так до конца каникул они и следовали пословице: счет чаще — дружба слаще.
Во втором классе Вукадин обернул скопленные деньги. В начале августа он скупил за безделицу у товарищей старые учебники для первого класса гимназии, а в начале сентября перепродал их за хорошие деньги вновь поступившим, сам же как неимущий и отличный ученик получил казенные для второго класса, в котором и продержался первые два месяца прошлогодним Вукадином с хорошими отметками. Но страсть к стяжательству развивалась в нем слишком бурно, множество кондиций отнимало немало времени, бесконечные похвалы избаловали его и сделали самодовольным — с учением дело шло все хуже и тяжелее. Он стал запинаться, отвечая урок, все труднее ему было получать хорошие отметки, но все-таки он их получал. Выклянчит у одного-двух преподавателей пятерки, а потом уже ссылается на них, как на заслуженные, требуя, чтоб и по другим предметам ему ставили такие же отметки, дабы не портить прежние и не потерять стипендию. Что оставалось делать преподавателям, как не ставить Вукадину хорошие отметки,— он же бедняк, да еще в услужении, и прежде учился хорошо,— так или иначе, но кое-как он все-таки переполз в третий класс.
В третьем классе дело пошло еще хуже. Науки его больше не интересовали и, покуда он резонерствовал об искусстве и необходимости изучения некоторых предметов, его опережали младшие; таких оказалось немало, а вокруг него стали группироваться великовозрастные средние и худшие ученики из бедняков. Вукадин стал их вожаком. После первой же четверти его лишили стипендии и теперь у него был только заработок да капиталец, запрятанный в сумке, поясе и куртке. В школу он начал являться с опозданием, уроки отвечал кое-как, отговариваясь занятостью, весь год получал плохие отметки и в старший класс перешел с переэкзаменовками.
Это весьма обеспокоило Вукадина, он решил перевестись в другую гимназию, пешком отправился в Белград и там поступил в четвертый класс гимназии.
В четвертом классе Вукадин занимался и вел себя еще хуже. Одни предметы он не считал нужным учить, другие — давались слишком трудно, третьи — не умели
как следует растолковать сами наставники — в общем, в четвертом классе дело пошло совсем туго. И не удивительно, ведь ему уже было двадцать лет, и он как-то отупел. От прежней смекалки не осталось и следа, к тому же он начал понемногу попивать ракию и, вероятно, поэтому стал угрюмым пессимистом; повсюду чудились одни несправедливости, особенно по отношению к нему. Не в силах больше терпеть эти несправедливости как к себе, так и к товарищам, он стал вступаться за них, протестовать и пререкаться с преподавателями. Сидел он на последней парте вместе с четырьмя такими же, как и он, по возрасту и способностям. Оттуда постоянно раздавалось какое-то жужжание или слышался разговор, а когда преподаватель вызывал кого-нибудь из великовозрастных, ни один не мог ответить урока. Все это были старые матадоры, которые старались заслужить хорошую отметку не толковым ответом, а мольбами да поблажками. Иногда они даже не выходили к доске, а, взлохмаченные и сонные, приподнимались из-за парты и заявляли, что не знают. Вукадин попытался как-то раз поступить так же, но преподаватель заставил его выйти.
— Хочу, чтобы ты попотел немного! — прикрикнул он на него.
Вукадин подошел к доске, взял мел, губку, откашлялся и слегка склонился, чтобы выслушать задание. Преподаватель продиктовал. Вукадин написал и уставился в доску.
— Ну, Вукадин, решай,— сказал преподаватель. Вукадин молчал, пощипывая губку.
— Не тереби губку, Вукадин; это казенная вещь, Вукадин; подумай, Вукадин,— сказал преподаватель.
Вукадин еще раз откашлялся и снова принялся теребить губку.
— Ну, Вукадин, чего стал, как ледащий конь! Ты молчишь, я молчу, этак весь класс уснет! Ну? Знаешь или нет? — допытывался преподаватель.
— Не знаю,— сквозь зубы процедил Вукадин.
— А почему, голубчик?
— В услужении я, господин преподаватель... сухой корки три дня во рту не было, — выпалил Вукадин и согнулся еще ниже.
— Эх, братец! Тяжко тебе от математики, а математике от тебя. В самом деле/ну что ты за осел, ведь тебя, голубчик, даже дети перегнали! — с укором промолвил преподаватель и назвал имена нескольких учеников.
— Легко им, господин преподаватель,— возразил By-
— Погляди на себя, ведь ты уже взрослый человек! Почему не учишься?
— Нет у меня, господин преподаватель, способностей к алгебре! — отрезал Вукадин.
— У тебя ни к чему, кажется, нет способностей,— возразил преподаватель, посмотрев его отметки по другим предметам.— Гляди-ка: одни двойки да колы! Хоть бы математику учил — такой легкий и увлекательный предмет! Подумать только, каких необыкновенных изобретений добились западные народы благодаря математике! Да в конце концов я ведь не требую от тебя, слава богу, чтобы ты отыскал квадратуру круга, но задачу, урок, полагаю, можешь усвоить?! Такой простой и увлекательный предмет!! И необходим, просто как воздух необходим любому сословию.
Вукадин молча уставился в пол.
— А не можешь учиться, займись ремеслом или ступай торговать — для трудолюбивого человека дороги всюду открыты.
— Нету капитала, господин преподаватель,— отозвался Вукадин.
— Нет капитала?! Так его у тебя ни в кошельке, ни в голове нет, о чем же ты думаешь?! — вспылил преподаватель.— Математику, математику денно и нощно учи, братец* мой, чтоб не остаться тебе и с глазами слепым. Ступай в жандармы, если не желаешь учиться, хочешь остаться навеки ослом!
— Эх, бедняк и богу в тягость, а своим и подавно,— заметил Вукадин.
— А ежели ты бедняк, старайся, учись! — выходя из себя, крикнул преподаватель.— Пошел вон на место, лодырь!
— Клянусь богом, мой дед прожил и без алгебры! — заносчиво бросил Вукадин и хватил об пол мелом.
За грубость на уроке Вукадина вызвали на педагогический совет. Все были поражены его дерзостью и приговорили его к пяти дням карцера. Наказание он должен был отбывать со следующего дня. Вукадин явился наутро, готовый к отсидке, и когда его вызвал наставник, направился из класса с книгами, кожаной сумкой и гуслями.
— Что это у тебя, Вукадин?— удивленно спросил наставник, не понимая, зачем он так нагрузился.
— Харч, господин преподаватель! Бедняцкая еда: хлеб
да малость порею! Осужден я невинно к пяти дням карцера!
— Хорошо, хорошо,— прервал его наставник,— а зачем тебе гусли?
— Чтобы петь о содеянной мне, бедняку, господами преподавателями несправедливости и обиде,— промолвил Вукадин и вызывающе выставил вперед правую ногу и выпятил грудь.
— Как ты смеешь,— тихо прошипел наставник,— являться сюда с гуслями, это не монастырь и не ярмарка, а школа, Вукадин!
— А я, ей-богу, господин наставник, не могу повесить себе на шею швабский рояль, а так уж, по-бедняцки, гусли.
— Да что тебе втемяшилось в голову, при чем тут гусли, чтоб я не видел здесь никаких гуслей!
— А мне, господин наставник, из истории известно, что гусли спасли сербский народ и что их боятся только угнетатели, изменники да тираны.
— Правильно! — послышались одобрительные возгласы с последней парты; Вукадинова компания, вопреки обыкновению, не спала и внимательно следила за вспыхнувшими между наставником и Вукадином перекорами. К ней присоединились ученики с других парт, со всех сторон неслось: «Правильно!», поднялся такой крик и грохот, что наставнику пришлось покинуть класс, а ученики торжествовали, восторгались смелостью Вукадина и готовы были идти за него в огонь и в воду.
Так Вукадин не успел и оглянуться, как вторично предстал перед педагогическим советом, который вдвое увеличил ему наказание, присудив к десяти дням карцера. Преподаватель обвинил его в грубости, а Вукадин преподавателя — в осмеянии того, что свято каждому сербу. Однако Вукадин убедился, по собственному его выражению, что «безрогий рогатого не одолеет» и что «ворон ворону глаз не выклюет».
Он просидел десять дней, страшно озлобился и начал войну не на жизнь, а на смерть. Видя, какие у него отметки, и понимая, что добра ждать нечего, он решил хотя бы пасть героем, да притом в подходящий момент, пасть так, чтобы пыль столбом пошла до самого неба. И Вукадин, подобно Катилине, стал собирать вокруг себя недовольные элементы и подстрекать их строить всякие каверзы преподавателям, особенно близорукому толстяку, у которого были две пары очков, одни он надевал, когда хотел видеть что-нибудь вблизи, другие — когда смотрел вдаль. Поднимать шум и беспорядок на его уроке было легче всего, потому что дальше своего носа он ничего не видел, хотя постоянно менял очки, то заглядывая в книгу, то следя за последними партами. Вот почему он частенько прибегал к лукавству: в начале урока вызывал самых озорных и беспокойных и просил их прогуляться и подышать свежим воздухом, обещая не отмечать отлучку. Отправлял он только самых отпетых, но с недавнего времени стал выпроваживать и Вукадина.
— Вукадин, ступай-ка, сынок, на улицу,— добродушно сказал ему однажды близорукий преподаватель.
— Зачем же мне уходить, господин преподаватель? — спросил Вукадин, поднимаясь.
— Ступай, братец, ради твоего и моего блага, ступай,— сказал преподаватель.
— Меня, полагаю, господин преподаватель, посадили сюда не бездельничать, а учиться, чтобы быть полезным государству и моему несчастному народу!
— Ты принесешь государству наибольшую пользу, если возьмешь шапку, книги и тотчас уйдешь! — сказал преподаватель и надел очки для дали.
— Почему же мне уходить, вероятно потому, что я бедняцкий и крестьянский сын?
— ...Ты уйдешь или я! — крикнул преподаватель.
— «А мне, право же, начхать, сказал еж лисице, а если кому не так, вон поле, и скатертью дорожка!» — сказал Вукадин и сел.
— А-а-а-а! — загорланили ученики и затопали ногами, так что преподавателю пришлось покинуть класс.
— Только дружно, ребята,— сказал, поднявшись, Вукадин, когда преподаватель ушел,— чур, держаться!
— Выдержим! — крикнули ученики в один голос. Тогда Вукадин вышел к доске и написал на ней печатными буквами следующие стихи Бранко: 1
Сгиньте, проклятые учителя, Диковинные, чудные существа, Полукошки вы и полулюди, Нравом кошки, обликом люди.
Первое, что увидел директор, войдя в класс, были слова бессмертного Бранко. Директор квалифицировал написанное как пасквиль и потребовал выдать пасквилянта,
1 Бранко Радичевич (1824—1$53) —сербский поэт, родоначальник новой сербской поэзии, сподвижник Вука Караджича.
но это ему не удалось. Ученики держались дружно и на вопрос: «Кто написал?» — каждый отвечал: «Не знаю!»
Так директор и ушел ни с чем, хотя больше всего подозрений пало на Вукадина (несмотря на всю отвагу, он все-таки походил на страуса, который сунул голову в песок и воображает, будто он в безопасности, хотя все прочие части тела выставлены охотнику напоказ), и потому пришлось ему предстать перед советом в третий раз; совет рассмотрел проступок и исключил его из школы с правом держать экзамен; а вместе с ним еще десяток заговорщиков, застрельщиком и предводителем которых являлся Вукадин.
Бог ты мой! Стоило родителям узнать о постигшей их сынков беде, как во все стороны целыми толпами кинулись матери, тетки, кумы и давай осаждать преподавателей, директора, чиновников, секретарей министерства,— министров и даже самого премьера. Но закон в Сербии незыблем, и решение совета осталось в силе, исключенным же крепко досталось от разъяренных родителей.
Одни занялись ремеслом, другие — рыбной ловлей, а Вукадин очутился на улице. Собственно, говорил он так только ради красного словца, на самом же деле Вукадину было совсем не так плохо, как он изображал, стараясь склонить на свою сторону общественное мнение. По сути дела, когда Вукадин, привирая, жаловался на трудные времена, он подражал лишь торговцам. Лишившись стипендии, он пока что не лишился благосклонности и кредита у господ преподавателей и умудрялся брать где только можно. Получал кондиции, получал пособие из весьма скромной ученической кассы, даже у церковного старосты лежало прошение Вукадина, в котором он коленопреклоненно молил старосту данной церкви, которая,— так выражался в прошении Вукадин,— известна своими доходами, получаемыми от набожных прихожан,— разрешить ему обнести третью тарелку на первый день троицы и на святого Николу в свою пользу. Само собой разумеется, ему было отказано, а учительскому совету сообщено о неслыханном снятотатстве, и Вукадин получил весьма серьезное предупреждение как за это, так еще и за то, что выдавал себя ш богослова и отбивал хлеб у попов, читая на кладбище синодики богобоязненным старушкам за двадцать пара (то есть дешевле, чем попы), в результате чего понесшее убытки духовенство (котррое чужого не хочет, но и своего не уступит) подало на него отдельную жалобу. Жалоба была поддержана и подкреплена тремя преподавателями, чьи имена Вукадин вписал одной набожной старушке в синодик усопших рабов божьих. И школа и церковь запретили ему работать: школа —- переписывать, как человеку недобросовестному, церковь — читать поминания на кладбище, как лицу недуховному. Однако у Вукадина имелся и без этого постоянный и верный доход. В домах, где он прислуживал, ему обычно были известны все семейные тайны, и он занялся вымогательством; от хозяек получал деньги, а от хозяев костюмы, и все в таком количестве, что это стало его, так сказать, основным фондом; Вукадин даже открыл что-то вроде старьевщичьей лавки, покупал, продавал и менял старое платье, выручая таким путем хорошие деньги, а в последнее время — незадолго до несчастного исключения — он уже не прислуживал, а жил на правах квартиранта. Он знал тайны и сплетни всего своего квартала. Научился хорошо играть на гармони, петь густым басом, и это широко распахнуло перед ним двери многих гостеприимных домов Скадарлии *, как, скажем, музыкантши Савки, пенсионерки Пияды, Мицы Султанши и Каи, прозванной «Старой симпатией», впрочем, во всех компаниях Скадарлии он был нарасхват, что, вероятно, и являлось одной из основных причин его пренебрежения к школе и науке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25