— Прошу вас, садитесь,— сказала хозяйка, быстро накидывая либаде.— И простите, что не одета.
— Ничего, ничего! — промолвил Вукадин.— Что касается меня, то я, пожалуй, того... (Он покрутил ус и вытащил табакерку.)
— Мой друг приехал вчера из Белграда, он чиновник, как и я, переведен сюда, ему нужна комната... тихая.
— Садитесь, пожалуйста, хоть угощу вас чем-нибудь. Савка,— крикнула она, повернувшись к кухне,— дай варенья и поставь на огонь джезву для кофе.
— Предлагают ему остановиться в корчме, но там шумно, суматошно, а мы, чиновники, такой народ... порой... приходится кое-когда и дома поработать, нам необходима тишина.
— Разумеется,— подтвердила хозяйка.— Что касается этого, будьте спокойны, ей-богу, и вовсе не потому, что это мой дом, но тут и правда тихо на редкость. Да вот господин Ика еще жив, и не даст мне солгать, у меня проживали люди все почтенные и, так сказать, ученые... учителя все. Господин Сима целых два года жил у меня, покуда его не перевели. Тихо у меня, да и его, клянусь богом, не слыхать было. Забьется к себе в комнату и все жуков на булавки накалывает да ужей в банки со спиртом сажает. Потом уж начал их в водку опускать, покупал ее вот в той корчме напротив, потому что спирт подорожал. А так спокойный был и вежливый человек. Только однажды взъелся на меня и месяца два не здоровался, все косился, будто кровный враг, будто я всю его семью зарезала, пройдет мимо, так отворачивается, точно от еврейского кладбища. Подумайте только! Сказал, что я взяла у него каких-то редких букашек и передала господину Любе, тоже учителю... он тоже возится то с травами, то с козявками, ловит в лесу пауков, хочет, сказывают, писать о них историю; а с ним господин Сима крепко поссорился из-за науки.
— Ученые люди! — заметил Вукадин, закуривая цигарку.— Вот народ и дивится...
— Именно, клянусь богом. Как говорится: где воз мудрости, там три — глупости. Пожалуйста, угощайтесь... варенье вишневое. Намедни варила.
Гости стали угощаться, a хозяйка ушла на кухню распорядиться насчет кофе. Пока она отсутствовала, гости рассматривали комнату.
— Слушай, сколько ты можешь платить? — быстро спросил Икица.
— Ей-богу, динаров восемь, и ни пары больше.
— Что ж,— начал Икица, когда вернулась хозяйка,— мы еще и не коснулись того, зачем пришли. Итак, какую комнату вы сдаете?
— Да вот эту, в которой сидите. Комната светлая, сухая, летом прохладно, зимой тепло.
Гости согласились, что комната действительно соответствует всем перечисленным качествам.
— Ну, хорошо, хозяйка, итак, сколько же вы просите за нее? Но, говорю вам наперед, мой друг — человек бедный, как и я сам, а приходится соблюдать чиновничье достоинство: разная там благотворительность, книги и тому подобное...
— Клянусь богом, я и того хуже. Ты хоть одинок, одна душа, один рот, а я из сил выбиваюсь, работаю как вол.
— Полагаю, что двенадцать динаров будет немного, с тем условием, чтобы вещи оставались здесь... и затем, если меня посетит жена помощника уездного начальника или казначейша, чтобы я их могла здесь принять; и еще — двадцать четвертого июля на святую мученицу Христину мои именины, и потому весь день я принимаю в этой комнате гостей с поздравлениями. Вот и все, а комната, думаю, стоит того.
— Да ведь знаете,— заметил Вукадин,— как говорится, проку мало, что город за грош; коли того гроша нет — тоже дорого. Должно быть, так и со мной, госпожа Христина. Будь я один, куда ни шло, но на шее у меня сидит вся семья, и каждый месяц мне надо посылать немного денег домой, что уж там останется. Восемь динаров, не больше!
— Мало! — сказала Христина.
— Нет, немало! — в один голос убеждали Икица и Вукадин.
Наконец после долгого торга сошлись на восьми динарах, но с тем условием, что хозяйка имеет право пустить в комнату еще одного жильца.
Подоспел и кофе. Вукадин и госпожа Христина ударили по рукам, Икица, скрепляя договор, разнял им руки.
— Ну, счастливо! — воскликнул Икица.— Я уверен, что вы останетесь довольны моим приятелем Вукадином, еще и благодарить будете.
— А я уж постараюсь... как говорится... не ударить в грязь лицом. К тому же у меня счастливая рука, об этом весь город знает. Из моего дома никто еще по собственному желанию не выселялся, а либо переводили по службе, либо женились, либо замуж выходили. В моем доме, ежели мужчина — вскоре женится, а женщина — замуж выходит. И без промаха! Три учительницы взяты из моего дома. И я надеюсь, что-нибудь в таком роде произойдет и с господином Вукадином. Есть у меня на примете одна... как по заказу.
Вукадин потягивал кофе, молчал и немного конфузился.
— Если желаете,— продолжала госпожа Христина,— могу хоть завтра устроить так, чтобы вы ее посмотрели.
— Хочешь, а? — вмешался Икица, вставая.
— Да и к тому же,— сказала хозяйка, тоже поднимаясь,— не без приданого... Я знаю, что требуется в наше время! Ах ты господи! Напала на вас, словно разбойник на большой дороге. Извините. Время еще будет поговорить.
— Разумеется! — буркнул Вукадин, прощаясь.— Итак, я сегодня же до вечера перебираюсь сюда.
— Пожалуйста, приходите, как в свой дом,— сказала госпожа Христина, провожая их.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой Вукадин изображается на службе, в кофейне
и в обществе, а также рассказывается, как протекала
внутренняя борьба между разумом и сердцем Вукадина
Вукадин, не теряя времени, переселился и разложил, как он обычно выражался, «свое убогое барахлишко». Комната была нарядная, просторная, хорошо меблированная. Турецкий диван, шкаф, стол, два стула да зеркало с вышитым полотенцем над ним. По стенам картины, фотографии родственников и знакомых госпожи Христины, а в центре, на самом почетном месте, в веночке, сплетенном из той самой травы, которой посыпают пол церкви на троицу, висела фотография молодой женщины в феске и либаде, перетянутом широким шелковым цветным поясом, а рядом с ней в положении «смирно» стоял усач в форме ополченца с артиллерийским тесаком наголо.
— Это кто же? — спросил Вукадин, который, разложив вещи, принялся разглядывать фотографии.
— Да говорят, будто это когда-то была я, а тот, что рядом, мой покойный супруг, царство ему небесное!
— Ах так! И давно вы уже вдова?
— Давно, ей-богу! Шесть лет прошло, а мне все кажется, целая вечность... До чего тяжко без своего, кат говорят, человека! Эх, только я одна и знаю, чего мне недостает!
— Конечно... нелегко...
— Ах, только я одна и знаю, каково мне.
— Как же, такая утрата! — утешал Вукадин.
— Увы, и еще какая! Платок потеряешь, другой можно купить, и то жалко, а как уж мужа не жалеть! Такого уж, конечно, никогда не будет, хоть сто раз, прости господи, выходи замуж... А поженились мы просто так... случайно... до тех пор едва были и знакомы. Проходил он как-то мимо нашего дома и увидел меня у колодца, ноги я мыла... понравилась я ему чем-то... ну, и уперся человек, меня да меня, и никого больше! Думается, судьба это, господин Вукадин. А до того, ежели кто только заикался: «Судьба, дескать, так суждено!» — я всегда говорила: «Бросьте, все это бабушкины сказки». А вот сейчас верю.
— Клянусь богом, и я о том же твержу. Ведь сколько моих друзей, которые куда глупей меня, отличнейшим образом продвигаются по службе, ходят разряженные, точно липа весной, а я, госпожа Христина, как дятел, остался «клевать сухой пень».
— Вот так ненароком и вам кто-нибудь полюбится! Ни вы ее не знаете, ни она вас не видела, а по городу вдруг пойдет молва: «Слыхали новость?! Господин Вукадин просватал себе жену; берет приданого пятьсот дукатов».
— Вряд ли!
— Да только вчера вечером прибегали соседки и допытывались: «А кого это ты, тетка Христина, взяла в квартиранты?» — спрашивают, а я отвечаю: «Увидите! Потерпите, говорю, малость, день святой Христины не за горами. Пускай только отец приданое готовит, ведь господин Вукадин — человек столичный и там у него было на каждый палец по одной, да с приданым, не говоря уж о бесприданницах!» Впрочем, найдется и здесь, что выбрать, скажем: Калиопа, дочка господина Аксентия, Руменина Дара, потом Мица, Перса, Тинка, наконец, Радойка — дочь барышника Тиче,— сам-то он из деревни, но в городе живет давно, и мы не считаем его крестьянином; а она здоровая, точно из камня высечена, идет — пол ходуном ходит, посуда в шкафу звенит, будто артиллерист шагает!.. Есть, есть, господин Вукадин, всех не упомнишь, и у каждой что-нибудь да найдется!
— Клянусь богом, вряд ли, вряд ли! Та, которое отец дает приданое, не выйдет за практиканта. Такая норовит за чиновника или офицера: либо класс, либо звездочки; в приказного такие не влюбляются.
— Уладится, уладится, не беспокойтесь, это уж мое дело. Только скажите, согласны ли, остальное моя забота! Если я возьмусь, милый, то оженю и монаха.
С тех пор каждодневно до самого праздника св. Христины хозяйка не упускала случая напомнить Вукадину о женитьбе. И когда он был здоров, и когда прихварывал, и когда приходил поздно, и когда приходил рано, и когда веселился, и когда жаловался на скуку,— госпожа Христина неизменно напоминала, что все пошло бы по-иному и гораздо лучше, будь он женат и обзаведись он, как говорится, подругой.
— Вот,— твердила ему госпожа Христина,— здоров как бык, бога вы не боитесь, что так за зря вянете без супруги.
Если же Вукадин жаловался на недомогание, она возвращалась к той же теме:
— Вот приболели немного, как бы сейчас кстати жена, она бы уж за вами поухаживала. Конечно, посмотрю за вами и я, но сами знаете,— чужие руки легки, да не к сердцу, чужая мать мягко стелет, да жестко спать.
Когда Вукадин возвращался поздно ночью, она говорила ему на другой день:
— Вот ходите по кабакам, лишь бы время убить, а будь женаты, вы бы прекрасно знали, чем заняться!
Если же Вукадин являлся домой рано, она опять находила предлог, чтобы сказать:
— Вот были бы женаты, взяли бы сейчас наилучшим манером женушку под ручку, и в кофейню, а то торчите в комнате, точно какой монах.
Так вдалбивала ему Христина в голову мысль о женитьбе каждый день, до самых именин.
Наступил и день именин.
Весь день женщины бегали из дома в дом с поздравлениями. Святая Христина — женский праздник, мужчины с поздравлениями не ходят, в чем и заключается коренное различие между славой и именинами (разумеется, это касается только дневного времени). На славе, правда, более торжественно и парадно, но как-то натянуто, мертво, с бесконечными томительными паузами, в то время как на именинах все проходит интимнее, живее и без всяких пауз; на славах все молчат или степенно говорят по очереди, а на именинах говорят все сразу; на славах всегда молча слушают одного, а на именинах никто друг друга не слушает; на славах обычно всех поминают добрым словом, а на именинах всех ославят,— короче говоря, слава мужской, а именины — женский праздник.
И у госпожи Христины все в тот день шло преотлично. Гостей набралось полным-полно, и все отменные. Удостоили своим визитом госпожу Христину и госпожа начальница, и жена председателя окружного суда, и жена городского головы, и жены первых торговцев, а о прочей шушере и упоминать нечего. Соседка, госпожа Полка, жившая напротив госпожи Христины и жестоко с ней враждовавшая, сидела весь день у окна за занавеской и считала, и насчитала двадцать семь дам из высшего света и тридцать пять простых смертных (не принимая в расчет детей), и то лишь до трех часов дня, а потом уж, от обиды и великой злости не в силах больше считать, капитулировала и, принарядившись, направилась через дорогу, чтобы помириться в этот торжественный день с госпожой Христиной. Представляете себе, что почувствовала госпожа Христина, увидав низко опущенную голову своего давнего врага, снисходительно явившегося к ней мириться? Госпожа Христина была женщина непакостная — у нее что на уме, то и на языке: правду она никогда не таила, и если порой не представлялось случая высказать правду в глаза, она говорила ее за спиной.
— С днем ангела, тетка Христина! — приветствовала ее Полка.
— Спасибо, спасибо, тетка Полка! — ответила госпожа Христина, встретив приветливо госпожу Полку; и поскольку все так отлично началось, видимо, так бы отлично и кончилось, не схвати госпожа Полка госпожу Христину за руку, чтобы поцеловать ее. Госпожа Христина отдернула руку и быстро потянула руку госпожи Полки с тем же намерением, но и госпожа Полка не дала поцеловать себе руку. И тут представилось преинтересное зрелище! Тетка Христина и тетка Полка, крепко схватившись, стали выворачивать друг другу руки, подносить их к губам и отдергивать, непрестанно крича: «Да отпустите же, я ведь не старуха какая!» — пока наконец госпожа Полка не взвизгнула: «Ой, вы мне руку вывернули!» Но было уже поздно: тетка Христина поцеловала, сжав, как в тисках, руку тетки Полки.
Таким образом, тетка Христина и тетка Полка опять очутились там, где они были несколько месяцев тому назад, еще до ссоры. Тогда они поссорились по тому же поводу, не миновать бы ссоры и теперь, не будь именин. Госпожа Полка смолчала, села и сердито стала ждать угощения. Чувствовала она себя как отравленная, но, переборов себя, вступила в беседу. Спросила, много ли было гостей, отведала варенья и утешилась после всех сегодняшних злоключений тем, что варенье уже слегка засахарилось, кофе отдавал то ли ячменем, то ли цикорием (либо чем-то вроде этого), а на полированном шкафу осела толстым слоем пыль.
Впрочем, неприятная сцена была вскоре заглажена и вечером окончательно забыта.
Вечером у госпожи Христины собралось на посиделки большое общество: это были молодые люди, девушки, их матери. Пришли Аксентиева Калиопа с матерью, Дара с матерью Руменой и Радойка, тоже с матерью, а из мужчин Вукадин, Икица и учитель Н. Н.
Поначалу было немного натянуто. Мужчины курили, пуская густые клубы дыма, и молча разглядывали альбомы да картины на стенах, а девушки шептались, забившись в другой угол комнаты. Только время от времени слышалось:
— Что это до сих пор нет господина Мики?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25