— Откуда тут Мальвина, если просьбу подписал некий Маринко, Маринко из Ритопека? Разборчиво и ясно, по-сербски, а не по-китайски написано: Маринко из Ритопека. Ну, видишь, горюшко горькое, что это мужчина, восьмидесятилетний старик, а ты освобождаешь от налога женщину. Кто эта Мальвина с девятью Юговичами? А? Вукадин молча переступал с ноги на ногу.
— А? Почему молчишь? — спрашивал господин начальник.
Все стояли молча, Вукадин, тихонько кашлянув, погладил ус.
— Это, если разрешите, господин начальник,— прервал томительную паузу барон Сине,— дочь скульптора Фридриха, но цифра девять поставлена ошибочно, у нее нет девяти детей, да и когда бы ей успеть стольких народить, если она только в прошлом году вышла замуж за отцовского подмастерья, тоже немца — у нее один-единственный ребенок, маленький Полдика, знаю его отлично... только меня увидит, тотчас улыбается. А я гляжу на него (он указал на Вукадина), гляжу, что он вытворяет, и помалкиваю, не мое дело, есть у меня, думаю, достаточно своих дел в канцелярии!
— Я нечаянно ошибся,— смущенно пролепетал Вукадин.— Имя начиналось с «мыслете»... вот и сорвалось с пера.
— Разрешите доложить, он всегда так... не впервой ему,— злорадно вмешался с видом доносчика Ротшильд.— Когда я считываю акт с копией и гляжу во все четыре, через очки, тут уж с любым поспорю,— то всегда что-нибудь нахожу у него, и он переписывает акт заново, а сейчас он считывал ее с господином Микицей, лицеистом, маменькиным сынком, впрочем, и тот не лучше! Два сапога пара! А он опять влюбился. (Экая дубина!) Влюбился в какую-то швабскую кралю, арфистку из «Льва», а ведь все это не на пользу государственной службе.
— Правильно,— подтверждает барон Сине,— мы тут надрываемся... а у него в голове фифочки. Какая-то горе-красотка! По целым ночам игра да пение, а на заре непременно драка из-за нее между военными и штатскими. Две недели назад голову ему проломили, а он все не отвяжется. Вечно поет:
Ты у меня, Луиза, здоровье взяла, Убей тебя, Луиза, моя слеза.
— И все ему сходит,— подначивал Ротшильд.
— А разве и мы не могли бы... того... и тому подобные штучки...— продолжал барон Сине,— однако совесть нам не позволяет, мы знаем, что не за это нам платят жалованье и что отечество требует от нас других жертв.
— Как же иначе,— поддержал Ротшильд.
— Видят, что им все позволено. Молодежь! Как говорится, молодо — зелено! — сказал барон Сине.— Разве их интересуют текущие дела! Видят, что их терпят, ничего им не запрещают; работали не работали, а их продвигают, вот они себе и говорят: «Почему бы нет, если можно!»
— Сколько казенной бумаги испортил, без конца царапая: Мальвина, Мальвина; Вукадин и Мальвина, Мальвина и Вукадин. Замучался бедняга, сочиняя приглашения на свадьбу. Вот извольте убедиться.— И Ротшильд вытащил листик бумаги и принялся читать: «Сегодня, в день петрова дня, в Вознесенской церкви венчаются наши дети Мальвина и Вукадин Вуядинович, чиновник министерства финансов. Свадебный поезд прибудет в экипажах. Вечер с танцами состоится у Байлона. Будем чрезвычайно рады, если...» и так далее. Вот так-то! Освобождает от налогов австрийских подданных и венчается с чужими женами. Вот до чего дошел, а государство платит ему совсем за другое.
— И министерство финансов выставляет на посмешище... Разве это похвально? — заметил барон Сине.
— Довольно, хватит! — остановил наконец господин начальник Сине и Ротшильда, которые даже ему, олицетворению строгости, своими ябедами и нападками напомнили шакалов, и обернулся к Вукадину.— Эх, мой Вукадин, мой Вукадин! Так карьера не делается. Сколько времени ты служишь практикантом?
— Восемь лет, четыре месяца.
— Быть тебе практикантом еще восемь и еще бог знает сколько, если не образумишься и будешь продолжать в том же духе. Надо выбросить все эти глупости из головы! На, перепиши это наново. И смотри мне, чтобы опять не пришел запрос из провинции: кто такая Мальвина, которую рекомендует им министерство, как намедни запрашивало одно градоначальство, а мы знать ничего не знаем! Видно, и то отношение ты переписывал! Только путаницу устраиваешь. Давай, берись за ум! — сказал господин начальник и вышел.
Правда, после этого Вукадин, переписывая, старался быть внимательным, особенно перед отправкой бумаг, когда их считывали и сличали, но все-таки у него созрело окончательное и бесповоротное решение, что в Белграде ему далее оставаться нельзя: коллеги просто душу из него вытянули, дразня Мальвиной, и не только молодые и более грамотные, он, но и Ротшильд и барон Син они тоже точно взбесились и ни на минуту не давали ему покоя.
«Другого выхода нет,— рассуждал про себя Вукадин,— придется ехать в провинцию, как говорят, промеж слепых — кривой первый вождь, авось там что-нибудь из меня получится, а здесь, в Белграде, мне и на шаг из-за этих баричей не продвинуться».
И в один прекрасный день, вскоре после вышеупомянутой сцены, он сел и написал, а затем переписал через транспарант на министерской бумаге два прошения; одно господину министру финансов с просьбой перевести его в глубь Сербии, а второе — господину министру внутренних дел, в котором просил разрешения переменить свою теперешнюю фамилию на старую родовую Крклич в надежде (само собой разумеется, об этом в прошении он не упомянул), что с новой фамилией придет новое, не щербатое счастье.
И то и другое прошение были удовлетворены. Больше того, Вукадина перевели в другое ведомство, которое всегда, как это из прежних глав известно читателям, являлось мечтой семьи Вуядиновичей или Кркличей,— в полицейское ведомство, известное надежностью своих прямых доходов, не говоря уж о побочных: подъемных, комиссарских ревизий и обедов по случаю официального посещения уезда или округа. Как только пришло распоряжение о переводе Вукадина Крклича, ранее Вуядиновича, его тотчас отпустили, дав пять дней на сборы и на дорогу.
Перед отъездом Вукадин явился, согласно обычаю, проститься с коллегами. Все пожелали ему счастливого пути, особенно Ротшильд и Сине, которые, приняв и это за повышение, рассчитывали, что, как только Вукадин «унесет ноги», настанет наконец и их черед.
— Ну, счастливо оставаться! — попрощался Вукадин уже на пороге.
— И дай бог,— пожелал Ротшильд,— вернуться вам полицейским писарем, «исполняющим обязанности уездного начальника», ха, ха, ха! — смеялся Ротшильд, пожимая руку Вукадину.
— Счастливого пути! И... пишите оттуда,— крикнул барон Сине вслед.— Слушай-ка, побратим,— обратился он тут же к Ротшильду,— давай-ка быстренько сличим еще эти несколько копий; знаешь, чем черт не шутит, как бы и у тебя не выскочила вдруг какая Мальвина или Пияда с Зерека! — сказал он и ударился в смех, который перешел в кашель, да такой, что побратиму Ротшильду пришлось ждать довольно долго, пока у побратима барона Сине не утих припадок (который шел не от бога, а от чертовых проказ), и они принялись считывать.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в которой описано, как ехал Вукадин, как после случайной
заминки прибыл на место назначения и как договаривался
о столе и квартире
Белград еще спал. Улицы безлюдны, ворота на запоре, занавеси на окнах опущены. Редко-редко какой кутила плелся домой в надвинутой на глаза шляпе, натыкаясь на македонцев-плотников, которые кучками шли на работу с хлебом под мышкой и кувшином с водой в руках, когда вдруг из одной корчмы выехала тарахтя повозка с крытым верхом; на передке рядом с возницей сидел Вукадин.
Повозка была красивая, легкая, верх новый, лошади низкорослые, но резвые, в новенькой расшитой сбруе, а позади на Волочке красной краской жирными буквами было намалевано: «Счастливый путь! Прощай, Дрина, вольная река, укатил я от тебя». Повозка принадлежала известному от Белграда до самого Враня вознице Микице Богачу, который иначе как по царскому тракту и не ездил. Гнал он вовсю и отличался тем, что не клянчил на водку. За хорошую езду и галантность его и прозвали Богачом. Извоз являлся для него скорее спортом, чем средством заработка, что тотчас с первого же взгляда было заметно. Низенький, кривоногий, на голове каракулевая шапка, на лоб спадает челка, на плечах гунь, под ним расшитый серебром жилет, опоясанный пестрым поясом; штаны украшены гайтаном, ботинки на высоких каблуках, на длинном лакированном ремешке болтается, ударяя по икре, дорогой ягодинский кинжал. Одевался он изысканно, на расходы не скупился и, раскошеливаясь, приговаривал: «Заплатит за это либо валах, либо турок!» Душистый табак хранил в серебряной табакерке, курил из толстого янтарного мундштука. Знали его хозяева, кельнеры и служанки всех трактиров на цареградском тракте. Едва Богач появлялся у ворот, вся трактирная прислуга бросалась
1 3 е р е к — окраина Белграда.
к нему, как к старому доброму знакомому, и сердечно приветствовала.
— О-о, белградец, как живешь, милый! — здоровается, протягивая руку, трактирщик.
— Здоров будь! — бубнит неотесанный, грубый конюх, распрягая его лошадей.
— Чтоб ты подох, несчастье дорчолское неужто тебя еще в тюрьму не упрятали?! — бросает какая-нибудь Мица, Цайка или Аранька в белой кофте, красной юбке и белых чулках. А он всем отвечает, передает поклоны и поручения; трактирщику — ранние кабачки или зеленый перец, конюху — песенку о Королевиче Марко, а Цайке — привет и кусок душистого мыла от телеграфиста, или уездного писаря, или строевого подпоручика (от последнего наряду с приветом и подарками еще и угрозу избить ее, как кошку, если он что плохое о ней услышит).
Вот на такого, значит, человека наткнулся Вукадин и был доволен, что получилось дешево; повозка уж была нанята, и он заплатил сорок грошей, с тем чтобы сидеть рядом с возницей на передке. Кстати сказать, было это не так уж неприятно. У Byкадина оказался собеседник. Микица разговаривал с Вукадином, отвечал на его бесконечные вопросы, ругал мимоходом исправников, старост за ухабистые дороги и дырявые мосты, рассказывал о работящих крестьянах в других европейских странах, о благоустроенных трактирах и о галантных шулерах в Турну-Северине, Мехадии и прочих наших курортах. Так развлекались они почти всю дорогу, дважды ночевали, по пути заезжали в лучшие трактиры. Всюду их встречали те же цинцары-корчмари, цинцары-кельнеры, мадьярки-горничные да проезжие крестьяне. Микицу всюду узнавали и радушно принимали. Обычно он обедал в обществе уездных и волостных писарей, которые до того пресытились безмятежной идиллической жизнью, что с нетерпением ждали хотя бы мало-мальски благовоспитанного человека из столицы, чтобы услышать, что нового творится на белом свете. Беседовали о всякой всячине, но больше всего о том, какие сейчас в Белграде лучшие кофейни, где самые красивые кассирши. Микица знал все, как свои пять пальцев, и давал объяснения со всеми подробностями. Он рассказывал, что Илонку выслали в Австрию, Аранька уехала с каким-то цирком, Йоланку взял к себе в экономки
1 Д о р ч о л — предместье Белграда.
один инженер, а Йозефина сняла квартиру и, как говорят, венчается с подпоручиком Йованом Мишлете Цоничем, который уже предпринял некоторые шаги, чтобы пойти ради этого по гражданской части. Все это Микица выкладывал, а писаря развеся уши слушали и вздыхали. Вечером он обычно ужинал в задней комнате и оставался там довольно долго.
Так случилось и на этот раз, Микица просидел далеко за полночь, и когда Вукадин поднялся, Микица все еще спал. Проснувшись только около девяти часов, он заявил, что дальше ехать не может и передает седоков другому вознице, своему побратиму Клемпе, который честь честью доставит их до места. Микица проиграл почти всю ночь в карты, ему везло, он очистил помощника кассира окружной комендатуры (который случайно оказался здесь, чтобы заплатить за сено) и торговца шелковыми товарами; положив в четыре часа утра большой куш в карман, он пожелал им спокойной ночи, добавив: «Пожалуйста, и в другой раз». И так как имелись виды еще на нескольких подобных «овечек» и «рыбин» и на то, что подобный урожай он сможет собирать еще несколько дней, Микица решил, что ему лучше остаться здесь и плюнуть на заработок. Но когда Вукадин стал умолять не делать его несчастным, так как, опоздав, он может потерять службу, Микица смилостивился и даже заплатил за него побратиму Клемпе. И таким образом Вукадин доехал до места назначения бесплатно.
Городок Т. не бог знает как велик, но известен необычайной предприимчивостью и редкостной неудачливостью своих жителей. Основали читальню — она сгорела; принялись за постройку церкви — один из подрядчиков повесился, другой сбежал неизвестно куда; долго собирали по всей Сербии деньги для памятника погибшим героям округа, но не смогли найти и следа от этих денег; впрочем, памятник героям живет и поныне в сердцах благодарного потомства; получат они и школу, какой нет по всей округе, как только закончится судебный процесс с кассиром.
Прибытие нового практиканта произвело настоящую сенсацию. Еще дня за три, за четыре до его приезда имя Вукадина не сходило с уст многих горожан и горожанок; любопытные судачили о нем в канцеляриях, в кофейнях, в частных домах. Гадали, расспрашивали, надеялись. Допытывались, кто он, каков собой, женат или холост, хорошо ли танцует, веселый ли и так далее.
Практиканты надеялись обрести доброго друга, начальник — способного столичного работника, а госпожа Н. Н.— заполучить в конце-то концов зятя.
— Если уж сейчас не выгорит,— сказала она,— то я уж потеряю всякую надежду выдать свою.
Радовался, сидя и размышляя в своей повозке, и Вукадин: каково-то будет в Т., есть ли там приличные трактиры, который из них лучше всего посещается, найдется ли приличная комната для одинокого, есть ли там белокурая немочка? Да и о чем только не размышляет многолетний практикант на полном окладе, сидя в повозке, которая тем временем уже начала подпрыгивать. Вукадин высунул из Волочка голову, огляделся и увидел, что едет по ужасной мостовой городского предместья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25