— Ахти, что мелет, несчастный,— воскликнула Цая.— Поганец этакий, за лавкой не смотришь, потому что в голове одни гадости! А мне в самом деле любо на него поглядеть, все равно как матери! Ведь я ему в матери гожусь, поганец, будь ты неладен!
— Хе-хе! — засмеялся Любисав.— Что ты мне тут рассказываешь! Знаю я тебя, Цая, как облупленную!
А Вукадин уже знал себе цену, и не только по этой части, но и вообще пользовался всеми привилегиями своего нового положения. Сейчас и он мог уже позволить себе говорить двусмысленности, иными словами, «приправлять беседу солью», перекидываться с другими приказчиками через улицу остротами, не щадя друг друга, зубоскалить и околпачивать сообща проходящих. Само собой разумеется, чем тоньше и хитрее все делалось, тем больше доставляло удовольствия.
И все-таки случалось порой, что шутники по неловкости сами попадали впросак. Так, несмотря на всю сметливость и осторожность, здорово досталось и Вукадину, когда он вздумал подшутить над одним прохожим. Впрочем, это бывало не только с ним; не раз получалось так, что именно тот, кто хотел поддеть и околпачить другого, к превеликому и всеобщему удовольствию, оставался в дураках сам. Таким образом, все шутки неизменно кончались смехом либо над прохожим, либо над своим же товарищем. Точь-в-точь как у волков, пожирающих собрата, кинувшегося первым на путников и сраженного их пулей; так и тут — никакой солидарности, никакого милосердия.
Когда торговля шла вяло, то есть если день не базарный, и когда, как говорится, больше купцов, чем покупателей (а таких дней наберется в году немало), сидельцы усаживались на ступеньках и от нечего делать дурачили друг друга или прохожих, совсем так, как это водится на масленой. Самая избитая, но и самая излюбленная забава называлась «Бегунова лавка». И хоть мало кому она неизвестна, все же находится изрядное количество крестьян, для которых она в новинку и которые легко попадаются на эту удочку. Большей частью они, конечно, отличались, мягко выражаясь, наивностью (о таких сидельцы обычно говорят, что их глупый поп крестил, что голова у них не с того конца зарублена) и, очутившись в городе, в толчее, тотчас терялись и готовы были творить невесть что. Правда, их меньше, чем других, далеко не наивных, но все же встречаются они нередко, и забава эта продолжает существовать. Они, скажем, могут нагрянуть в аптеку и потребовать перочинный нож, постромку или недоуздок; или ввалиться в мелочную лавку и спросить, что стоит побриться. Или искать такое, чего никогда ни в одном магазине не было. Людей подобного склада праздные сидельцы ждут не дождутся и не выпускают их из рук, всласть не натешившись над ними, а затем передают дальше.
— Нельзя ли, родимый, здесь побриться? — спросит их такой простак. Сидельцы тотчас прикинут, что за птица.
— Можно, родимый, в царском городе все можно!
— А что стоит? — спросит крестьянин.
— Заплитишь грош.
— Нет, двадцать пара!
— Обрить, что ли?! — переглядываются сидельцы.
— Давай, пожалуй!
— Ну, родимый, входи. Вон в те двери. Знаешь, брить мы, собственно, не имеем права, нету цехового диплома и цирюльник Мица может на нас пожаловаться, что бреем дешевле, подрываем ему дело.
Крестьянина вводят в маленький узенький дворик, который обычно находится позади магазина и служит только для того, чтобы сваливать ящики из-под товара, ржавые железные печи, трубы да мусор. Выносят стул, усаживают на него крестьянина, суют в руки тазик с мыльной пеной и тут же на морозе как следует намыливают.
— Погоди маленько, родимый,— скажет сиделец,— я мигом, только раза три проведу бритвой по ремню и таким красавцем тебя сделаю, хоть женись. Посиди покуда с тазиком.
Скажет и юркнет в одну из многочисленных дверок. А крестьянин сидит на морозе намыленный, держит таз и чувствует, что щеки начинают замерзать и пощипывает их уже не на шутку; ждет, но «мастера» нет да нет. Смотрит крестьянин на многочисленные двери и не может вспомнить, в какие именно вышел «мастер»; а пена замерзла, лицо щиплет, болит. И вот в дворике раздаются вопли:
— Эй, слушай, мастер! Мастер! Э-гей!
Хозяевам, чьи лавки выходят в этот дворик, уже все понятно, они помалкивают да посмеиваются.
— Эй, что же с бритьем? — опять ревет крестьянин.— Не могу я больше ждать!
В лавках трясутся от смеха.
— Слушай, мастер! (Бранное слово.) Ты что, забыл про меня?!
В лавках покатываются от смеха.
— Послушай, у меня уже руки отваливаются от твоего таза! Отворите-ка! — Он поднимается, хочет выйти, но не
знает, в какую сунуться дверь, и переходит от двери к двери, стучится, пока наконец его не впустят в какую-нибудь другую лавку.
— Что тебе нужно, брат? — спросит хозяин.— Ты как сюда попал?!
— Да ты что, глумишься надо мной?! Что за свинство такое? — орет, точно взбесившись, намыленный.
— Кто глумится?
— Да ты! Кто же еще! — рычит крестьянин, готовый пустить в ход кулаки.
— Почему я? Господь с тобой! — говорит хозяин.— Я тебя вижу первый раз в жизни. И берегись, голубчик, не пробуй меня оскорблять!
Крестьянин вглядывается в хозяина и видит, что и вправду это вовсе не тот человек. Тот был помоложе, и потом это ювелирный магазин, а там была мелочная лавка, он это отлично помнит.
— Что ж, прости пожалуйста,— бормочет намыленный,— обознался.
— Гляди, в другой раз будь осторожнее! — сердито предупреждает ювелир.
— Кто же меня теперь побреет?
— Парикмахер, кто же еще?
— А где он? Скажи, ради самого бога! Сделай милость!
— Да там, через дорогу, на той стороне. Видишь, вон там,— во-оон, где полотенце висит, а на окне полно пиявок.
— Больно далеко!
— Нет, это ты, родимый, далеко забрел, а цирюльня стоит на своем месте.
— Как же я пойду такой страшный по улице?! Перед людьми совестно,— тянет крестьянин и снова принимается ругать того, кто его намылил.
— А ты ближе поищи.
— Да ведь где-то здесь и должен быть тот, кто меня вот так осрамил.
— Что ж, слава богу, глаза у тебя есть, ищи. А я к этому делу непричастен,— понятно?
— Непричастен, братец милый, не дай бог взять грех на душу!
И давай обходить лавку за лавкой, однако ему всюду говорят, что тут не бреют, а «мастера» он не может узнать.
Что делать бедняку на морозе, вот он и пустится, точно затравленный волк, вдоль квартала, туда, где развевается полотенце, а в окне красуются стеклянные банки с пиявками. А в парикмахерской едва сторгуется, чтобы его побрили за два динара. Заплатит бедняга и еще благодарит мастера, что выручил его из беды.
— Не будь тебя,— скажет,— пришлось бы этаким страшилищем в село переть!
— Слушай, родимый,— спросит вдруг, ввалясь в лавку, крестьянин подобного сорта,— найдутся ли у тебя немецкие платки и шали с каймой?
— Головные платки есть всяких видов, и розовые и цветистые, пожалуйте в лавку! — говорит торговец.
— Да не про то я, милый; спрашиваю, дай мне то, что я тебе сказал: шали с каймой и немецкие платки.
— Пожалуйте в лавку, а там уж мы легко договоримся; цветистые гораздо лучше, а розовые у нас имеются такие, каких у самого Ристы Чосо в Белграде не найдешь,— уговаривает его приказчик и тащит в лавку.
— Да не нужны они мне,— говорит крестьянин, упираясь.
— А зачем тебе немецкие понадобились?
— Да не мне, милый,— говорит крестьянин,— а хозяйке. Знаешь, кумимся мы, для кумы наказала в городе купить: шаль, этот самый немецкий платок да еще какие-то круглицы; мол, что-то вроде булавок, но опять же не булавки, а круглицы, мол.
— Э, нету у меня ничего этого, а ежели у меня нет, вряд ли где в другом месте найдется. Такие товары только и Белграде у грека Ламбре и больше нигде... Немецкие платки еще, пожалуй, найдешь, а шалей и круглиц вряд ли.
— Неужто так нигде и нет?
— Разве что не лень тащиться в магазин к Бегуну, у него, может, и найдутся.
— Найдутся, говоришь?
— И верно, брат, совсем из ума вон. У него такие вещи всегда есть в продаже, все на свете найдешь. Все, братец, как в аптеке.
— А где же этот, как ты сказал?
— Бегун, брат, запомни.
— Бегун,— повторяет крестьянин.— Бегун, запомню, конечно, не так уж трудно! Значит, говоришь, Бегуном его звать, а?
— Да, брат, Бегуном прозвали. По-иному никто его и не величает, да и сам он на это имя отзывается.
— И где же его лавка?
— Да здесь, брат. Только придется тебе бежать порядком, далеконько он, совсем в другом конце, третий дом от фонаря.
— Что поделаешь, далеко — недалеко, как есть. Ну, братское тебе спасибо. От фонаря, говоришь? Знаешь, без этих мелочей не смею хозяйке на глаза показаться, она у меня такая лихая, что беда да и только, не дай боже никому. С пустыми руками к ней на глаза — ни-ни-ни! Кумимся, вот и хочет по-городскому одарить. Все торговые ряды на попа поставлю, но принесу ей, что наказала. Бегу-нова, говоришь, лавка, а?
— Вот куда сказано и беги.
Как только крестьянин отходит, сидельцы собираются и начинают с наслаждением наблюдать за ним.
— Бог в помощь,— говорит крестьянин, остановившись перед третьей лавкой от фонаря (который никогда не горит, ибо вскоре после того, как его поставили, пьяные озорники сняли его, а оставшийся столб так и зовут теперь фонарем).
— Что, земляк, в чем дело?
— Здесь лавка Бегуна?
— Нет, родимый, но тут поблизости.
— А мне сказали здесь.
— Был, родимый, здесь, да переехал; не повезло тебе, три недели назад застал бы его еще здесь.
— Где же он?
— Вон видишь телегу у той лавки, один вол стоит, другой лежит. Так вот, четвертая или пятая лавка от телеги и будет Бегунова.
— Знаешь, нужны мне шаль, немецкий платок да круглицы на манер булавок. Согнет меня хозяйка в бараний рог, ежели всего не принесу. Три раза, брат, вдогонку кричала, когда я в город шел: «Если не принесешь — не смей мне на глаза показываться: ошпарю, говорит, тебя кипятком, как рождественского поросенка, коли с пустыми руками явишься». А хозяйка у меня женщина, сурьезная, вот я и бегаю! Смотаюсь и туда, только есть ли? А про ноги и не спрашивай!
— Есть там все на свете,— говорят ему из лавки,— чего душа пожелает, только хватит ли денег и мастер ли ты торговаться?
— Ну уж торговаться дело нехитрое, намучаешься, пока найдешь! А насчет того, чтобы купить, ей-богу, с любым побьюсь об заклад, что меня не объегорить.
— Еще бы, хозяин — с первого взгляда видать. Беги, там все есть.
— Так мне и внизу сказали. Ну, спасибо вам.
И засеменит туда, куда его направили. А там, оказывается, опять ошиблись адресом — еще дальше идти надо. Здесь он слышит, что лавка на другой улице. Там опять, будто он прошел мимо, и так без конца. В одной лавке скажут: «Проскочил, родимый!», а в другой: «Иди еще немного!». Наконец он обходит все торговые ряды из конца в конец да еще две-три соседних улицы в придачу и снова оказывается в первом торговом ряду.
— Бога ради, братец,— прохрипит он, запыхавшись, и валится на порог указанной ему лавки,— это, что ли, лавка Бегуна, скажите, есть у вас шали, немецкие платки и круг-лицы?
— Нет, здесь лавка Петрония.
— Ну, клянусь богом, не двинусь отсюда, хоть убейте! Да и не могу, клянусь богом, если б и хотел!— скажет он, вытащит из кармана кисет, сунет в него маленькую черную трубку и начнет набивать ее табаком.— Дай-ка мне, сынок, огонька!
— Честное слово, дал уже тебе жару тот, кто сюда направил!— скажет приказчик.
— Клянусь богом, никто иной, как моя зловредная хозяюшка. Я вот обошел одни ряды, другие ряды и еще две улицы, а этот Бегун как сквозь землю провалился... чтоб ему пусто было, как у меня в брюхе с утра и вот уж до полудня!
— Но ведь ты его прошел, родимый,— уверяют его сидельцы,— вернись.
— Пропади он пропадом,— говорит крестьянин,— куда позвращаться-то?!
— Вон туда!— снова направляют они его.
Он поднимется и давай опять бегать! И так с высунутым языком носится, пока окончательно не собьется с ног и всласть не натешит всю торговую часть города. И только к вечеру ему все растолкует кто-нибудь из своих крестьян-земляков.
— Послушай, землячок,— остановит он наконец какого-нибудь крестьянина,— ты чаще моего здесь покупаешь и лучше все знаешь. Где здесь лавка Бегуна,— чтоб он гак всю жизнь бегал за счастьем, как я сегодня за ним бегаю! Скажи, братец, по совести, а то все эти торгаши уже смеются надо мной.
— Ах, и тебя, значит, околпачили?!— возмущаете крестьянин, на которого этот бегун наскочил, и раскрывает земляку всю правду-истину, ведь сам он, конечно, тоже в свое время так бегал.— Нету здесь, брат, никакого лавочника Бегуна, а есть вместо него бегун-покупатель, вроде как ты сегодня, горемыка несчастный! Где были твои глаза, окосел, что ли, не видишь разве, что сидельцы над тобой, как над дураком, потешаются?!
Бранится бегун на все корки, мышей в подполье и тех не забыл помянуть, а сидельцы, нахохотавшись всласть, только и крикнут ему вслед:
— Милости просим, родимый, заходи в другой раз! Ату!
Вот так примерно хотел подшутить и новоявленный приказчик Вукадин в один злосчастный для него день.
До сих пор, будучи учеником, он не имел права на такие шутки; это могли позволить себе только хозяева и приказчики (в отсутствие хозяев), теперь же Вукадину приятно было думать, что и он волен поступить так же. Тем более представился удобный случай — хозяина в лавке не было.
Вошел крестьянин и спросил, есть ли рыбий жир, доктор ребенку прописал.
— Нету,— ответил Вукадин,— был, да весь вышел. Во всем городе нет, ни за какие деньги не сыщешь, кроме как у Бегуна.
— А у него, говоришь, есть?!— спросил крестьянин, подмигивая соседскому приказчику, который не знал, о чем идет речь.
— Есть, брат! Чего у него нет? Он торгует с горными селениями!
— А далече ли надо идти?
— Нет, братец милый, нет!
— Покажи, сделай милость.
— Почему нет, газда дорогой! Вон видишь лавку, где висит алая кисея? Так вот от нее пятая по счету.
— И говоришь, там есть?
— Есть, брат.
— В той лавке?
— Есть, есть! Входи смело; они таких покупателей бог знает как ждут!
— Так, значит... как бишь ты сказал! Чья лавка?
— Бегуна, брат, лавка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25