очнулся он только от выстрела. Итальянец пальнул из небольшой пушечки, стоявшей у него за спиной на барабане, возвещая публике, что представление окончено и настала пора раскошеливаться. Наши же горожане
истолковали это как сигнал: «Спасайся кто может!» И в самом деле, едва итальянец двинулся собирать деньги, толпа кинулась врассыпную, толкаясь и наступая друг другу на ноги; досталось ни за что ни про что и Вукадину, который, увидев, что все бегут, тоже кинулся наутек. Пришлось итальянцу ограничиться грошами, собранными у сидевших перед кофейней господ, прочие разбежались. Лавочники уселись всяк у своей лавки на пороге и сделали вид, будто они и знать ничего не знают. Я не я, и лошадь не моя! Один даже выбранил полицию, что плохо, мол, смотрит, позволяет шляться бог знает кому да еще попрошайничать.
— Может, шпион какой, офицер,— заметил другой, указывая на военного образца ботинки итальянца,— явился вынюхивать!
— Нет, приятель, тут медком уже не потчуют!— закричал толстый лавочник с подстриженными усами, сам румяный, как пышка, а губы бледные от злости,— нету хлеба без мотыги! Приходи завтра окучивать мою кукурузу; погни свой швабский горб, буду тебя ждать!
Итальянец только кланяется и отходит; обезьяна у него на плече корчит рожи и поплевывает в толпу зевак, которая снова собралась и валит за итальянцем.
Толпа увлекла и Вукадина. Он никогда в жизни не видел обезьян и сейчас держался поближе к итальянцу, не спуская глаз с обезьяны. Так он бродил до самого вечера и уже в лихую пору, когда совсем стемнело, вдруг вспомнил о своих. Озираясь по сторонам, он обегал весь городишко, но их и след простыл. Не нашел он и корчмы, в которой ночевали, позабыл название улицы, где она стояла, и имя хозяина, так и отстал от них. Наутро он с трудом отыскал корчму, расспросил о своих и узнал, что они ушли еще вчера в полдень. Пришлось Вукадину выбирать — либо пуститься за ними, либо остаться в городе и наняться к кому-нибудь.
По правде говоря, возвращаться в село не хотелось; понравилась ему городская жизнь, суматоха, представления с обезьянами и сотни других забавных вещей. И так как у него было несколько завязанных в узелок грошей, он перебивался день-другой, а потом нанялся в лавку к торговцу. Здесь пять дней в неделю он просиживал на пороге и шил кошельки, куртки да фистаны, по субботам драл глотку, зазывая и затаскивая в лавку ошарашенных крестьянок, а по воскресеньям возился в погребе и амбаре.
— Не видать ли Вукадина?— спрашивал один.
— Как сквозь землю провалился!— отвечал другой.
— Ничего,— успокаивал третий,— и там люди живут, всё своя вера.
— Не по вкусу придется, явится как миленький, понравится — тем лучше!— сказали дядья, которые не очень-то тревожились о племяннике, и тотчас позабыли о нем, как об утерянной палке для вьюков. Такими же словами утешили они Радойку, когда та спросила о сыне.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
в которой больше говорится о всякой всячине, чем о самом герое этого романа, сиречъ о Вукадине
Хорошо живут наши купцы да сидельцы, которых в провинции величают чифтицами — живоглотами. И в будни, и по праздникам, есть ли торговля, нет — они неизменно находят себе развлечения. Если торговля идет слабо, усядутся по двое, по трое на порог и обсуждают внутреннюю и внешнюю политику. Сетуют на господ, и крестьян, на тяжелые времена, и плохую торговлю, хвалят былые годы, бранят нынешний и возлагают надежды на первую Скупщину, которой желают побольше депутатов из славного купеческого сословия, поскольку известно, что они первые люди на всем свете. Либо соберутся в корчме и здесь, по-домашнему, в неглиже, в жилетках и пантуфлях, играют в «жандарма». Уславливаются играть честно, однако каждый жульничает. Заговаривают друг другу зубы, подсовывают одну карту вместо другой, и все подряд бессовестнейшим образом воруют «жандармов». И чем нахальней игрок, тем, разумеется, бессовестней кража, так что некоторые в одной игре выпускают целый отряд жандармерии, что, конечно, обнаруживается и вызывает сначала удивление, упреки и оправдания и, наконец, настоящую ссору и перебранку.
— Слушай, братец, ты двинул своих жандармов, словно и облаву на разбойников!— заметит один тому, кто украденными валетами учиняет погром.
— Точно Евджевич в округе!— добавит другой.
— Нет,— вставит третий,— он резервный комендант жандармерии.
— А почему бы тебе, братец, не засесть с ружьем
у дороги, чтобы я знал и тоже винтовку захватил,— разбойничать так разбойничать. Я полагаюсь на его порядочность и купеческую честь, а он все время мошенничает!— прорычит первый, вскочит с места и забегает взад и вперед по комнате.
— Попрошу вас взять свои слова обратно, я не разбойник и не мошенник, я купеческий сын!— говорит тот, хлопая ладонью по столу.
— Нечего сказать... хороша торговля, если ты ее ведешь. Ружье тебе, голубчик, надо — ив горы, а не с торговыми людьми играть да валетов из колоды таскать!
— Видали, тоже купчина выискался — на сто грошей товару в лавке. Хочешь, дам двадцать грошей, стану твоим компаньоном. Тоже мне фирма. И с кем я только играть сел!!
— Что поделаешь, человек я бедный, наследник небогатый, от теток мне ничего не досталось! Не могу я, как ты, в Вене, Пеште да Белграде у Терзибашича и Авра-ма Демайо товары закупать! А что тебе привозит по вечерам на тележке приказчик господина Настаса, это особь статья, так, случайно, покуда «сверху», из Вены, товар не прибудет! Хе-хе! Со мной пахать вздумал?! Кто со мной пахал, тот задницей бороновал!— гордо заявляет оклеветанный.
— Поделом мне! Что ж! Ничего! Впредь наука, не садись с зеленщиком. В бабки тебе с плотниками играть, а не коммерческую игру с торговыми людьми вести.
— Да ну вас, люди, бросьте, зачем ссориться, не дети же! — успокаивают их остальные.
— Не позволю ему плутовать, раз уж честную игру ведем, на кофе... так зачем же красть?! Ведь мы на интерес играем?!
— Ах, прощелыга, у тебя, что ли, я краду?!
— Да хватит вам, люди, бросьте это грязное дело!— успокаивают их опять.
— Прошу прощения, вы не одни, здесь, кроме вас, есть публика! Пожалуйста, соблюдайте тишину! Тут думать надо; это вам не дурацкий «жандарм»!— говорит Ика, помощник казначея, который играет в шахматы с ветеринаром в одном из углов корчмы.
— Это вам не перья скупать! Вы и так умеете!— доносится с другого стола.— В рукав, значит?! Опусти руку.
— Не опущу!
— Опусти руку! — орет кто-то повелительно, прочие поддерживают его и набрасываются на обвиняемого.
Игрок опускает руку, и, действительно, из рукава падают три костяшки; теперь и за этим столом начинаются упреки, оправдания и в конце концов — перебранка.
Однако это вовсе не мешает на другой же день все позабыть, и те самые люди, которые сегодня бранились, завтра усядутся за тот же стол и начнут игру с той только разницей, что красть «жандармов» и прятать в рукав домино будут другие. И так изо дня в день; без конца вспыхивают новые раздоры, чтобы предать их на другой же день забвению. И несмотря на то, что воруют «жандармов» и прячут домино в рукава, живут между собой дружно, поскольку каждый попадался по нескольку раз в этих мелких и невинных кражах.
Если не пререкаются, то задирают или разыгрывают друг друга, а то примутся за одного, и на него уже валятся все шишки. А ведь в каждом нашем захолустном городишке найдется человек, обычно какой-нибудь заика, о котором с удовольствием говорят, что у него «не хватает клепки» в голове или, выражаясь местным техническим термином, «занять бы умишка ему у господина Мики», а у такого каждый выигрывает, над таким каждый вправе глумиться. Закурит бедняга,— кто-нибудь, проходя мимо, непременно щелкнет пальцем по сигарете, и она отлетит черт знает куда — в угол или даже в официантскую; привстанет на минутку — из-под него тихонько уберут стул, он шлепнется на пол, и никто не сочтет нужным извиниться перед ним, а все наперебой кричат: «Иди сюда, я помогу тебе подняться». Войдет кто в раж — хвать его шапку и кидает ею от восторга оземь с такой силой, что она вся разлезается по швам и лежит на полу распластанная, точно звезда. «Зачем изорвал мне шапку?!» — спросит тот. «Полно, шапку я тебе легко куплю, а вот голову не смогу!» — ответит насильник, на том дело и кончится. Нагнется заика, поднимет шапку, покачает головой и спросит: «Ну, а как тебе будет, если я сейчас твою меховую так брошу?!» — «Мне — не знаю,— ответит насильник,— а тебе бы солоно пришлось!!!»
Или все примутся плести небылицы, что он ходит якобы к богатой вдове.
— Слушай, Каспар (это его прозвище, настоящее его имя мало кто знает, а может быть, он и сам его давно позабыл!),— скажет ему кто-нибудь,— что-то уж слишком часто заглядывается на тебя и зазывает к себе вдовушка Ката?! Подозрительное дело, Каспар!
— Да замолчи ты!— огрызается Каспар.
— Однако ты вчера основательно у нее засиделся!
— Вино переливал,— объясняет Каспар.
— Хе,— подхватывает другой,— да мы догадываемся, что дело у вас на мази, ждете лишь, когда помрет твоя хозяйка. Вот уж богато заживешь, как сыр в масле будешь кататься! А, Каспар?
— Ого, Каспар — известный ловелас, старый волокита; с виду тихоня, а нас всех за пояс заткнет! А, Каспар, верно я говорю?
Каспар же свернет цигарку, вставит ее в мундштук, вынет из спичечной коробки три-четыре спички и уйдет из корчмы, буркнув им что-то сквозь зубы, а они покатываются со смеху.
— Не может утерпеть!— кричат ему вслед.— Что значит несчастная любовь и влечение, опять пошел к своей Кате!
Впрочем, и за стенами корчмы торговцы не сидят без дела. Расположатся в тени перед лавками и перекидываются через улицу только им понятными и смешными словечками да шуточками. Пройдет, скажем, практикант Жикица, в которого влюблены все молодухи, вдовы, разводки и девицы (от четырнадцати и старше),— и пойдут обмениваться через улицу фразами:
— А ты, сосед, заглянул в долговую книгу?— спрашивает один.
— Заглянул, как не заглянуть?!
— Много ли?
— Изрядно, брат, задолжал! На три с половиной страницы записей!
— По уши, бедняга, должно быть, в долгах.
— В долгу, как в шелку! А больше всего, знаешь, этому должен...
— Да, бедный господин Мика, разорится из-за собственной доброты!
А Жикица шагает мимо, возмущается, пускает к небу клубы дыма и, учтиво раскланиваясь по сторонам, приветствует торговый люд, который столь же учтиво отвечает ему, недвусмысленно перемигиваясь за спиной представителя власти.
Не успел скрыться Жикица, как показалась вдова казначея Перса, набеленная и нарумяненная выше всякой меры.
— Послушай, милый, почем был в прошлом году в Белграде кошениль?
— Да ведь какое качество, братец.
— В этом году куда как дорог; да и нет его, братец.
— Где же его взять, братец, покупателей пропасть, а некоторые еще расходуют — троим впору.
— Что поделаешь, братец, бывают, бывают и такие!— завершает третий, прелюбезнейшим образом обмениваясь поклонами с вдовушкой.
Только что проводят таким манером госпожу Персу, как появляется толпа крестьян. Живоглоты уже издалека угадывают, кто они, откуда и что можно себе с ними позволить (здесь нужно действовать с оглядкой, иначе комедия может превратиться в трагедию). Но вот по всей улице дан знак, что опасности нет, и мгновенно начинается, как немцы говорят, «хец унд шпас» К Станут несколько пар друг против друга и давай сучить руками, как это делают сучильщики веревок.
— Стой, куда прешь, ослеп, что ли!— сыплется со всех сторон на крестьянина.
— В чем дело?— удивляется крестьянин.
— Того и гляди нитки порвешь.
— Какие нитки?— недоумевает крестьянин.
— Шелковые, милый, шелковые! — орут со всех сторон.
— Где тут нитки?
— Разве не видишь, люди сучат нитки через дорогу?
— Да где они, я их что-то не вижу?
— Да они же шелковые, родной, нелегко их заметить!
— А зачем же меня остановили?
— Дальше нельзя. Откупили люди улицу, платят государству сколько положено.
— Что же мне делать?— недоуменно спрашивает крестьянин.
— Либо возвращайся и ступай по другой улице, либо скачи через нитки!
Крестьянин поспорит по мере сил, но, видя, что ничего не поделаешь, предпочитает прыгать.
— Неужто прыгать?
— Надо, милый. Люди этим живут, кормятся, налог платят.
— И сколько же раз мне сигать придется? — спрашивает крестьянин.
1 Травля и потеха (нем.).
— Ты иди да смотри вдоль рядов. Там, где друг против друга сучат, ты и прыгай.
Крестьянин смиряется и давай прыгать вдоль рядов, а живоглоты, кто хохочет до упаду, а кто еще и подзадоривает:
— Так, соколик!
— Ну-ка еще раз!
— Ха, еще малость!
— Аферим!
Так по нескольку мужиков и проведут за день. Однако сидельцы разбираются, кого можно дурачить, а кого нельзя. И не без основания, ибо, как говорится: из одной печи, да не одни калачи, так и с крестьянами. Иной прикинется простачком, слушает их с невинным видом, а когда они скажут, чтобы прыгал у каждой пары сучильщиков, отвесит ближайшему такую затрещину, что тот зашатается и только спросит:
— За что, родимый?
— Это, стало быть, задаток,— ответит крестьянин,— а я ваш заказчик, всем сполна заплачу отсюда и до самого конца улицы.
— Значит, так!
— Именно! — подтвердит крестьянин и пойдет своей дорогой.
Так жили и развлекались в торговых рядах городка, где вот уже два года как обосновался Вукадин. Покуда его хозяин крал «жандармов» или прятал в рукав домино, ссорился во время игры, подшучивал над Каспаром или крестьянами, Вукадин все больше и больше входил в дело. Уже два года каждый день на рассвете он усаживался на порожек, шил, поглядывая исподлобья на проходящих крестьянок, и если заходили покупатели, обслуживал их.
Живя среди таких людей, Вукадин и воспитывался в их духе.
Голова Вукадина была битком набита провинциальными остротами и прибаутками, но пускал он их в ход лишь в той мере, в какой позволяло положение ученика. Как и у всех его земляков, в натуре Вукадина была коммерческая жилка, и потому за короткое время он проник, "как говорится, в самую суть дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25