Высокий рост, небольшие бачки, усики и бородка
производили внушительное впечатление, и редко кто не ошибался в его возрасте. С первых шагов в гимназии это привело к неприятностям; когда он явился на первый урок в свой класс, ученики, как по команде, вскочили со своих парт, а один принялся читать молитву, думая, что это преподаватель, и сели только тогда, когда Вукадин сконфуженно уселся и замер — дылда дылдой — на задней парте. Даже сам преподаватель, войдя в класс и усевшись за стол, даже он сначала слегка поклонился Вукадину, а потом во время переклички, дойдя до Вукадина Вуядиновича, на что тот, вытянувшись во весь рост, горомко откликнулся с задней парты: «Здесь!» — явно смутился.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В ней описывается, как трудно и упорно, с какими муками и ухищрениями приобретал Вукадин знания в первых четырех классах гимназии; как несправедливо к нему относились господа преподаватели крагуевацкой и белградской гимназий и как трагически кончил Вукадин, иными словами, как он пострадал за правду
И вот наконец после стольких усилий и препон Вукадин приник к источнику знаний, к которому он так стремился, и оказался в гимназии за партой.
С большой охотой и великим терпением взялся Вукадин за дело. И сразу же, к концу четверти, привлек к себе внимание преподавателей хорошими отметками, так же как поначалу высоким ростом. Учился он хорошо, бойко отвечал, восхищал преподавателя сербского языка своим чисто южным наречием, вел себя тихо, ни с кем не водился. Был скромен, не обидит и мухи, ни дать ни взять монастырский послушник в былые времена; при виде преподавателя остановится, чтобы не перейти ему дорогу, левую руку прижмет к животу, правой снимет шапку и поклонится. «Скромен, что красная девица» — говорили многие, пользуясь поговоркой, которая в свое время имела какой-то смысл, а теперь употребляется только к слову. Стяжав такое доверие у господ преподавателей, Вукадин был осыпан многими почестями. Он обычно записывал шалунов и сбежавших с уроков сынков богатых родителей; покупал господам преподавателям вексельную бумагу и учетные листы; приносил с базара рыбу, а с бойни мясо; извещал родителей об успеваемости, вернее о неуспеваемости их детей, о том, как они посещают гимназию, вернее, сбегают с уроков.
Ко всему прочему он служил живым примером трудолюбия и прилежания для всех ленивых и распущенных учеников; преподаватель пропедевтики и классный надзиратель (одновременно он писал рассказы) так был восхищен поведением Вукадина, что даже задумал использовать его в качестве «материала» для небольшого нравоучительного рассказа под заглавием «Бедный Вукадин». Если кто-нибудь из преподавателей укорял богатого сынка, что он плохо учится и пропускает много уроков, то обычно тыкал ему в нос Вукадином. «Негодник,— говорил обычно плохому ученику тот или иной преподаватель,— из тебя никогда ничего не получится! Голубчик ты мой! У тебя богатый умный отец, человек с положением, он заботится, чтобы у тебя все было, чтобы тебе не приходилось думать ни о квартире, ни об отоплении и освещении, ни об еде и одежде — вот ты ходишь в красивой матроске — и все-таки не учишься!! Ну, что это такое! Одни единицы и двойки! А посмотри на Вукадина! (В этих случаях Вукадин обычно смущенно вставал.) Кто о нем заботится?! У него нет ни отца, ни матери, а как учится! Он сын крестьянина, как и бессмертный Вук — отец и реформатор нашей новой литературы».
Подобные наставления, укоры и похвалы можно было слышать весьма часто до самого конца мая. Затем учеников распускали на экзамены и вплоть до петрова дня они готовились, а родители их всячески охотились за преподавателями. На улице, дома, в кофейне — нигде им нет покоя! В это время завязывалось немало полезных знакомств, всякий был рад показать, как он ценит и почитает просвещение и его скромных апостолов.
— А у вас, верно, голова кругом идет от вороха дел,— скажет в кофейне кто-нибудь, пробиваясь бочком к столику, где сидит учитель,— беседовал я только что с приятелями и говорю им: «В самом деле, как эти люди мучаются, а жалованье получают мизерное, ставки еще тридцать девятого года, со времен князя Милоша, между тем цены растут с каждым днем».
— Да, конечно,— подтвердит преподаватель.
— Зато, когда наступят каникулы — красота! Блаженствуете себе по курортам и прочее. Ежели и работаете, то хоть по крайней мере два месяца отдыхаете.
— Да... это единственное наше преимущество.
— Да, знаете, все мы труженики. Вот выдалась у меня свободная минутка, я и думаю: дай-ка познакомлюсь с наставником моего Перицы, сын мой Перица Йович
у вас во втором классе учится и просто не нахвалится вами.
— А да, помню.
— Ах, до чего вас расхваливает! Говорит, строги вы, но безукоризненно справедливы. Если, говорит, у меня плохая отметка по арифметике, я не обижаюсь, потому что по заслугам, господин Димич никогда не придирается! Сейчас Перица взялся за ум, учит, нанял ему репетитора, чтобы подготовился как следует. Вот я сейчас и покинул свою компанию, дай-ка, говорю себе, познакомлюсь с господином Димичем.
— Очень приятно! — угрюмо бросает преподаватель.
— Не угодно ли, может, выпьем чего-нибудь? — спрашивает отец Перицы, стучит по столу и зовет кельнера.
— Спасибо, благодарю вас!
— Но по одной-то можно! Ежели не могу залучить вас к себе на славу, то хоть в кофейне. Пожалуйста, закуривайте! — говорит Йович, протягивая табакерку.
Что тут делать преподавателю? Он уступает, пьет кофе и беседует о достоинствах вышеупомянутого Перицы.
— Знаете, смышленый мальчик,— расхваливает сына отец,— до того здорово ловит голубей, так гоняет и бьет соседних котов, что просто диву даешься; где только видит, там и бьет! Я, признаться, подумываю, даст бог здоровья, отдать его на медицинский факультет, пусть изучит медицину, будет доктором, независимым человеком; вот боюсь только за математику... Правда, сейчас он сидит и учит; встает раньше моего, похудел от зубрежки, высох — ни дать ни взять цыганский святой.
— Да, конечно, терпение и труд все перетрут,— замечает преподаватель,— может, еще и поправится.
— Вот и я так думаю,— поднимаясь, говорит отец,— эй, мальчик, кельнер, здесь за все уплачено... Значит, надеюсь... вы будете иметь его в виду... грех провалиться такому ребенку... сидит сейчас дома, зубрит, как осел. Итак, до свидания, надеюсь... увидеть вас у себя на славе, я праздную святого апостола Фому, на шестое октября приходится... очень приятно было познакомиться! — И, заплатив грош за два кофе, он удаляется.
Только избавится преподаватель от одной напасти и направится домой, как на него сваливается другая.
— Как там наш? — спрашивает дама, остановив преподавателя на улице.
— Какой наш? — спрашивает тот.
— Да этот, то есть мой... Света, Света Павлович... в
матросском костюмчике... учится в первом классе, маленький такой, хорошенький, с родинкой.
— А, знаю, знаю!
— Ну-у-у, и толк какой будет?.. День и ночь зубрит!
— Ей-богу, сударыня... как бы вам сказать...
— Он, знаете, живой и немного шаловлив...
— Да, конечно, сударыня,— подтверждает преподаватель,— он мог бы учиться, если б захотел; он не туп и не глуп, но не желает, не желает учиться, хоть кол на голове теши!
— Вот именно, и я то же твержу; вчера только с супругом беседовала — архивариус он, вот уже одиннадцать лет, как раз, когда родился Света, он класс получил, и с тех пор все в том же обретается,— вот он и говорит: «По-моему, пусть будет сорванцом, только бы, говорит, не тупицей; а шаловливость, говорит, не помеха таланту; и я сам, говорит мне супруг, был таким же в детстве и, слава богу, достиг кое-какого положения...» Он, знаете, архивариус в окружном суде.
— И-и-и-и,— тянет преподаватель,— как бы вам сказать, может быть, потому, что он еще мал, и неразвит, но, по правде сказать, дела его не блестящи... а смышлен ли? Да, пожалуй, смышлен.
— Правильно, смышлен, плутишка, смышлен, как бес; ужасно меня огорчает и не слушается! — подхватывает в восторге глуповатая мамаша.— Знали бы вы, как он прекрасно декламирует, диву даешься! Но сорванец, просто беда! Ему бы только как-нибудь перейти, а уж с нового года мы бы его подтянули! Так, значит, мы можем рассчитывать?
— О, пожалуйста, сколько угодно... это зависит от него.
— Явите милость, я полагаюсь на вас! До свидания!
Такие примерно разговоры между родителями и преподавателями происходят в эти дни довольно часто. Преподаватели также не могут спастись от известного еще из учебников сербской истории для основных школ хваленого сербского гостеприимства. Родители извиняются, что, к несчастью, лишены были раньше счастливой возможности познакомиться с господином преподавателем, уверяют, что это знакомство им чрезвычайно приятно, и приглашают, хоть и с некоторым опозданием, «посетить» их; утверждают, что не могут жить без общества, хвалят многолетнее вино своих погребов, поминают о ближних виноградниках, о веселых пикниках на этих виноградниках, поминают жареного на вертеле барашка и ключевую воду, после которой незамедлительно приходит аппетит, крепкое вино,
которое веселит душу и не ударяет в голову, чистый воздух, который целит лучше любого заморского курорта, и чего, чего только не понарасскажут! А когда преподаватель захочет заплатить за выпитое в кофейне кофе или пиво, кельнер почтительно докладывает, что все уплачено, что расплатился вон тот господин Н. Н. и указывает на него, а неизвестный (преподаватель до сих пор и в глаза его не видел) поднимается еще почтительней, дружески улыбается, раскланивается и снова садится, чрезвычайно довольный; потом он рассказывает соседу, что преподаватель его давнишний добрый приятель, расхваливает его ученость, справедливость и многие другие до той поры не известные никому достоинства.
Вот так радеют наши сербы о подрастающем поколении. Но радеть о Вукадине, превозносить его достоинства и умалять недостатки было некому. Сам пустился в плаванье, самому же приходилось и выплывать. И правду сказать, на экзамене он не опорочил свое доброе имя. Многие сдавали вторично и проваливались, так что экзамены напоминали Вифлиемское избиение младенцев, а крики отцов и стенания матерей были точь-в-точь, как в Раме. Чего только не было после экзаменов: и крик, и ругань, и пинки, и плач. Что только не делали ошеломленные и удивленные родители! Одни бранились и кричали на несправедливо придирающихся преподавателей; другие утешали своих провалившихся детей, обещая перевести их в другую школу, где преподаватели лучше и справедливей; третьи, честно признав в душе, на чьей стороне вина, дубасили своих сыновей тут же у ворот школы (а то и в коридоре) и грозили отдать в сапожники; четвертые, наконец, находили в себе столько сил и такта, чтобы дотерпеть до возвращения домой, а там уж доставалось всем: колотили и правого и виноватого.
Только тогда отец понимал вдруг, что сын у него бездельник, а у бездельника сына дура мать, а у них обоих беззаботный глава дома — и метал громы-молнии так, что было слышно через три дома!
— Столько деньжищ убухал на атласы, карандаши да книжки! На кого, милый, убухал?! На бездельника, босяка, что срамит мой дом! Я даю так, чтобы мать не знала, а мать, чтобы я не знал, а ему, бездельнику, раздолье! Просит деньги на атласы да карандаши, а тратит на панораму: ей-богу, окосел, глаза пяля на «Спящую Венеру». Мне, голубчик, стукнуло в иванов день ровно пятьдесят один год, уже, как говорится, пожилой человек,— а я не успел еще
повидать эту самую «Спящую Венеру»; у него же молоко на губах не обсохло, а он там торчит целый божий день! Рассказал мне о моем позоре намедни сосед Настас, у которого бакалея против той самой швабской панорамы, будь она проклята! (И давай опять тузить любителя панорамы и «Спящей Венеры».)
Вукадин же прошел на экзаменах блестяще! Когда директор произносил речь (составил он ее еще восемнадцать лет тому назад, когда стал директором, и с тех пор не поменял в ней ни слова), он похвалил в ней отличников и зачитал фамилии тех, кто награждается книгой за хорошую успеваемость и примерное поведение. Среди них оказался и Вукадин Вуядинович; когда назвали его фамилию, он, широко шагая, приблизился смиренно и стыдливо к столу, где лежали книги. Все глаза были устремлены на него, со всех сторон только и слышалось: «Сирота», «Крестьянский сын», «Молодец!» да аханье. И в то время как разъяренные родители потчевали, по дороге, своих несчастных сыновей тумаками, счастливый сирота Вукадин, провожаемый внимательными и удивленными взглядами горожан, спокойно и гордо шагал домой с подаренными книгами под мышкой.
— Гляди-ка, все эти лоботрясы-баричи провалились, ни один учиться не желает, а крестьянский сын, что при лунном свете штудирует, награду получил! — заметил один.
— Вот из таких-то что-нибудь и выходит,— вставил другой.
А Вукадин, будто и не слышит, размашисто шагает, стыдливо глядя себе по ноги,— ни дать ни взять деревенский новобрачный направляется к невесте.
Все это ему очень помогло, ибо, кроме моральной, он ощутил и материальную поддержку. Акции его начали подниматься. Уже во время каникул он пожинал плоды своих трудов, переписывая бабкам «Сон божьей матери», «Синодики усопших рабов божьих» и разрисовывая их плакучими ивами, благодаря чему он стал весьма популярен среди старух, не пропускавших ни одной субботы, чтобы не побывать на кладбище, не выплакаться там и не утешиться слабой сливовицей. Имел он и несколько кондиций, правда, платили ему немного, но для бережливого молодого человека, каковым был Вукадин, и это было целым состоянием. И Вукадин вместо мешочка, в котором хранил накопленные деньги, приобрел пояс, куда и складывал медяк к медяку, а динары по-прежнему зашивал в куртку. Как бедняк, которому не приходится особенно выбирать, он не брезгал и натурой.
Например, готовя к приемному экзамену сына владельца табачной лавки, Вукадин получал за каждый урок табакерку табаку; перед тем как войти в комнату, он оставлял в лавке порожнюю табакерку, а по окончании урока находил ее полнехонькой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25