Неужто ремесленник ремесленника обманет?! Хозяйка такая, что лучше быть не может, да и хорошие деньги мужу принесет. Все наличными, в надежных облигациях! Ведь ты человек, так сказать, торгового сословия, и не к лицу тебе брать жену бесприданницу, в одной, как говорится, рубашке, потому одно дело чиновник, а совсем иное торговец! Чиновник знает свое «двадцать шестое», и баста; а у тебя сбережения, и еще накопишь, да жена принесет в приданое деньги, ведь облигации все равно что наличные; я не смогу расплатиться, ты расплатишься... И наилучшим образом войдешь со мной в компанию, поначалу из третьей доли, а потом, господи благослови, и на половинных началах!.. Ну?..
— Я уже решил! — сказал Вукадин.
— Добро, воля твоя! Только помни, ты молод, людей еще не знаешь, а проходимцев на свете немало!
— Ну... ладно... прощайте, газда,— сказал Вукадин и поцеловал ему руку.
— До свидания, раз уж ты так уперся! А куда полагаешь двинуться?
— В Крагуевац,— буркнул Вукадин,— либо в Белград.
— Что ж, счастливого пути. Ежели передумаешь... так ко мне... по старому знакомству.
— Конечно, прощайте! — сказал Вукадин и ушел.
— Прощай! — промолвил Милисав, глядя ему вслед. Итак, Вукадин двинулся в путь к храму науки. Исстари известно, спрос не беда, потому Вукадин, не щадя сил, постарался обо всем расспросить. Он обратился к одному из студентов, которые вызвали в нем ненависть к игле и порогу лавки и любовь к скамье и книге, поведал ему, что хочет продолжить учение, и попросил растолковать, куда надо идти и к кому.
— А чему бы тебе хотелось учиться? — спросил его тот.
— Праву, а там что бог даст; адвокатство мне что-то но душе! — сказал Вукадин.
— А где ты учился, что кончил?
— Клянусь богом, знаю все, что слышал от Еротия, моего учителя. А потом учился ремеслу; знаю портняжное и бакалейное!
— А почему бросил ,ремесло?
— Невмоготу стало! Влечет сердце к книге. И сейчас либо книгу давай, либо ничего не надо! Сердце мне подсказывает, что в этом я преуспею больше, чем где бы то ни было!
А кроме того, по правде говоря, не подхожу я моему газде Милисаву. Вот как,— и он показал на горло,— я сыт его жульничеством, и ну, просто не могу, брат, смотреть, как обманывают и обирают бедного горемыку-крестьянина! Ну, просто не могу! Ведь я, знаешь, и сам крестьянский сын.
— Верю, ты молодец,— сказал молодой человек (а был это, если помните, белокурый студент из прошлой главы),— коль в твои годы не быть идеалистом, то когда же?!
— Как не быть, у меня это в крови!
Потом белокурый спросил: учился ли Вукадин в гимназии и сколько ему лет? Вукадин дал все необходимые сведения. Выяснив все обстоятельства, студент поинтересовался, хватит ли у Вукадина денег съездить в Крагуевац, а если понадобится, то и в Белград, в министерство, чтобы подать прошение.
Услыхав о деньгах, Вукадин согнулся в три погибели, будто его схватили колики, сделал постное лицо и перешел на южное наречие, которым пользовался, когда хотел что-нибудь выпросить (обычно он говорил на восточном), верней, не заговорил, а запел, словно под гусли:
— О каких деньгах говоришь, заклинаю тебя богом великим и сегодняшним черным для меня, горемыки несчастного, днем! И откуда быть у меня деньгам на дорогу, ежели я из бедной семьи, три года мучился у сквалыги, который зажилил даже и мой жалкий заработок, за что ответит перед богом он или его дети!
— Хм! — произнес белокурый.— Дело дрянь! А близких у тебя нет никого?
— Никогошеньки во всем свете, кроме вот тебя сейчас; бог и ты! — пропел Вукадин, скорчив еще более жалкую мину.— Ежели ты не поможешь, останусь навеки и с глазами слепым,— закончил Вукадин и попятился на несколько шагов, словно для того, чтобы предоставить как можно больше места своему будущему благодетелю.
А белокурому жалко; он уже всем сердцем сочувствовал горькой судьбе Вукадина. «Надо помочь, надо во что бы то ни стало помочь»,— думал он и после долгого молчаний и размышлений радостно промолвил:
— Пустяки! Не горюй, устроим! Больше к этим мошенникам ты не вернешься. Я знаю один выход... Только поговорю с друзьями... А ты пока погоди, время терпит.
— Ладно... пожалуйста... вам лучше знать, спасибо вам, как родному, да что там, больше, чем родному! Ладно... а где же мы встретимся и когда?
— Мы тебе сообщим,— сказал белокурый и, отпустив окрыленного надеждой Вукадина, который удалился на цыпочках, отправился к своим друзьям.
Через неделю после этого разговора торговый люд еще издали увидел некоего молодого человека, который спешно расклеивал какие-то указы, и заволновался. Все кинулись со своих мест читать, уж не мобилизация ли опять? Взбудораженные приказчики и подмастерья повскакивали с порогов, кто помчался к налепленным указам, кто к общинному глашатаю, вечно пьяному Жикице, узнать, в чем дело, который год призывают, чтобы захватить на сборное место пару запасных опанок, одеяло, восковую свечу, смену белья да дня на три харчу. Только и слышно, как говорят: «Меня не возьмут, я человек пожилой, не те годы!» И вдруг — какой приятный сюрприз для мирного провинциального городка! Оказывается, это вовсе не указ, а афиши, и на афишах написано (об этом же сообщал и глашатай Жи-кица), что завтра, а именно в воскресенье, в два часа пополудни, в доме газды Йована N будет дано представление. Показан будет «Костреш Арамбаша». Играть и представлять пьесу будут здешние гимназисты и студенты при благосклонном участии мадемуазель Симки, прозванной Севдалинкой, которая после представления споет три песни: «Дева, дева, отчего любить мне запрещаешь?», «Желтеют листья на деревьях» и «Что любовь, неужели ты и здесь, на такой кровати?». Кроме того, в афише было обещано участие Вукадина Вуядиновича, который исполнит под гусли еще нигде не напечатанную песню: «Рабство Сибинянина Янко», и ъ конце перед почтеннейшей публикой бесплатно выступят борцы — кладовщик герцеговинец Риста Тотрк и мясник Билян Дойчинович из Тетова. На этом богатая программа заканчивалась. В примечании сообщалось, что музыканты бесплатно проводят уважаемую публику от дома (собственно, сарая), где состоится представление, по главной улице до здания старой управы. А тотчас под весьма умеренными ценами билетов крупными буквами стояло:
«Весь доход от этого представления в виде первого небольшого вспомоществования идет в пользу даровитого,
1 Севдалинка — любовная народная песня.
жаждущего просвещения неимущего молодого человека, дабы дать ему возможность продолжать учение, к которому он так страстно стремится. Поэтому мы надеемся на широкий отклик».
Все усердно трудились, и студенты и гимназисты. Раздобыли у меховщика обрезки для усов, из дому приволокли нужные костюмы — джубеты, фистаны, материнские либаде, фески, тепелуки, даже фальшивые косы, так что кое-кто из матерей просто с ног сбился в поисках фески или косы; притащили целый арсенал оружия: пистолеты, длинные ружья — арнаутки, кинжалы, широкие кушаки, дамасские сабли и даже одну старую шпагу, какие нынче носят военные аптекари. Вукадин бегал по поручениям, он же лепил на улице плакаты. Тетка Цайка тоже навязалась помогать ребятам, потому что, как она говорила, раз бог не дал своих детей, она любит и чужих, как родных. Цая их одевала, гримировала, прилепливала усы. Лохматый сидел за кассой, а его белобрысый противник, лирический поэт, воспевавший только кладбище, обвитые плющом могильные кресты, желавший себе только смерти и заклинавший нежных сестричек-сербок и сербских молодиц не приходить к нему на могилу и не орошать ее слезами, ибо подобное лицемерие заставит его переворачиваться в гробу, ведь сами же они своей холодностью и равнодушием свели его в могилу,— стыдливый, скромный, как всякий лирический поэт и автор сонетов, он, натурально, не играл, но участвовал в представлении в качестве скромного суфлера.
Представление, к общему удовольствию, удалось на славу.
Публика валом валила, двор был набит битком, не меньше зрителей разместилось в соседских дворах, на крышах сараев, на заборах и шелковицах. Актеры играли с увлечением, только вот усы часто отваливались. Стреляли, убивали, пускалось в ход и холодное и огнестрельное оружие; народу полегло немало, один из убитых так мертвым и скатился прямо в публику. И вообще все шло чин чином, и песни мадемуазель Симки Севдалинки, и песни Вукадина под гусли, и, наконец, борьба.
Пение Симки до того понравилось, что по желанию слушателей она спела и четвертую песню, которую особенно настойчиво требовали, в то время очень популярную: «Возьми ружье, убей меня, любимый мой!» Пера, богатый наследник, войдя в раж, воскликнул: «Эй, деньги — трын-трава!» Публика подхватила и наградила певицу бурными рукоплесканиями. Симка долго кланялась и, пятясь, покинула сцену. Вукадин тоже не ударил в грязь лицом. Он затянул лучшую из всех наших песен, как Сибинянин Янко попал в рабство, а Цмилянич Илия пошел его освобождать. Пел он добрых три четверти часа, пока не застрял, расписывая ужасы на горе Плача, сколько там змей и скорпионов, как воют на них волки и упыри, как ревут львы и медведи и как повсюду белеют кости — скелеты юнаков и их коней... Здесь к нему подошел наконец один из устроителей и спросил: много ли ему осталось? Вукадин с гордостью заявил, что еще дважды столько. Тогда устроитель остановил Вукадина, и ему пришлось ограничиться всего тремя строками:
От меня песня, от бога здоровье! Всем вам, братья, здоровья и веселья! Мне врали, а я подвираю.
Публика проводила его столь же бурно. И тотчас, согласно программе, схватились Билян Дойчинович и Ри-ста Тотрк. Понравилась публике и борьба, правда, когда кладовщик Риста поборол мясника Биляна, она чуть было не перешла в заправдашнюю драку; рука Биляна потянулась за ножом, а Риста выхватил скамью из первого ряда, с которой, как горох, посыпались тщедушный аптекарь Цибулка, его супруга и еще кто-то из местной знати. Но тут вмешались все зрители и заставили их помириться; борцы поцеловались, побратались, а Риста даже признал, что Билян поскользнулся.
Произошла еще одна неприятность, но и она была быстро сглажена. Не понравилось представление местному воротиле газде Любисаву. Все уже начали расходиться, а он с женой и дочерью все сидит. «Сиди, говорит, пускай себе уходят, еще не конец!» Ждал он всенепременного «Табло, освещенного бенгальским огнем» и, конечно, не дождался. Напрасно его успокаивали, убеждали, что этого ие будет, он стоял на своем, уверяя, что раньше, какое бы он ни смотрел представление, бенгальский огонь зажигали, и поднял страшный шум — пришлось вернуть уплаченные им за билеты деньги, и только тогда он успокоился и поднялся с места, все еще ворча:
«Да, в старину все было по-иному и намного лучше!..»
Публика расходилась под музыку оркестра, сопровождавшего ее до старой управы.
Сразу после представления подсчитали выручку, вычли
весьма незначительные расходы, чистой прибыли оказалось сто тринадцать грошей и двадцать пара.
За расходы и вообще за кассу отвечал вихрастый реалист-критик; отчитываясь, он кое-как свел концы с концами — не хватало всего двадцати семи грошей. Но все загорланили, зашумели, так что часть зрителей решила, что представление не кончено, и повернула назад. Послышались возгласы: «Позор! Деньги на кон!» Впрочем, когда вихрастый напомнил, что он просидел весь день на сквозняке, продавая у ворот билеты, и, может быть, еще и заболеет и, почем знать, даже головой поплатится,— контроль признал счета правильными и отпустил его с миром. Вычли еще двадцать семь грошей и чистый приход — восемьдесят шесть грошей и двадцать пара — вручили благодарному Вукадину с пожеланием, которое высказал от лица всех устроителей и участников лохматый реалист, оправдать их надежды и стать полезным, деятельным и видным членом общества. Ведь не раз уже бывало, добавил лохматый, что бедняк прославлял свою семью, село, уезд, округ и даже родину. Вукадин принял деньги с благодарностью, пообещал все исполнить и ссыпал их в сумку к заработанным у газды Милисава пяти дукатам и двум рублям.
Два дня спустя, распрощавшись со студентами и гимназистами, Вукадин отправился пешком в Крагуевац.
Числа двадцатого августа он явился в гимназию. Представил школьное свидетельство, а еще два дня спустя, по требованию дирекции, и метрику. Узнав из нее, что Вукадину без месяца шестнадцать лет, его вызвал глава учительского совета гимназии, чтобы лично посмотреть, кто он и что.
— Ты деревенский? — спросил преподаватель, держа в руке какую-то травинку.
— Да! — сказал Вукадин.
— Тогда ты, конечно, знаешь, как это называется?
— Это, что ли?.. Ну, травка.
— Э, травка!., все травка, это генеральное название... я и без тебя знаю. Но как ее крестьяне называют?
— Зовут еще и бехар.
— Какой там бехар! — рявкнул преподаватель.— Знаю я, что такое бехар... бехар совсем другое! Назови его общее имя? — И продолжал уже мягче:— Понимаешь, одно растение мы называем розой, другое бальзамином, васильком, богородичной травкой, фиалкой и так далее... А вот как его зовут, не знаешь? По-латыни оно называется Primula alpina, цветет в июне.
— Нет, ей-богу, не знаю.
— А скажи-ка, пожалуйста, как называется вон та птица? — И он указал ему на какую-то птицу.
— Да трясогузка.
— А нет ли в народе еще какого-нибудь названия, этак поблагозвучнее, попристойнее?
— Вроде нету.
— Э, брось свое «вроде», скажи определенно: знаешь или не знаешь!
— Да трясогузка, как же еще, тоже еще птица! Хватит с нее и одного имени!
— Неужели ты так-таки никогда и не видел это растение? Неужели так-таки никто из твоих мест не знает его названия, народного названия: как зовут его тамошние крестьяне?! Ты ведь из тех мест, где буйная вегетация, альпийская флора, а этот экземпляр как раз оттуда. Неужели никто не знает?
— Вроде никто.
— Как же, так я тебе и поверю, что никто не знает! Если ты невежда, думаешь, верно, что и весь округ таковский! — сердито крикнул преподаватель.— Неужто так-таки никто и не знает названия этого прекрасного растения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25