ
В ней описывается, как Вукадин решил переменить ремесло и попытать счастья на других путях-дорогах. Тут же выявляются у Вукадина первые симптомы жажды к науке, после того как Йовица Чапкун открыл ему умственное око
С того самого злосчастного дня Вукадин уже не прежний Вукадин. Хозяин просто не узнавал его и тщетно старался загладить неприятные воспоминания, тем более что поведение приказчика приносило ему убытки. Ибо, хотя хозяин изобличил его публично — как уже известно читателям — и даже всенародно покарал за обвес, все-таки ему было досадно, что Вукадин впал в другую крайность, то есть взвешивал так точно, словно собрался на богомолье в святую землю — и сейчас подавал за упокой души своего усопшего родителя.
— Тебе просто бесполезно говорить,— не раз отчитывал его газда Милисав с глазу на глаз.— Там, где* я предлагаю ущипнуть шерстинку, ты сдираешь всю шкуру! Проку от этого не будет! Нету, братец, у тебя сноровки! Надо понемногу, незаметно. Ягодка за ягодкой — вот и кузовок; камушек за камушком — вот и теремок! У каждого понемножку, ему не в убыток, не заметит даже, а нам немалая прибыль! А ты крадешь, словно государству поставляешь! Одно дело, братец милый, государственное, а другое — частное! Частное лицо, когда ему что на весы кладешь, во псе глаза смотрит, а когда государству отвешиваешь — приготовь для приемочной комиссии хороший кусок мяса на вертеле, и ладно — делай, ежели вздумается, хоть из драхмы окку! Выходит, это вещи разные! Ибо если у государства не хапнешь ты,- хапнет другой, так лучше уж ты, чем другой.
Но все было тщетно. Газда Милисав безвозвратно утерял своего Вукадина. А между тем он и сам в душе сознава что не может тягаться с превзошедшим его учеником. Умудренный опытом, Вукадин стал холоден и официален. На выручку ему наплевать, словно он не торговец, а какой почтальон. Клиентов больше и не зазывает, не заманивает, не провожает их так любезно, как бывало. Смотрит волком, пререкается даже с хозяином, а уж о покупателях и говорить нечего, просто-напросто разгоняет. Газда Милисав нет-нет и услышит, как кто-нибудь из клиентов кинет: «Ну, брат, ты не один лавочник в городе!» — и уходит из магазина.
— А не износится? — спросит покупательница.
— И ты, милая, износишься!
— А нет ли чего получше? — спросит другой покупатель.
— Нет ни лучшего, ни худшего; тоже нашелся наилучший клиент! — не глядя бросит Вукадин.
— Знаешь, ситец у тебя хорош,— заметит молодуха,— мне нравится, только вот здесь цветочки зеленые, а здесь желтые.
Вукадин раздраженно прервет ее и скажет, что, если она так хорошо разбирается в красках, пусть сама и красит.
Покупательница выбегает из лавки, а газда Милисав бледнеет, зеленеет и только глаза на него таращит.
— Слушай, парень,— сказал ему хозяин незадолго до петрова дня,— так, как ты начал, дай боже дотянуть тебе у меня до святого Георгия.
— Упаси бог и до святого Дмитрия!.. Какой уж тут Георгий!
— Прогоню горе-бездельника... Мне нужен работник! Ого! С приказчиками проще простого, уж этого зелья хоть отбавляй!
— А зачем меня гнать! Сам уйду, сам пришел, сам и уйду! Думаешь, трудно найти хозяина? Ведь вас что навоза!
Вот так они теперь частенько препирались. И подобные сценки между хозяином и приказчиком участились после двух полученных Вукадином затрещин, особенно со времени последней, за которую ни Тасица, ни Васица не удосужились отомстить. Хозяин грозится прогнать, а Вукадин грозится уйти и требует расчет.
Газда Милисав остывал, становился покладистей и принимался убеждать Вукадина, но тот стоял на своем. Вот так изо дня в день и откладывалась выплата
438
жалованья и уход. А перед преображением Вукадин снова нагрубил хозяину и уже решительно потребовал расчет.
К тому времени он надумал, куда уйти, знал, что будет делать, и ничто больше не могло его удержать. А путь и цель указал ему его же товарищ Йовица, которого газда Милисав недавно нанял.
Как-то раз Йовица и Вукадин сидели на пороге и шили. Тень протянулась уже до середины улицы, которая была полна народу.
Оживленно разговаривая, мимо проходила компания молодых людей. Вукадин не раз видел их в эту пору дня, но ему, поглощенному своими несчастьями, долго не приходило в голову спросить, кто они и что.
Обычно они шли, заняв пол-улицы, и громко гомонили. Все были в широкополых шляпах, с взлохмаченными длинными волосами. По дороге они всегда оживленно беседовали и спорили; не теряя времени даром, разрешали всякие научные вопросы. Охотнее всего дискутировались темы об идеализме и реализме; в большинстве это были сторонники последнего — реализма в науке и в жизни.
Однажды они остановились перед лавкой газды Мили-сава и заспорили.
— Ах, да что ты мне городишь! — говорил белокурый.— Ведь это возвышенно... величественно!
— Разве это возвышенно? — заступая ему дорогу, сказал другой, взъерошенный, в широкополой шляпе, с поднятым воротником пальто.
— Да, это величественно! — повторил белокурый.
— Подумаешь! Значит, это величественно:
Весь мир, вселенная дрожит! и, ну... как там дальше...
И коль захочет промысл вечный, Его в горсть пепла обратит! —
закончил блондин.
— Хорошо... отлично...— сказал лохматый.— А теперь вскроем это ножом современной критики и проанализируем.
— Но что тут анализировать,— не соглашался белокурый, который явно не любил дискутировать,— когда этому уже вынесен приговор?!
— Кто вынес приговор? Я еготю крайней мере еще не выносил.
— Ах, да что ты! Не о тебе речь. Приговор вынес Андреевич 1 в своих «Эстетических отрывках». Да! Это авторитет!
— Послушайте, пожалуйста, какую чушь несет этот болван,— обратился лохматый к остальным (компания все еще стояла перед лавкой газды Милисава, а у ворот вязала чулок Кайчица и переглядывалась с одним из компании, которого, казалось, совершенно не интересовал научный диспут).— Поглядите-ка на него, пожалуйста! В девятнадцатом столетии он ссылается на авторитеты! Ха-ха-ха! Ну и народ! — и начал креститься левой рукой.
— Почему бы нет? А как ты думаешь? Кого ты считаешь авторитетом? Кого признаешь?
— Никаких авторитетов я не признаю!
— Так-таки никаких?
— Никого, кроме себя! Я для себя самый большой авторитет!
— Тогда ты опираешься на очень глупый авторитет! — сказал белокурый.
— Ах, как же, буду петь под твою дудку!
— Нет, критиковать и низвергать все, как ты!
— Виноват, прошу прощения... Я критикую и анализирую с целью добиться большей глубины познания; и если я что-нибудь низвергаю, то лишь потому, что оно прогнило само по себе и не в силах выдержать рациональную критику. Вот, к примеру, возьмем только что цитированные стихи: «Мир дрожит и сотрясается...» Повтори, пожалуйста!
Белокурый процитировал.
— Значит: мир и вся вселенная дрожат, и если вечный промысл, то есть у поэта это бог, пожелает, то мир и вселенная обратятся в прах... Вот примерно смысл этих строк, не правда ли? Ну, хорошо,— продолжал лохматый и, сдвинув шляпу на затылок, скрестив руки, стал перед белокурым идеалистом,— хорошо! Ну, а что тут возвышенного? Ответь мне, прошу тебя перед всеми. Уж не возвышенна ли сила этого твоего вечного промысла — бога, которая может превратить всю вселенную в горсть пепла, но из которой нельзя и куска мыла сварить? «Мысль абсурдна, говорит
1 Йован Андреевич (1833—1864) — сербский литератор, публицист, лингвист.
Светозар , а именно, это можно только сказать, но представить себе нельзя; а эстетика находит это возвышенным». И вполне естественно... иначе и быть не может. Тот, для кого авторитетами являются всякие там Аристотели, Гегели, Куно Фишеры и tutti quanti2, тот считает это возвышенным! Само собой! — Он засмеялся и похлопал себя по ляжкам.— Писарев...
— Вот еще нашел авторитет — Писарев...
— Писарев! А знаешь ли ты, что он исправил Дрепера!!
— Как бы не так! Его, что ли, слушать?
— Тебе бы это не повредило. Раз уж ничего умней поэзии не избрал, воспевай что-нибудь более разумное, чем любовь, розы и соловьи. Пиши о жизни, милостивый государь, о народе, о его страданиях и бедах, а не о соловьях да розах! Индюк с жирным огузком, окультуренный стебель крапивы важнее, чем все ваши соловьи и розы!
— Правильно,— бросил белокурый,— то же говорит Змай 3 об осле, который съел камышовую свирель:
Неведомо ему вкушать иного наслажденья — Все несъедобное достойно лишь презренья.
— Да одна только «Швея» Джюры4 перетягивает все какие ни на есть «Розы» Змая,— возразил лохматый.
— Хорошо и то и другое! — заметил белокурый.
— Писатель должен, отлично сказал в одном месте, кажется, именно Светозар, воспринимать человеческое бытие во всем разнообразии созданных самой жизнью обстоятельств, понимать порождаемые жизнью потребности и отвечать на вопросы, которые жизнь задает каждую минуту. А это доступно только человеку с современным образованием,— закончил лохматый, и молодежь отошла от лавки газды Милисава.
Вукадин слушал, ничего не понимая, так же как и Йовица. Понимала их, кажется, только Кайчица, потому что, когда бы они ни проходили, она неизменно стояла у иорот.
— Ишь ты, как здорово чешет,— диву давался Вукадин,— и не запнется, точно по книге читает!
1 Светозар Маркович (1846—1875) —сербский философ-материалист, литературный критик, испытавший на себе сильное влияние идеи русских революционных демократов 70-х годов, основоположник материалистической эстетики в Сербии.
tutti quanti — и прочие и прочие (лат.).
3 Йован Йованович-3 м а й (1833—1904) — сербский поэт.
4 Джюра Якшич (1832—1878) —сербский поэт.
— Смотри, расшумелись барчата, точно им все торговые ряды задолжали! — промолвил Йовица.— Глядеть противно.
— А кто это? Писари? — спросил Вукадин.
— Юристы! — продолжая шить, отозвался Йовица.
— Чиновники, что ли?
— Да нет! Только будут чиновниками. Понимаешь, Вукадин, кончат учиться и — кто станет писарем, кто секретарем, кто помощником, кто казначеем, уездным либо окружным начальником, комиссаром и тому подобное. А сейчас они всего-навсего ученики гимназии и юридической школы. Ученики...
— Неужто такая уйма!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25