Писарь раскрыл мудрую и таинственную книгу, в которой был и Сонник, и Гороскоп, и Семь пятниц, и Двенадцать пятниц, в нее же входили Лунник, Звездочет, Та блица дней, когда не следует ничего начинать и кончать,— ее-то наши рачительные и набожные хозяйки знали, как «Отче наш», и свято выполняли,— затем Золотая книга о домоводстве и еще множество других мудрых вещей, в которые нынешнее маловерное и безбожное поколение не верит и которых, конечно, нет и в помине в теперешних обрезных, на отличной атласной бумаге отпечатанных
книгах, написанных теперешними образованными и учеными буквоедами.
— Эх, Вуядин, братец родной мой, друг и приятель, вот что здесь написано,— сказал писарь, тыча пальцем в сентябрь месяц «Гороскопа».— Пожалуйста, я читать не стану, чтоб не сказали: все, дескать, писарь подстроил разными там юридическими уловками да параграфами, читай сам, а мне можешь не верить! Вот тебе книга, глаза у тебя есть, и валяй, так-то!— промолвил писарь, твердо уверенный в своей неуязвимости.
— Брось насмехаться, писарь, будь я грамотный, у меня в доме и первый бы не пикнул, а не то что тринадцатый! Читай лучше и не торгуйся,— сказал Вуядин.
— Ну, писарь, читай, какое счастье выпало Вуядину!— закричали со всех сторон.
Писарь приложился к баклаге, откашлялся и начал читать:
— «Младенец мужеска пола, рожденный в месяце сентябре... — слушай, Вуядин, это касается твоего Ву-кадина! — сляжет от болезни на третьем году своей жизни».
— Ну, не говорил я, что это мне боком выйдет? — прервал писаря Вуядин.
— Погоди,— сказал писарь,— сейчас только будет главное.
— А, ну-ну, дай бог тебе здоровья! Писарь продолжал чтение:
— «Будет муж честен, полон милосердия к ближнему своему, весьма красив, смуглолиц, высок, а под низким с залысинами челом будет крыться зело великий ум и здравый смысл». Ну, Вуядин,— добавил писарь,— слышишь, что о нем пишут? Необыкновенный ум!
— Пусть уродится в отца,— заметил Вуядин,— с него и того хватит! Только бы счастье ему улыбнулось не так, как мне.
— «Зело много пострадает от воды; на корабле — то есть на судне в море,— поясняет писарь,— объездит много стран, повидает много людей». В книге, Вуядин, говорится, что пострадает он от воды и что много будет путешествовать по воде. Слышишь, Вуядин,— поясняет писарь.
— Небось не слепой,— говорит Вуядин,— пускай остерегается!
— «От дерева получит шрам»,— деревьев надо остерегаться.
— Да, пожалуй, и следует остерегаться, как хватит тебя дубиной, худшей боли не придумаешь.
— «Во сне будет скрипеть зубами».
— Вот верно, ей-богу, правду говорит, будет злющий, у нас это семейное!— с гордостью произносит Вуядин.
— «Станет книголюбом. Ежели изучит грамоту, будет зело восхвален. Попадет в царев двор, либо в цареву палату и повидает многие земли».
— А ей-богу,— замечает Вуядин,— и дедам его пришлось немало походить на своем веку с лучиной и дегтем в Белград да с солью обратно.
— «Пострадает за собственные мысли, и от супостатов великую обиду претерпит». Видишь, Вуядин, в книге сказано, что злоумышленники посягнут на его жизнь.
— Вроде меня будет удачливый. Помнишь, как меня ни за что ни про что таскали два года назад!
— «Будет старейшиной богатым и приятным в обхождении, и ложь его не коснется, а пострадает немного из-за обмана».
— Все-таки есть бог, говорю я! Во, в самую точку попал, писарь!— воскликнул с довольным видом Вуядин.— Точь-в-точь как я два года назад из-за почтового дилижанса, и хоть бы там были какие деньги, а так разве я взял бы грех на душу ради такой безделицы. Слава богу и судьям, я таки оправдался и вышел невредимым!
— «Будет лежать от колотья в спине. Укусит его пес. Захворает на сорок восьмом и пятидесятом году; ежели выживет, проживет до ста лет!»
— Аферим, Вуядин,— посыпалось со всех сторон,— здорово сказано, ей-богу!
— Вот видишь,— сказал писарь,— что написано. А что написано, я все прочитал. Ничего не выдумал, ничего не добавил, ничего не пропустил. Как есть, так и прочел.
— Ну, братское тебе спасибо,— сказал Вуядин,— очень уж ты меня нынче порадовал! Неужто так все написано, как ты прочитал?
— Все так, клянусь богом! Вот, скажем, как наш поп Ячим, читая евангелие, не может соврать, так и я не могу. Хотя иной раз и он собьется с панталыку, я же, ей-богу, никогда, запомни это!
— Ну тогда, скажи... хорошо ли говорится о моем Вукадине?
— Пожалуй, и ты не написал бы лучше, ежели бы знал грамоту и сам составлял гороскоп для сына.
— Конечно,— подтвердил Вуядин,— ты грамотный,
тебе и знать! Значит, ты стоишь на том, что мальчонка к добру родился?
— Видишь ли, Вуядин, братец мой и хозяин, так книга говорит, а мое дело сторона Написали ее давным-давно, когда святые и угодники божьи еще по земле ходили, вот как мы с тобой нынче; с незапамятных времен живет эта книга и по крайней мере до сих пор ни разу не солгала, полагаю, не солжет и в будущем.
— Да ну, Вуядин, ты словно дитя малое!— закричали на него гости.— Ведь приблудного котенка и того берешь в дом, «на счастье»,— а тут своя кровь. Книга не обманет!
— Вот и я говорю, не обманет!— подтвердил и Вуядин.— Значит, я могу, писарь, феску набекрень, раз уж так написано?
— Ясно, Вуядин. Само собой, прямая выгода, что родился сын. Ты же слышал, что сказано в книге?! Прославит тебя, болезного, тебя, и твой род, и все наше село.
— Конечно!— закричали все.
— Да уж, известно, прославит!— поддакнул Вуядин.
— А, ей-богу, и было бы справедливо,— сказал Ананий, ж член правления сельской общины.— Говорю так не потому, что я власть, но, ей-богу, пора бы господу и о нас, горемычных, хоть немного порадеть. Шутка сказать, из срама ведь не вылезаем. Чуть что плохое случится под этим божьим колпаком, всегда мы виноваты. Вот я и говорю: пусть и нам хоть разок солнышко посветит! Что бы ни было, все валят на нас! Не так ли, братья? Спаси бог!
— Верно, и мы о том же думали!— подтвердили сидящие за столом.
— Исчезнет где торговец — нас сейчас же за горло; нападет кто на почту — наших первых людей в тюрьму; щ объявят о каком-нибудь разбойнике из дальнего села, наше село, словно нет его хуже, тотчас обвинят в укрывательстве, и вся недолга.
— Ну, сам господь бог глаголет твоими устами!— снова послышалось со всех сторон.
— Разбойничье гнездо, говорят про нас, а не село! Нету, дескать, у них и кладбища!
— А я! Подумайте, братья, даже меня, власть в своем роде, подозревают и впутывают. Власть власти не Ж верит, змея змею пожирает, как говорится!— вмешался писарь.— От сраму не можешь людям на глаза показаться!
И все признали, что их село (и они сами в том числе) пережило тяжелые дни, и пришло время, чтобы все обернулось к лучшему, ни о ком до сих пор в гороскопе так хорошо не говорилось, как о Вукадине, сыне Вуядина. А посему все советовали Вуядину смириться и не роптать на судьбу.
— Вот и я говорю,— продолжал писарь,— справедливость того требует, чтобы все обернулось к лучшему; и кто знает почему, но все это к добру! Спаси бог, хозяин!
— Во спасение, писарь!— промолвил в ответ Вуядин, и оба выпили.
— И как написано в книге,— продолжал писарь,— все начнется, пожалуй, именно с твоего дома, Вуядин!
— И, ей-богу, начнется!— поддакнул Вуядин, уже совсем убежденный и успокоенный.
— И, ей-богу, пора!— сказал писарь, и баклага забулькала, переходя из рук в руки.
— Аферим, Вуядин!— подхватили гости.
Таким образом, ссылаясь на авторитет старинной книги, писарь успокоил Вуядина, обнадежил его, а вместе с ним и других крестьян; и с тех пор Вуядин, надеясь на лучшие дни, стоически переносил свою участь. Между тем будь нынче прежние счастливые времена, когда верили честным старицам не меньше, чем книгам, и надели судьба писаря прозорливостью, подобно тому как бог дал ему грамотность, гости услышали бы в доме Вуядина и другие вещи, о которых позднее рассказывала бабка Джурисава, хотя она и признавалась, что не все поняла, впрочем, ей никто и не верил.
В ту ночь, когда в доме Вуядина родился мальчик, рассказывала бабка Джурисава значительно позже (когда ребенок уже подрос), она ясно, собственными ушами слышала, как чей-то неведомый голос провозгласил: «О Судьба! Судьба! Сегодня родилось в три раза по семь больше, чем вчера. Даруй им, Судьба, что знаешь. Выведи их вовремя,— продолжал голос,— на добрый путь!»
Судьба, рассказывала бабка Джурисава, взяла какие-то большие бумажные свитки, книги с чистыми листами и книги исписанные, огромные очинённые и неочиненные гусиные перья и, сверх того, много кип бумаги — и давай разбрасывать их по всему свету белому, непрестанно выкрикивая, как утверждала бабка Джурисава: «Как мне сегодня,— так им довеку!»
А раскидывала Судьба какие-то акты с цифрами, бумагу для переписывания и какие-то свитки!
Рожденный от здорового корня, а не как некоторые — их ждут, ждут, а они, появившись на свет, только и знают, что болеть, младший отпрыск долговязого Вуядина рос и развивался без всяких помех, и вот ему уже пошел седьмой год. До сих пор жил он свободно и беззаботно, ни за что не отвечая, подобно козлику, отданному на его попечение родителями, чтобы и от мальчонки был какой-нибудь прок для хозяйства. Так все и шло, пока ему не исполнилось шесть лет. Сразу после этого на него, как на будущего гражданина, предъявило свои притязания государство в лице старосты Макевея, который напомнил By я дину, что мальчика следует определить в школу.
— Негоже так, Вуядин,— сказал староста,— будет уж ему гонять козлят. Отдай мальчика в школу, чтобы не остался он темной скотиной, вроде нас с тобой,— одряхлели, как одры, а неучами околеем.
— Но, так сказать, он как раз сейчас и дома бы пригодился.
— Нельзя, Вуядин. Закон. Государство требует...
— Да слушай, дал я этому государству предостаточно. Трое у меня государству служат. Из одного дома трое, ей-богу, хватит!
— Откуда трое?
— А Иван, Вукман и Рая. Все в Белграде.
— Да оставь ты Раю! Он — одно, а те двое совсем другое.
— Как другое, ежели все трое взяты из дому служить отечеству!
— Да ведь Иван и Вукман в солдатах, а Рая-то в тюрьме сидит.
— Все едино, брат! Мне, отцу, они все любы, за всех душа болит. Зачем же еще и четвертого брать?!
— Надо, сам знаешь, какие строгости!— сказал староста.
Что было делать, поворчал Вуядин, дескать, бедняки и самому богу опостылели, а уж особенно в таком селе, как их, и уступил.
И маленький Вукадин пошел в школу. Мать расшила ему сумку, которую он не снимал с плеча. С ней он спал, с ней шагал каждое утро в соседнее село, где находилась школа, а вечером возвращался с пустой сумкой, но
с полной всяческими знаниями головой. Учился он прилично. Был сообразителен, как все дети наших горцев. Каждый год переходил из класса в класс, в четвертом уже хорошо писал и считал, а дома выучился играть на гуслях.
Вуядин с Радойкой гордились сыном, верили в него и прочили ему славное будущее. Каждый предсказывал что-то хорошее; всяк согласно своим идеалам.
Радойке хотелось, чтобы ее сын — раз уж он так бойко считает, что может прямо в уме, без фасоли, сосчитать что угодно,— чтобы ее Вукадин стал торговцем, таким, как сельский лавочник и барышник Крсман, а может, даже лучше, по которому вздыхают местные красавицы и из-за которого время от времени то одной, то другой молодице муж задавал хорошую вздрючку. И надо признаться, щеголь он был изрядный. Наденет, бывало, свой гунь да шерстяные штаны с красным кантом, надвинет набекрень невысокую феску с кисточкой, и примется подкручивать усики, да родинку на подбородке под левым усом поглаживать (знак наследственной красоты). «Щеголь, тысячу раз щеголь!»— воскликнули бы многие, когда он вот эдак шествует по улице, выбирая местечко, куда ступить: ни дать ни взять мохноногий голубь переступает с камушка на камущек. Сколько раз Радойка, глядя ему вслед и вздыхая, говорила про себя: «Убей меня бог, вот это парень! Вот бы моему вырасти да открыть лавку, еще краше будет!»
Вуядин вынашивал другие планы. Его идеал был иным. Он хотел, чтобы сын стал тем, кем не удалось быть ему. Некогда Вуядин служил недолгое время стражником и только было устроился как следует и все пошло как по маслу, только было хотел сказать: «Благодарю тебя, создатель!»— как его оклеветали и выгнали за мздоимство и связи с разбойниками. С тех пор душа его тянулась к этому занятию, которое, как ни странно, сербский народ всех трех вероисповеданий весьма почитает и к которому, как ни странно, проявляет удивительные способности и восприимчивость. С тех пор единственным желанием Вуя-дина было устроить кого-нибудь из сыновей туда, где не удалось удержаться ему. А лучшей жизни, чем у стражников, он, ей-богу, не знал. «Купишь себе коня,— частенько разглагольствовал Вуядин, превознося службу стражника,— а кормят его и уедд и округ, пару подковок, обвесишься побрякушками, и блаженствуй. Ежели ты в канцелярии, то сидишь целый божий день в передней и только спрашиваешь, кто по какому делу пожаловал. А о чем
попросят, пообещаешь заняться, поглядишь, дескать, что можно сделать, посулишь что-нибудь. Когда зазвенит колокольчик, ты уже знаешь, что надо пустить кого или принести, скажем, стакан свежей воды. Вот тебе и вся работа, а потом опять сидишь, хочешь бодрствуешь, хочешь подремываешь. Ежели услышишь из канцелярии шум и звон колокольчика,— ясное дело: надо вытолкать кого-то на улицу. Встанешь, вытолкаешь его согласно приказу, огреешь раз, другой, уже без приказа, по собственному усмотрению, снова усядешься и либо качаешься на стуле, либо опять-таки дремлешь. А пошлют тебя в уезд, скажем, в какую комиссию, тогда и начинается благодать! Где заночует начальник, ночуешь и ты; сколько отдыхает начальник, отдыхаешь и ты;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25