Я отдаю себя со всей семьей в распоряжение партии и до самой смерти буду ее всячески поддерживать. Одновременно я навсегда отрекаюсь от вышеупомянутых друзей и прошу их в будущем не называть меня своим кумом, поскольку я не имею чести им являться. Преданный партии
Вукадин Крклич, практикант, собственноручно.
Это заявление он послал в одну из белградских газет с просьбой напечатать и прислать ему с десяток экземпляров.
Спустя несколько дней газеты прибыли, и Вукадин подбросил их в несколько дворов, а к господину Ристе и господину Проке по две.
Сразу Вукадин почувствовал облегчение. В тот день он был необычайно весел и оживлен.
Но так как ничто не вечно под луной и поскольку
Сербия — страна сюрпризов, то она и устроила таковой спустя дня два после этого пасквиля самому Вукадину — все газеты, в том числе и официальные, принесли сообщение, что кабинет прогрессистов (новоявленных друзей Вукадина) пал, а новый кабинет образовали либералы.
— Ого! — прохрипел Вукадин, услышав это.— Здорово же я влопался!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
В ней описан бурный, полный происшествий день из жизни Вукадина, день 13-го июля, когда для Вукадина утром смерклосъ, а вечером рассвело
— Что с тобой? — спросила Дара Вукадина, заметив за обедом его озабоченность.— Чего надулся, как мышь на крупу?!
— Ничего, увяз с руками и ногами! — буркнул Вукадин с кислым видом.
— Почему? Что случилось? — допрашивала Дара, которая мало разбиралась во внутренних политических делах.— Где ты пропадал все утро?
— Нигде! Гулял, как босой по колючкам. Зашел в кофейню, ничего не подозревая, и попал, как кур в ощип. Все закричали: «Ату, ату! А сейчас что будешь делать?! Опять пришли наши!»
— А которые наши? — спросила Дара.
— Да опять новый кабинет. Никак не успокоится наше горемычное отечество. Снова пришли прежние, те, что с дядей знаются.
— Ну, слава богу,— сказала Дара,— очень хорошо, по крайней мере сейчас можно рассчитывать, надеяться...
— Увы, лопнули все мои расчеты, рухнули надежды!
— Почему,— спросила Дара,— ведь сейчас дядя Настас опять может похлопотать, да и кумовья...
— Где там! Не здороваются со мной ни кум Риста, ни кум Прока, точно мы в Индии, в богом проклятой земле, где кум кума по судам таскает.
— А почему, милый?
— Эх, почему, почему! Никогда ничего глупей в жизни не сделал! Клянусь богом, остался я на бобах!
— Ахти, несчастный, что же ты натворил?!
— Эх, что натворил, что натворил?! А откуда я мог знать, что из-за горы прет?!
— Хорошо, а что же ты думаешь сейчас делать?
— Молчать да терпеть, ежели только они меня будут терпеть! — ответил Вукадин.
Все это оставалось для Дары ребусом и загадкой, пока она не повстречалась с дядей Настасом и не спросила его, что все это значит и что натворил Вукадин.
— Что натворил? — сердито прорычал Настас.— Спрашиваешь, что он натворил? Такое натворил, что впору с ним и не кланяться! Знаешь старую поговорку: «Осел, когда ему наконец улыбается счастье, идет вдруг плясать на лед и ломает ногу!» Вот так и с твоим Вукадином! Доигрался! Вот тебе и все.
И он рассказал, что и как было.
— А кроме того, есть еще и другие дела,— продолжал Настас,— тоже ни в какие ворота не лезут. Будь он столь же сообразителен и прилежен в работе, как сообразителен и прилежен в накоплении своей мошны, наше вмешательство бы не потребовалось. Но он больше заботится о своей выгоде, чем о чести. Жалуются на него, голубушка, все жалуются. «Отравой», «Хапугой» прозвали; хапает все, что под руку попадет, неудобно даже заступаться за него.
— Ах, дядюшка, умоляю, не оставляйте нас!
— Нет, не могу, пусть делает, что хочет. Заступаться за него, краснеть от стыда не хочу! У меня за спиной сорок лет безупречной и непрерывной службы и, как говорится, в кармане вошь на аркане да блоха на цепи, а как я работал, как копил (спроси свою мать), а он сейчас уже богаче меня, а что будет потом!
Добрый, старый господин Настас не преувеличивал: денежные дела Вукадина шли как нельзя лучше. Денежки у него водились и в сберегательной кассе, и у людей, розданные под проценты, и в мошне. Он уже мог выплачивать собственными деньгами некоторые дотации государственного казначейства, конечно, с известной скидкой. Он поставлял канцелярские товары дешевле других, давал деньги под проценты, а в виде обеспечения накладывал арест на жалованье или брал залог, и у него «в кармане» были все мелкие чиновники. Он сговорился и действовал заодно со служителем Йовой: что удавалось урвать Иове, они делили, а что хапал Вукадин, оставалось только ему, так по крайней мере частенько говорил Иова, жалуясь по секрету своим: «Настоящий разбойник, как бог свят!! Не приведи господь попасть к нему в лапы! И я, как говорится, собаку съел, а он и того больше!»
Все это была чистейшая правда. У Вукадина были и власть и деньги, но в его годы оставаться неуказным казалось ему невыносимым.
Два года подряд, чуть ли не каждый день, разгорались между ним и Дарой ссоры, два года она отчитывала и корила его за совершенную глупость, пеняла ему, что ее уже называют практикантшей, что ей стыдно ходить на свадьбы, славы и прочие увеселения, так как она всюду по рангу последняя. Это и заставило Вукадина в июле 188* года обратиться с прошением об отпуске на десять дней. Получив отпуск, Вукадин уехал в Белград, чтобы самому о себе похлопотать, и не удивительно, ведь давно уже сказано: на чужой лошадке не наездишься!
Приехав в Белград на несколько дней, Вукадин не захотел останавливаться в корчме, где человек подвержен всевозможным искушениям, полагая, что там не место отцу семейства, да и его Дара, как он рассуждал, не заслужила такого отношения, и решил найти кого-нибудь из старых знакомых и поселиться у них.
Давно уже сказано, что человеку лучше не возвращаться туда, откуда он когда-то уехал, ибо он никогда уже не найдет того, что оставил. Почти то же самое случилось и с Вукадином. Когда он спустился в Скадарлию и увидел на улицах чужие, незнакомые лица, его охватило уныние. В доме Мицы Султанши Вукадина встретила веснушчатая немка, с которой ему так и не удалось объясниться, и, только еще раз оглянувшись, он понял, что напрасно входил: на воротах висела жестяная вывеска, и на ней ясно и четко по-сербски было написано: «В этом доме отлично выводят пятна с одежды». Вукадин разыскал только Каю — Старую Симпатию, и то с большим трудом, расспросив о ней на старой квартире. От нее он и услышал подробный отчет обо всем. Савка Бандиска умерла, Пияда Пенсионерка открыла лавочку с каким-то цин-царином, Мица Султанша уехала в провинцию с дочкой — курсисткой, которая, получив назначение на почту, вышла замуж за телеграфиста.
— Вот так-то, господин Вукадин, многое с тех пор переменилось,— сказала Кая — Старая Симпатия.— Ведь и я была замужем, не слышали?
— Нет! — сказал Вукадин.
— Как же, второй раз.
— А где твой муж?
— Хе,— Кая пожала плечами,— а черт его знает, щщщ Не прожили мы и четырех месяцев, как в один прекрасный день он сбежал, захватив с собой все мои сбережения, кольца и стекляшки — совсем по виду бриллиантовые. Оставил меня голую, как перст. Убежал с этой чумой
от первого мужа, с моей падчерицей. Сейчас якобы живет где-то в Валахии, кажется в Турени.
— А чего не подадите на него в суд?
— Пыталась. Переменил, мерзавец, фамилию, сам дьявол его теперь не сыщет... А как вы? Женились? Продвинулись по службе?
— Женился, а по службе не продвинулся.
— Да ну, чего же вы ждете?! Стольких уже повысили!
— Ах, в том-то и дело. Они умеют согнуться и поклониться где надо, я же, как видишь, словно аршин проглотил, а что касается знаний да порядочности, кто об этом, голубушка, нынче спрашивает?! Мой дед еще проглотил этот самый аршин, и с тех пор,— проводит Вукадин аллегорию,— ни один из рода Крклича не умеет и не хочет гнуться до черной земли, а господа этого не любят. Я же, клянусь богом, и не могу и не желаю.
— А сейчас вы зачем приехали?
— Приехал, чтобы малость поспрошать тех, повыше: что они делают со мной, клянусь всевышним господом богом.
— Совершенно правильно! Как говорится: покуда дитя не заплачет, мать не перекрестится.
— Вот это справедливо, госпожа Кая. То же самое и я твержу. Завтра же иду к министру, и, если ничего не добьюсь, мне известно, где газеты оппозиции,— и тогда мы уж потолкуем с этим самым министром.
На другой день Вукадин поднялся ни свет ни заря. Кая отутюжила ему измявшийся черный костюм. Вукадин принарядился, и никто бы не сказал, что это практикант, напротив, всякий бы побился об заклад, что он если не окружной начальник, то во всяком случае его помощник.
Лето было в разгаре, стояла нестерпимая июльская жара; Вукадин, в высоком воротничке, да еще на номер меньше, весь красный и от жары и из-за тесного воротничка, шагал по Теразии, привлекая внимание прохожих своим черным вечерним костюмом и солидной, полной достоинства осанкой. В' министерской приемной он застал уже много посетителей. Некоторые, перезнакомившись,
беседовали о совершенно посторонних предметах; кое-кто сидел молча с завернутым в носовой платок прошением; некоторые, менее выдержанные, не в силах усидеть на месте, расхаживали по приемной и нервно курили, а по тому, как держались эти люди, было видно, что они мысленно повторяют все то, что задумали выложить министру, если их пустят, но лишь стоило войти посетителю более изысканного вида, как они тотчас прятали цигарку за спину, кланялись, а потом спрашивали, что за человек, с которым они только что здоровались. Находились и такие, что, прождав весь День, уходили в бешенстве, клянясь, что ноги их здесь не будет, но утром являлись первыми; случались и такие, которым, казалось, было все равно, примут их или нет, будто их единственная забота заключалась в том, чтобы не попасться на глаза Джоле, служителю, что стоял постоянно у двери, прислонившись к стене. Сколько уже лет его видят здесь в неизменном камвольном сюртуке с лоснящимися спиной и локтями. Сюртук подарил ему какой-то министр, но как звали министра, Джоле забыл, уж очень недолго тот просидел в своем министерском кресле. Сюртук оказался счастливее владельца. Тот пробыл министром всего шесть дней, а его сюртук вот уже шестой год красуется на плечах Джоле в этом самом министерстве, вероятно, потому так Джоле и важничает. Вукадин, тотчас оценив ситуацию, немедленно представился Джоле, угостил его табаком из серебряной табакерки и пустился с ним в беседу. Джоле от табака не отказался, а это было лучшим свидетельством, что Вукадин импонирует ему своей внешностью, одеждой, серебряной табакеркой, золотой цепочкой, тростью с костяным набалдашником, усами, да и всем своим поведением, недаром Джоле был известен как хороший психолог, все умевший читать на лицах посетителей, торчавших целые дни (он изучал их годами) по приемным, и в соответствии с этим было известно, что он снисходителен к людям с положением и непреклонен к ^мелкой сошке. «Ты чего, старая,— бросал он, проходя с бумагами и даже не глядя,— сказал я тебе, не таскайся сюда каждый божий день: ничего не вышло из твоего дела, разговаривал я». Либо спрашивал выходящего от министра: «Ну что, все так, как я тебе говорил?» — «Замечательно,— отвечал тот, пунцовый от радости,— господин министр хорошо меня принял, выслушал и сказал: «Буду иметь вас в виду!» Записал имя, чернилами записал! Главное, обнадежил. Ну, до свидания!» Счастливый проситель кланялся, пожимая Джоле руку и клал что-то ему в ладонь (сколько, об этом знает лишь Джоле), прощался, потом растерянно искал по всем углам свою трость и, наконец, вспомнив, что оставил ее дома, спускался, пританцовывая от счастья, по ступенькам. А Джоле глядел ему вслед и думал: «Эх, голубчик, простофиля ты еще, ежели веришь министру! Кто там что когда получит, а Джоле уже получил!»
— Кто принимает? — спросил Вукадин.
— Господин начальник,— ответил Джоле.
— Прошу тебя, доложи обо мне, проездом я.— И Вукадин дал жестом понять, что он, разумеется, отблагодарит.
— Ладно, ладно,— заверил его Джоле.— Будет сделано.
Вукадин отошел в сторонку и, пока одни входили, другие выходили, выкурил несколько цигарок. Так тянулось до полудня, а около часа Джоле объявил, что господин начальник ушел (в другие двери, разумеется). Вукадин приходил три дня подряд и трижды повторялось одно и то же; только на четвертый день Джоле удалось протолкнуть Вукадина без очереди.
— Извольте,— сказал Джоле,— господин начальник сейчас свободен, господин министр не принимает, а принимает господин начальник.
Вукадин вошел и, поклонившись у двери, пробубнил свое имя, фамилию и должность.
— Пожалуйста, садитесь,— промолвил господин начальник, двинувшись ему навстречу и протягивая руку.
— Спасибо, могу и постоять.
— Милости прошу, садитесь,— повторил господин начальник, все еще стоя.
Вукадин извинился, помялся еще немного, но в конце концов сел, после чего сел и господин начальник.
— Итак, прошу вас, в чем дело?— спросил господин начальник, разглядывая его; очевидно, он не расслышал, когда тот представлялся и сейчас надеялся хотя бы из разговора понять, кто он, помощник ли окружного начальника, казначей или, может, еще кто?— Пожалуйста, курите!— Господин начальник протянул ему свою табакерку и заказал Джоле два кофе.
— Благодарю вас!
— Итак?
— Я, господин начальник,— начал Вукадин,— прикатил из самого Т., а пригнала меня в Белград горькая нужда.
Мои деды проливали свою кровь за нашу несчастную землю, чтобы их потомкам жилось не хуже, а лучше.
— Разумеется,— поддакнул начальник, все поглядывая на Вукадина.
«Начал неплохо!»— подумал Вукадин и продолжил:
— А вот мне, господин начальник, все хуже. Кого, кого только не повышают, кто только не выходит отсюда напе-ваючи, один только я стою на месте, как старый конь на дороге, роя ногою землю.
— А в каком вы чине?
— Какой уж тут чин, нет у меня никакого чина.
— Как ваше имя, я не расслышал.
— Вукадин Крклич, говоря попросту, по-сербски, служу практикантом вот уже пятнадцать лет, женат уже два года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25