..
А Ризо уже нет на крыше,— он там, на вершине холма, где исток родника; он подкрадывается к высящейся над источником известковой глыбине, перед которой женщины, пришедшие за водой, отставив в сторонку глиняные и медные узкогорлые кувшины, расселись, как стайка крупных степных птиц, и горланят, увлеченные пересудами. Вот тут и падает в середину прудка, образованного родником, большой камень, обрызгав и перепугав женщин. Их стая с визгом рассыпалась в стороны, озираются, прячутся одна за другую Увидев над собой на скале Ризо, они, мокрые, мгновенно сменили испуг на гнев, осыпали проказника такой бранью, какая и мужчинам далеко не всегда удается. А Ризо что... Исчез!
...Тот [чернобородый, плечистый мужчина, что около сельской столярки тщательно осматривал и оглаживал ладонью новую ступу маслобойки, был уважаемый всем селением маслодел Восэ. Теперь с помощью двух приятелей он катил готовую ступу к своей маслобойне.
— Осторожнее, осторожнее!.. Назим, ты немного приподнимай ее, чтобы не поцарапать. И как бы не стукнуть о камень,— не дай бог, треснет!
Но предупреждения Восэ не помогали, спутники катили тяжелую ступу не так, как ему хотелось.
— Ладно, оставьте! — решительно молвил Восэ.— Станьте в сторону!
Дружки отошли, встали в сторонке. Восэ обнял ступу могучим объятьем, резким усилием поднял', опер на округлый камень, подставил спину, приспособился, крякнул и понес великую тяжесть, чуть-чуть пошатываясь. Восхищенные дружки перемигнулись. Назим ободряюще-весело гаркнул:
— Не умирай никогда, Восэ! Молодец!.. Не припомнить таких у нас!..
И пошли за ним, дошли до ворот его дома и стеснительно удалились...
Дошагав с тяжелою ношей до своего двора, Восэ осторожно поставил ступу у дверей маслобойки. А жена его, Аноргуль, полоскавшая под струей воды из желоба выстиранное белье, поглядев на Восэ с сочувствием, недовольным тоном сказала:
— Почему сам принес, отец Хасана? Не побоялся спину сломать? Взял бы одного-двух человек на помощь,— разве нельзя было перекатить сюда?
— Пробовали, не получилось! — отдышавшись, мол-
вил Восэ, хлопнул ладонью по ступе, добавил: — Хороша! Из старого шелковичного дерева выточить я велел. С ней, если будет угодно богу, двадцать — тридцать лет буду масло бить!..
Хасан и Даулят — малолетние сыновья Восэ — ходили по садам собирать съедобные травы. Хасану исполнилось всего шесть лет, Даулят четыре года, но оба уже умели различать пятнадцать — двадцать видов таких трав, наделенных красивыми и звучными названиями: только произнесешь их, как захочется положить в рот! Вот, к примеру,— джанбиляк, шумак, сузанак, лоля-ка-хак.
Два года засухи и неурожая даже малолетних сделали знатоками трав... Дети усвоили, что красноцветный лоля- кахак кладут в лапшевое, заправленное кислым молоком варево, а коренья сузанака, шульху и коку едят сырыми.
Маленькие девочки и мальчики, которым никогда не доводилось насытиться материнским молоком,— тонконогие, кожа да кости,— едва научившись говорить, бродили по горам — босиком, с непокрытыми головами,— как опытные врачи, помогая взрослым бороться со страшной болезнью — голодом.
Собранные в крутосклоньях травы, выкопанные корни высокогорных растений дети приносили матерям, старшим сестрам, и те, хлопоча у очагов, отваривали и сушили ревень и кору каркаса — железного дерева — или ров и лолму, о которой никто не знал, что в других странах она называется фритиллярией,.. Перемалывали в муку, варили болтушки, пеки нечто напоминающее хоть по виду хлеб. Когда удавалось достать горсть пшеничных или ячменных зерен, истолочь их и добавить к травяной муке, к измельченным соломе и сену, свежевыпеченные лепешки приобретали если не вкус, то хоть запах настоящего хлеба.. Но и такие привлекательные лепешки доводилось выпекать немногим!
Восэ на принадлежащем ему клочке покатого горного склона посеял яровую пшеницу. Ко дню, о котором сейчас идет речь, эта пшеница достигла восковой спелости. Детвора знала: если бросить зерна такой полусозревшей пшеницы в горячую золу и испечь, они становятся очень вкусными,— съесть горстку таких и залечь под овчиной пораньше — будешь крепко и долго спать, не терзаясь голодом...
Вот потому-то Хасан и Даулят, набрав полные торбы трав и кореньев, забрались на горный склон, в отцовскую пшеницу, решив принести своей старшей сестре Гулизор чудесные зерна — она испечет их в золе.
Срывая украдкой колосья, они не знали, то кто-то с вершины горы следит за ними недобрым глазом. Они попросту забыли о том, что сборщики зернового налога расставлены амлякдаром во всех укромных местах, чтобы услеживать: не. попользуется ли какой-либо крестьянин хоть горсткой урожая со своего посева прежде, чем выплатит натуральный налог из тщательно обмеренной, примазанной глиною, прихлопнутой сверху запретным, неприкосновенным камушком зерновой кучи...
И когда здешний сборщик, широкомордый Джобир, внезапно возник возле детей, оба мальчика застыли в растерянности, слушая непотребную ругань охранника. Он за уши вытащил ребятишек с пшеничного поля, вырвал у них из рук, швырнул наземь и со злобою растоптал колосья, сбил с ног обоих увесистыми пощечинами.
Хасан и Даулят опомнились, когда сборщик исчез так же внезапно, как появился. Подняв на спину торбы с собранной травой и кореньями, дети, предавшись плачу и стонам, размазывая ручонками по грязным щекам слезы, поспешили к селению.
Когда они очутились дома, их мать Аноргуль сперва подумала, что ее дети избиты в ссоре с какими-нибудь другими мальчишками, но, узнав от разревевшихся ребят суть дела, позвала из маслобойни мужа:
— О-эй! Отец Хасана! Выйди, послушай, что твои дети говорят!.. Ой-бо!.. Спасите нас от мангыта!
С тех пор как эмир Бухары Музаффар-хан силой меча эавоевал земли дарвазцев, бальджуанцев, каратегинцев, свободолюбивых горцев (а то горестное событие произошло лет пятнадцать назад) и, поработив местных жителей, насадил повсюду чиновников из того кочевого узбекского рода мангытов, к которому принадлежал сам,— и горах каждого притеснителя, каждого чиновника, большого и малого, горцы называли мангытом, превратив I» го слово в самое крепкое ругательство... Надзиратель и сборщик зернового налога Джобир, односельчанин Аноргуль Восэ, был таким же коренным горцем. Но он продался завоевателям, и кличка «мангыт» приварилась к нему как клеймо.
Восэ с некоторым усилием просунул свои широкие плечи, все свое крупное, плотное туловище сквозь узенький проем двери низкого и полутемного помещения маслобойни и появился с засученными рукавами и замасленными руками возле, все еще всхлипывающих детей, своей старшей дочери Гулизор и охваченной беспокойством жены. Его большие черные глаза сверкнули, на широком темноватом лбу сошлись две толстые морщины. Сжав узловатыми пальцами свою окладистую черную бороду, он из бессвязного рассказа Хасана вырвал то, что возмутило его больше, чем избиение детей: — Растоптал колосья?
Большего надругательства, чем в такое голодное время унизить хлеб, Восэ представить себе не мог.
— В грязь... бросил!.. Вот так топтал! — Ребенок, не утирая слез, стал топать по земле босыми, испачканными глиною ножонками.
— Дай бог, чтобы дом этого мангыта сгорел! Чтоб никогда он не видел хороших дней! — проклиная Джобира, выкрикнула Гулизор, повернулась, припала к груди отца: — Побей Джобира, отец! Не прощай ему. Пусть покается!..
Тут с улицы донесся гвалт, послышался топот копыт. Гулизор, выбежав из ворот, увидела Джобира, верхом, о плетью в руке, преследующего группу мальчиков и девочек, которые возвращались в селение со сбора трав. Кое у кого из детворы в руках виднелись пучки зеленых колосьев пшеницы. Дети убегали от сборщика, но он, нагнав их, спрыгнул с лошади, поймал двух малолетних девочек и, обругав их, надавал пощечин, бросил под ноги вырванные из детских ручонок колосья и втоптал в грязь своими сыромятной кожи рыжими сапогами. Затем вспрыгнул в седло, тронул коня. Но тут подскочила Гулизор, схватила коня за повод, закричала на все селение:
— Отец! Я поймала его... Иди сюда!!!
Сборщик стегнул было коня плетью, но сильная девушка повисла на поводе, на виду у привлеченных сюда криками и шумом селян. Восэ неторопливо подошел к коню, молча взял повод из рук дочери.
— Что хватаешь? Отпусти! Убирайся! — крикнул Джобир.
— По-дож-ди! — промолвил Восэ.— У меня к тебе есть разговор... Опять бил детей?
В гневе Восэ все еще была сдержанность, но энергия ого медленно произносимых слов предвещала взрыв.
— Бил! — пугаясь, однако веря в свою неприкосновенность, рискнул похорохориться представитель власти... Баранья физиономия, рыжеватая бородка, тонкие, грязные усы сборщика показались Восэ еще противнее, чем всегда.
— Вы слышали? — обвел собравшихся тяжелым взглядом Восэ.— Эта собака ничуть не кается в том, что кусает детей!
Толпа онемела. Доныне никто никогда не осмеливался сказать представителю эмирской власти «неуместно- . го» слова. Ведь этот прихлебатель амлякдара не только избивал всякого, кто не оказал ему полагающегося по чину почтения, но и клеветой, наветами добивался таких мер воздействия, какие приводили заподозренного в неугождении крестьянина к полному разорению.
— Что ты сказал? Собакой меня назвал? — побледнел, с угрозой проговорил Джобир.
Бешеном собакой назвал! — ответил Восэ.— Кусающуюся собаку побивают камнями!
Похожие па дынные семечки глаза Джобира налились кровью. Он наотмашь хватил Восэ плетью по голове.
И тут Восэ дал волю ярости. Вне себя, он набросился на всадника, стащил его с седла, свалил, подмял под себя стал беспощадно бить. Пока люди разнимали их, Джобир ударами тяжелых кулаков маслобойщика Восэ оказался избит до потери сознания. Друзья едва оторвали Восэ от его ненавистной жертвы — мог бы ведь и убить!
На следующий день два стражника с длинными посохами пришли за Восэ и повели его недальним путем — всего за «полкамня», в городок Ховалинг. Там, на окраине городка, над высоким левым берегом реки Оби-Мазар, как бы продолжая собою скалистый обрыв, лепилась старинная крепость. За ее полуторасаженными, сложенными из дикого камня стенами помещалось присутствие амлякдара Ховалинга.
Поденный в присутственное место, Восэ заметил за дверью в соседней комнате сидящего на грамотен на водителя вместе с писцом, переписчиком казенных бумаг. Но не успел разглядеть их, потому что оттуда же, навстречу ему, вышел амлякдар Абдукаюм — дородный, рябой, жидкобородый мужчина. Откуда-то появился и сборщик Джобир с распухшим от побоев лицом — в огромном синячище совсем заплыл его левый глаз.
Амлякдар Абукаюм — ховалингский богач, хорошо знавший маслобойщика Восэ, сына известного всей округе богатыря — силача Шакара,— выплюнул щепотку жевательного табака и спокойно, мирным тоном задал вопрос, в котором Восэ не уловил ни порицания, ни упрека:
— Что случилось, Восэ? За что ты избил моего чиновника?
— Спросите его самого! — коротко ответил Восэ.
Джобир, угодливо согнувшись, начал было: «Досточтимый, я посевы хлеба...», но управитель взмахом руки и коротким «Молчи!» замкнул ему рот и опять обратился к Восэ:
— Я тебя считал человеком разумным, достойным. Ужели нужно тебе было связываться с этим глупым служакой, вступать с ним в драку? Не стыдно тебе? Ай, ведь стыдно!
— Если бы этот служака в голове имел ум, я не побил бы его! — холодно молвил Восэ.— Виноваты вы, взяв себе в служаки безмозглого!
Амлякдар не только не рассердился на столь явную резкость ответа Восэ, но глянул на него еще милостивей:
— Да ведь умный человек не пойдет к нам в чинуши! Вот как! Ты, например, согласился бы стать сборщиком зернового налога, охранником ваших посевов?.. Можешь не отвечать: нет, конечно!
Восэ взглянул на Джобира: тот не только не принял себе в обиду слова управителя, но даже развел рот в глупой улыбке. Однако, встретившись взглядом с Восэ, что- то" сообразил и со злобой изрек:
— Он меня ругал, досточтимый, собакой назвал!
— Ты ошибся,— презрительно кинул ему Восэ.— Я назвал тебя кусающейся собакой!
— Слышали? Вы слышали, господин? — задохнулся Джобир.
— Ты, Восэ, его похвалил! — усмехнулся амлякдар.— Да, да! Ты его похвалил. Сборщик податей и должен быть вроде бешеной собаки, .а не то какой амлякдар взял бы его к себе на такую должность?.. Удивляюсь тебе, Восэ! Ты будто и умен, а требуешь от сборщика мягкосердечия! Ведь у сборщика-надзирателя только и
дел, что караулить посевы, хватать и лупить воров! Но так ли? Если все сборщики оказались бы жалостливыми, то как удалось бы сбирать налоги и подати? Бог наказал бы всех нас! Зря ты винишь Джобира, он старается, душу кладет, усердствуя... Служба! Ты одному из слуг его высочества, вместилища Вселенной, эмира нашего нагрубил, как бунтарь, побил государева чиновника за его работу! Большое преступление свершил!.. Я, амлякдар,— тоже сборщик государственных налогов и податей. И я должен наказать тебя за такое тяжкое преступление. Подумай сам: если не накажу, то подданные обнаглеют, станут уклоняться от уплаты всех вообще налогов и податей. Не так ли? Я и без того, взимая их, нарываюсь на тысячи скандалов, испытываю сотни трудностей!.. Как сам считаешь, Восэ, чего ты заслуживаешь, какое наказание дать тебе?.. Послать тебя в Бальджуан к высокому правителю нашего бекства? Ну, он тебя, конечно, посадит в тюрьму, твоя жена и твоя детвора окажутся без мужской опеки, станут бедствовать. Да и причитающиеся с тебя налоги останутся невзысканными, сгорят без пламени!.. Нет, так я не поступлю... Или приказать моим стражникам дать тебе полсотни ударов плетью и отпустить? Нет, от этого тоже не будет проку. Я знал твоего отца, он был хорошим человеком, силачом, богатырем, известным на всю округу! Зачем бесчестить почтенного человека? Ради памяти твоего отца я этого не сделаю, не так уж я несправедлив и недальновиден!.. Нет, Восэ, лучше мне наложить на тебя взыскание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59