Ночью, с разрешения чаевничего, они легли спать тут же, в темном углу, на покрытой большим текинским ковром террасе чайной.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Утром, после завтрака, Юлдашбай пошел в квартал Кош-Хауз проведать какого-то своего знакомого. Восэ прошелся по базарам и торговым рядам. На угольном рынке он встретился с двумя носильщиками из Куляба. Трое земляков направились в чайную, расположенную на берегу большого пруда, посидели, попили чаю, поговорили. Восэ весьма заинтересовался случайно оброненными одним из носильщиков словами: «Я слышал, какой-то кулябец или бальджуанец уже недели две или три как проводит сорокапостье в одной из келий мазара Шах-и- Зинда!»
Быть может, на такое сорокадневное уединение для поста и молитв решился кто-нибудь из знакомых Восэ людей?.. В ответ на расспросы Восэ носильщик рассказал, что накануне он, отнеся одному из самаркандцев купленный возле Шах-и-Зинда уголь, проходил мимо ворот мечети и там случайно разговорился с шейхом мазара, и тот, узнав, что его собеседник кулябец, сказал: «Если ты из Куляба, то почему не справляешься о своем земляке? Бедняга вот уже месяц молится и постится за этими стенами, едва не умирает».
— Я его спросил,—продолжал носильщик,—откуда он, как зовут его. Шейх ответил: «Я не знаю, кто он, и имя его я забыл, но он из Куляба, на чужбине, и нет у него здесь никого из родных и знакомых, чтобы справляться о нем...»
— Ты не разузнал? — спросил Восэ.
— Пока нет. Сегодня сказал об этом Шарифу,— носильщик показал на товарища.— К вечерку мы оба пойдем разведаем.
В жизни не слышал Восэ о том, чтобы житель гор на чужбине сам себя обрекал на подземельное уединение! После полудня втроем отправились на северную окраину Самарканда, где на пологом склоне возвышенности Афра- сиаба, среди обширного кладбища высится купол мавзолея «Царя Живых» — Кусама, сына Аббаса, согласно легенде — двоюродного брата пророка Мухаммеда... Восэ представлял себе Шах-и-Зинда в масштабах гробниц своего горного края,— этакое полуразвалившееся кирпичное или каменное здание с двумя-тремя большими или малыми куполами, с арочными воротами по фасаду, а по боку — несколькими кельями, с деревьями, бросающими тень на площадку двора в середине и на стены обводящего двор здания. Он был поражен, увидев вместо этого роскошные чертоги с длинным проходом и красивыми ступенями, изящные арки, купола, порталы, башни, сверкающие на солнце, яркоцветные — голубые, синие, желтые, белые, и золотую вязь на огромном четырехъярусном надгробии сына Аббаса. Белой вязью выведенные на многоцветье надписи показались Восэ, который, конечно, не мог их прочесть, волшебными талисманами немыслимой красоты и великолепия.
Поглощенный зрелищем, поднимался он по высоким кирпичным лестницам вместе с какими-то — в богатых одеждах — заезжими паломниками, которым один из пожилых шейхов показывал мраморные усыпальницы, объясняя, что здесь вот покоится такой-то военачальник Тимура и такой-то внук его, а вот здесь — прах такого-то великого человека!
Улучив минуту, земляки спросили шейха о кулябском постнике.
— Есть такой,— ответил шейх.— Во славу бога вот уже три недели подвергает себя мучительному самоограничению. Пожертвуйте что-нибудь на украшение гробницы, а я потом проведу вас в обитель уединения, покажу вашего земляка.
У носильщиков денег не оказалось. Восэ от всех троих передал смотрителю гробницы полтора сребреника, и тот со свечой в руке повел пришельцев по каким-то темным коридорам, посыпанным стружками. При входе в холодное, затхлое, подобное могиле, подземелье путникам пришлось согнуться, следуя в темноте за смотрителем, и все же в нескольких места далее, обжимаемые скользкими кирпичными стенами, они стукались головами о низкий потолок. Так они миновали ряд маленьких, но тяжелых дверей, за каждой из которых был отдельный подвал, и наконец, когда одна из дверей, издав звук, похожий на стон вздыхающей в агонии старухи, открылась, вошли за согнувшимся вдвое шейхом в сводчатую низкую келью. Это и была одна из обителей уединения,— как здесь называли ее, чилляхона — «комната сорокадневья, перегороженная поперек на две половины белою занавеской. Смотритель приподнял занавеску, и горцы, испугавшись того, что увидели, остановились: зыбкое пламя свечи осветило
мертвенно-белое лицо человека, едва живого, обросшего бородой, который сидел на полу посредине кельи, с опущенной головой и брошенными на колени руками. Перед ним стояли глиняные кувшин и чашка. Этот предельно истощенный, явно умирающий человек ни одним жестом, ни одним движением лица не показал, что появление пришельцев из мира живых им замечено, и, только когда смотритель промолвил: «Взгляни, раб божий, земляки твои пришли проведать тебя!», медленно поднял голову. Глаза и щеки его оказались глубоко ввалившимися, нос — заострившимся. Слабые веки его разомкнулись, взгляд обвел лица пришедших, бескровные, с запекшимися язвами губы прошептали что-то, чего никто не ~ расслышал... Взгляд великомученика задержался на лице Восэ, глаза раскрылись чуть больше, волна беспокойства прошла по лицу, он шевельнулся и печальным голосом, на этот раз явственно, произнес:
— Восэ!.. Ты?
И только теперь, пристально всмотревшись, Восэ узнал Назира, своего побратима, Назира-богатыря. Хотел сказать слово приветствия, но язык не повиновался Восэ. Он упал на колени, обнял Назира: «Братец мой!» — и расплакался как ребенок.
Видя перед собою страшную тень — только тень того Назира, о котором Восэ рассказывал как о смелом, здоровом охотнике-богатыре, не знающем в горах никаких препятствий, кулябцы-носилыцики стали рукавами рваных халатов утирать навернувшиеся на глаза слезы. Смотритель гробницы, держа в .одной дрожащей руке свечу, другою ухватив свою бороду, смотрел в удивлении на Восэ и Назира:
— Разве он твой брат?
— Да, почтенный! — ответил Восэ.— Я отправился в Шахрисябз узнать о нем, я разыскиваю его вот уже полтора месяца, потеряв надежду найти его, я пришел в Самарканд и уже собирался вернуться к себе на родину... Спасибо вот этим землякам,— нашел я своего брата!
Назир сидел молча, припав к Восэ, положив голову на его плечо и закрыв сухие глаза,— не было сил у него ни разговаривать, ни плакать.
— Как попал ты, брат мой, в эту тюрьму, в эту могилу? — обняв рукой плечи.
— По воле божьей,— едва слышно прошептал Назир.
Смотритель заговорил наставительно:
— А ты не говори «тюрьма», «могила», если не хочешь, чтобы я счел тебя неверным,—ведать тебе надлежит, раб божий, что здесь — обитель молитвы и постничества святого «Царя Живых»! Здесь грешные рабы каются у порога небесного храма бога! Очищаются от грехов... Я не знаю, в чем провинился этот человек, его сюда привел один священнослужитель, земляк его. Сегодня двадцать шестой день, как он здесь, а надлежит ему просидеть в безмолвии и недвижности сорок дней и сорок ночей, довольствуясь лишь двумя лепешками и одной чашкой воды в день, и каяться, каяться, каяться у преддверия храма Истины!..
— А этот бедняк никакого греха не совершал, чтобы каяться,— строго и уверенно сказал Восэ.— Вся его вина, почтенный, лишь в том, что он очутился на глухой к нуждам людей чужбине. Никакого поборника справедливости здесь ему не найти. Виновны те бессовестные клеветники, что ввергли его в эти беды. Пусть они — они, они сами! — садятся сюда, в эту сорокапостку!
— Покайся, эй, правоверный, покайся! Раб не бывает без грехов. Все мы —грешники перед богом!
— Перестань, почтенный! Разве не видишь: он умрет, у него нет даже сил двигаться! Я сегодня же подыщу место, где, быть может, мы еще вернем ему жизнь. А завтра приду заберу его, как могу поухаживаю за ним недели две, чтобы он пришел в себя!
Назир, все же слышавший весь разговор, заговорил усталым, чуть слышным голосом:
— Иди в медресе Тилля-Кари. Спроси там муллу Сафара... Медресе Тилля-Кари. Сафар привел меня сюда...
Кулябцы-носилыцики повели Восэ из Шах-и-Зинда прямиком на площадь Регистана, показали медресе Тилля-Кари.
Сидевшие у портала училища муллы показали Восэ келью Сафара, замок, висящий на двери, и объяснили, что Сафар куда-то дня три назад ушел, вернется сегодня или завтра.
Восэ снова направился к Шах-и-Зинда, по пути на рынке купил чашку молока, две белые лепешки, принес их смотрителю гробницы, передал еду для Назира. Затем
до вечера еще дважды ходил в медресе, но дверь кельи Сафара по-прежнему была на замке.
Старый мулла Сафар появился только к вечеру следующего дня. Поднявшись на галерею второго этажа училища, Восэ вошел в тесную, темную, безоконную келью. Здесь он увидел худощавого старика с тонкой шеей и землистым лицом, который сидел за низким, коротконогим столиком и читал какую-то книгу, поднеся ее близко к своим подвешенным на белой ниточке очкам. На кирпичном полу кельи лежали рваная войлочная катанка, старое одеяло и ватный подушечный валик. На столе стояла чернильница с воткнутым в нее тростниковым пером, лежало несколько ветхих книг. В углу кельи над низеньким очагом висел чугунный котелок. И очаг и котелок изнутри были чисты, возле них не было ни дров, ни лучины, что свидетельствовало о том, что огонь здесь не горел давно.
В ответ на приветствие Восэ старик поднял голову, исподлобья, сквозь очки, посмотрел на пришедшего и мрачновато, неприязненным тоном спросил:
— Ну, кто тут еще?
Восэ, удивленный таким обращением, помедлил, глядя в упор на хмурое и неприветливое лицо старика. Сказал:
— Я, достопочтенный, из Бальджуана. Брат Назира. Пришел узнать о брате.
Обрюзгшее лицо священноучителя приняло выражение презрительности. Пробормотав: «Назир? Какой еще Назир?» — он подозрительно и изучающе оглядел Восэ с ног до головы и наконец жестко и дерзко сказал:
— Садись же! Чего стоишь в дверях, заслоняешь свет?
Восэ опустился у порога на колени.
— Ты бальджуанец?
— Я из Ховалинга.
— Кто ты?
— Там был землепашцем, маслобойщиком. Здесь — странник. Назир — мой названый брат.
Старик Сафар заложил между страниц закладку, закрыл книгу и, устало опершись о стену, снял очки, принялся жестко тереть пальцами свои бесцветные глаза. Теперь он перестал сомневаться в Восэ и был готов поговорить с ним.
— Кто тебе сказал, что Назир находится в IIIах-и-Зийда?
— На складе угля я встретил носилыциков-кулябцев. Они мне сказали. Вчера я с ними ходил, проведал брата.
— Ты видел его?
— Видел. В подземелье он, полужив-полумертв.
И Восэ поведал старику все, о чем читателю уже известно. Рассказ был долгим, мулла Сафар слушал его, полузакрыв глаза, в задумчивости, словно дремля, но с очень напряженным, это заметил Восэ, каким-то даже особенным вниманием.
Когда Восэ высказался до конца, старик, словно вспоминая для себя самого события большой давности, начал говорить:
— Сам я — сарихосорец. Я — из селения Шахидон, а Назир — из селения Афарди. Соседи! Мы знаем друг друга с детства, одно время даже вместе учились у грамотея Халиля, ты, полагаю, слыхал о нем,— из Сари-Хосора... Назиру было известно, что я нахожусь в Самарканде и живу в этой келье. Когда постоянный обитатель этой кельи, владелец ее, самаркандский толкователь шариата и всех мусульманских законов, однажды познакомился со мною в Бухаре, то поручил мне красиво, мастерски переписать несколько священных книг. Для этой работы он пригласил меня в Самарканд, к себе в келью. По дороге сюда, в Шахрисябзе я случайно повстречался с Назиром,— он тогда только что поступил на работу в дом Иноятулло, и я сказал ему, где буду жить в Самарканде. И вот вскоре, как-то ночью, слышу стук в дверь. Встал, зажег свечу, открыл дверь и вижу: стоит человек, обросший волосами, одежда в клочьях, босой. Я сначала не узнал его и, только когда он заговорил, понял: то был Назир.
Сбежав из шахрисябзской тюрьмы, прячась, как загнанный зверь, в горах и степях, держа путь по ночам, он наконец достиг Самарканда, расспросил людей, где найти меня. Мне он так рассказал о перенесенных им муках, что, если б говорил камню, и камень бы расплавился. Я понял, что над головой его нависла смертная беда — жизнь его в опасности. Он сказал мне, что он не убийца, и я поверил ему. Он сказал: «Ты мой земляк, я пришел к тебе за помощью». Думал я, как быть с ним. Предложил отвести его в Шах-и-Зинда: «Пусть это будет тяжкое испытание, но смотритель гробницы за четыре-пять монет спрячет тебя в обители уединения — там, в каменных мешках... Словом, посидишь месяц», бог от чужих глаз сохранит тебя».
Восэ сказал;
— Достопочтенный! Я должен отвезти Назира в Бальджуан, но брат совсем обессилен, недели две надо за ним поухаживать, чтоб он немного набрался сил. Вы, достопочтенный, сделали Назиру столько добра, сделайте еще одно доброе дело: найдите такое подходящее место, где Назир мог бы поправиться. Если нужны деньги, у меня есть немного, потружусь носильщиком на поденщине, заработаю еще... А ведь в этом каменном мешке он зачахнет совсем, умрет.
— Если ему не суждено умереть, не умрет,— сказал мулла Сафар.— Если даже сорок лет будет свирепствовать чума, то умрет от чумы только тот, кому это суждено... Странно ты рассуждаешь, Восэ, ведь я и сам здесь приезжий, ничего и никого у меня здесь нет, откуда найду удобное, здоровое место для твоего Назира?
— Но ведь вы — мулла, вас уважает, слушается народ. Разве не найдется среди ваших знакомых мусульманин, который приютил бы на две недели больного?
— Один мой знакомый меня самого насилу приютил здесь.
Восэ приумолк в печальном раздумье. Сафар, опустив голову, тоже долго молчал. Потом сказал резко и отчужденно:
— Ладно, веди Назира сюда. Пока ты найдешь подходящее место, он может в этой келье пожить дня три- четыре.
...Восэ вывел Назира из обители уединения и повел в баню. Цирюльник обрил больному голову. По просьбе Восэ банщик принес для Назира подержанное белье и старый, но чистый халат,— да за это с Восэ двенадцать монет.
Потом, поддерживая шатающегося от слабости побратима, Восэ направился с ним к келье старого Сафара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59