Когда-то Сенека сказал: «Не было еще гения без некоторой доли безумия». Этой божественной долей был, безусловно наделен и гений Пушкина. Его «Онегинская» строфа, где в единый смысловой и поэтический образ сплетены «смутные сны» и виденье «сквозь магический кристалл», в контексте с приведенными выше историческими и научными фактами и наблюдениями дает, прежде всего, основание считать, что Пушкин знал о существовании состояния дивинации, искус­ственно вызываемой при помощи кристалломантики. Не было ли это состояние свойственно ему самому? Здесь мы невольно вторгаемся в святая святых, в таинственный мир психологии гения и, конечно, не можем получить однознач­ного ответа на поставленный вопрос. Но все же?
На протяжении всей творческой жизни Пушкина не только в его поэзии, но и в прозе периодически появляется темати­ческий повтор, характеризующий определенное состояние поэта. Вот несколько наиболее ярких примеров:
1820г. «Тогда, рассеянный, унылый,
Перед собою, как во сне
Я вижу образ...»42
1821г. «И музу призывал
На пир воображенья.
Прозрачный легкий дым
Носился над тобою.
В нем быстрой чередою...»43
1824 г. «Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?»
1824 г. «Волшебной силой песнопенья
В туманной памяти моей
Так оживляются виденья...»45
1830 г. «И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон...»46
1830 г. «...в смутном сне
Явилися впервые мне...»47
1830 г. «Люблю летать, заснувши наяву» ...48
1832г. «Он у чугунного камина
(Лениво наяву дремал).
Видений сонных перед ним
Менялись тусклые картины»
1833г. «Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне...
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне
Излиться наконец свободным проявленьем...»49
1835 г. «Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения виде­ний ваших... погружен был душою в сладостное забве­ние...»50
Здесь трудно сохранить ортодоксальное восприятие и не увидеть в этих, как всегда прекрасных, пушкинских строках, написанных с никогда не изменявшей ему точностью слов и эпитетов, одной общей темы, раскрывающей механизм по­явления перед взором поэта видений, рожденных воображе­нием, находящимся в состоянии полусна-полуяви, то есть, говоря языком сегодняшней науки, галлюцинаторных обра­зов. А если допустить, что подобные моменты имели место в процессе его творчества, то возникает закономерный воп­рос: были ли они непроизвольного характера? или же Пуш­кин, подобно Гете, обладал способностью вызывать их искусственно, силой самовнушения? Второе предположение не исключает и возможности концентрации при этом зри­тельного внимания на каком-то предмете, тайна которого была лишь раз доверена нам в неповторимо красивом поэ­тическом образе - «магический кристалл». Если допустить конкретную реальность этого образа, то есть, что и здесь Пушкин точен и что опоэтизированный им предмет действительно был у него, то, конечно же, это не хрустальный или стеклянный шар. Более чем абсурдно представить ситуацию, что Пушкин в поисках нужного сло­ва, образа, плана произведения доставал из стола или кар­мана подобный шар, затемнял его ширмами и затем высматривал в нем что-то, облегчающее ему «муки творче­ства». Даже мысль об этом близка к кощунству. Но что же тогда он имел в виду? И заметьте, «даль свободного романа» он видел не в кристалле, а «сквозь» него - опять же удиви­тельная, подчеркнутая точность смысла.
В своем поэтическом хозяйстве поэт семь раз обращается к слову «кристалл», причем всегда использует его как кра­сивую метафору. В хронологической последовательности это выглядит так. В еще лицейском «Воспоминании о Цар­ском Селе» - «И отразилась в кристалле зыбких вод», то есть в зеркале, стекле. В «Руслане и Людмиле» - «прибор из яркого кристалла», волшебная посуда из драгоценного цвет­ного стекла или хрусталя. Затем, уже в Кишиневе, он пишет: «Заветный твой кристалл...» - чернильница, опять же из стекла, хрусталя, камня? (Исследователи справедливо видят здесь ассоциацию с «магическим кристаллом»). Там же на юге - «кристаллом покрывал недвижные струи», то есть льдом (греческое «кристаллос» - лед). В Михайловском - «кристалл, поэтом обновленный», - скорее всего кубок, бо­кал (только из чего?), подаренный Пушкину Языковым. Там же, в «Онегине» - «Зизи, кристалл души моей...» - звезда, богиня красоты, огонь. (Можно сравнить с вероятно известным Пушкину поэтическим образом французского писателя Делиля в его поэме «Сады»:
«Богиня эта... (богиня красоты - Б.Б.)
Сверкающий кристалл подняв над головой,
В свеченьи радужном меняет облик свой».
И, наконец, «магический кристалл» в «Онегине» - как счи­тается, стекло, хрусталь или камень. Однако следует отме­тить, что слово «хрусталь» никогда не служит у Пушкина метафорой, а почти всегда конкретно: «В дверях сеней твоих хрустальных...; Выстроил хрустальный дом...; Гроб качается хрустальный...; Духи в граненом хрустале». Чем же дополняют этот небольшой анализ лексики поэта наши предположения? Думается, что они еще раз подтверждают мысль о том, что, будь у Пушкина реальный хрустальный шар (говорить о стеклянном шаре столь же бессмысленно, как допустить, что Наталья Николаевна носила поддельные брильянты или позолоченные кольца), то и в «Евгении Оне­гине» мы читали бы: «Сквозь магический хрусталь». Стек­лянные же шары, будучи всего лишь ширпотребом, вполне закономерно нашли в итоге себе место в посудных лавках Петербурга.
Теперь, прежде чем предложить нашу гипотезу, остано­вимся еще на двух моментах, непосредственно ей предшест­вующих. В статье М.Ф. Мурьянова в качестве литературного примера, подтверждающего его доводы, приведен отрывок из сказки Э.Т.А. Гофмана «Золотой горшок»:
«...Быстро сняв с левой руки перчатку и поднеся к глазам студента перстень с драгоценным камнем, сверкавшим уди­вительными искрами и огнями, он сказал:
-Смотрите сюда, дорогой Анселем, то, что вы увидите, может доставить вам удовольствие.
Студент Анселем посмотрел, и - о чудо! - из драгоценного камня, как из пылающего фокуса, брызнули во все стороны лучи и сплелись, образовав светлое, блестящее хрустальное зеркало, а в нем танцевали, подпрыгивали и затейливо кру­тились, то разбегаясь, то свиваясь, три зелено-золотистые змейки... средняя змейка вытягивала ... свою головку к зер­калу, и ее синие глаза говорили: - Знаешь ли ты, веришь ли ты в меня, Анселем?...
-О Серпентина, Серпентина! - воскликнул в безумном восхищении студент Анселем, но архивариус Линдхорст быстро дунул на зеркало, и лучи с электрическим треском скрылись в фокус, а на руке снова блестел лишь маленький изумруд, на который архивариус натянул перчатку».
Конеч­но, это только сказка замечательного немецкого романтика, увидевшая свет в 1814 году. Нам не известно, читал ли ее Пушкин в годы, предшествующие его ссылке, но, однако, нельзя здесь не вспомнить о его перстне-талисмане, массив­ном золотом кольце с крупным изумрудом (то есть берил­лом) квадратной формы со слегка закругленными углами и чуть выпуклой, гладкой лицевой поверхностью. Пушкин носил его на большом пальце правой руки, как мы и видим: на портрете поэта работы Тропинина. История этого перст­ня подробно освещена в очень интересной статье доктора минералогических наук Л. Звягинцева в еженедельнике «Лит.Россия» N 28 за 1985 год. Вкратце эта история такова. В.И. Даль, присутствовавший при кончине Пушкина, в сво­их воспоминаниях пишет: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок: перстень его с изумрудом, который он всегда носил последнее время и называл - не знаю почему - «талисманом»... « В его же письме к В.Ф. Одоевскому от 5 апреля 1837 года читаем: «...Перстень Пушкина, который звал он - не знаю почему - талисманом, для меня теперь настоящий талисман. Вам я это могу сказать. Вы меня пой­мете. Как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы, и хочется приняться, за что ни будь порядочное». Здесь можно добавить, что историк М.И. Пыляев передавал слова Даля несколько иначе: «Пушкин, перед смертью, от­дал ему свой изумрудный перстень, которым при жизни очень дорожил и называл своим талисманом, находя в нем какое-то соотношение к своему таланту» (курсив наш - Б.Б.). В этой же книге («Драгоценные камни») Пыляев пи­шет: «В старину слепо верили, что изумруд имеет силу пред­видения...» Л. Звягинцев в своей статье продолжает по этому поводу: «Согласно лапидариям - книгам, содержащим опи­сание драгоценных камней, по древнему поверью, указыва­лось, что изумруд служит талисманом людей, посвятивших себя искусству... во все века был призван вдохновлять поэ­тов, художников, музыкантов... Трудно найти другой цвет­ной камень, который бы так высоко ценился в древности, как изумруд, часто называемый камнем свечения. По календа­рю «счастливых камней» изумруд приписывается людям, родившимся в мае месяце. Как известно, Пушкин родился 26 мая по старому стилю. Римлянин Плиний Старший писал: «И, наконец, из всех драгоценных камней только изумруд питает взор без пресыщения. Даже когда глаза утомлены пристальным рассмотрением других предметов, они отдыха­ют, будучи обращены на этот камень».
Высказывая предположение, что перстень с изумрудом был кем-то подарен Пушкину накануне его отъезда на юг, в печальный день 6 мая 1820 года, и относя стихотворение «Храни меня, мой талисман» именно к этому перстню («Ты в день печали был мне дан...»), а не, как считалось ранее, к перстню, подаренному поэту Е.К.Воронцовой перед его отъ­ездом из Одессы в Михайловское, то есть тоже в печальный день, Л. Звягинцев аргументирует эту мысль тем, что, при­ехав в деревню, Пушкин настойчиво и неоднократно просит брата Льва прислать ему из Петербурга его кольцо-перстень: «Мне скучно без него», - добавляет он в одном из писем. «О каком кольце-перстне здесь идет речь - не указано. Извест­но, что этим кольцом поэт так же дорожил, как и перстнем с сердоликом. Но кольцо (с сердоликом - Б.Б.), подаренное Воронцовой, в это время находилось у него. Естественно предположить, что ... (имелся в виду - Б.Б.) перстень с изумрудом...», по каким-то причинам, возможно из-за его ценности, оставшийся в Петербурге. Письма поэта к брату были написаны в конце 1824 года (ноябрь, декабрь), стихо­творение же «Храни меня, мой талисман» условно датиру­ется первой половиной 1825 года, то есть было написано после получения из Петербурга заветного кольца талисмана. В его беловом тексте, как и в черновых вариантах, снова проскальзывает повторение уже отмеченной нами темы:
«Священный сладостный обман,
Души волшебное светило...»
(беловой текст)
«Как сон, как утренний туман,
Любви сокрылось сновиденье...»
(черновик)
Вся статья Звягинцева смотрится вполне обоснованной, и трудно не согласиться с основными ее мыслями. Нам же остается только констатировать, что с ней родилась тайна нераскрытого имени того или той, кто подарил Пушкину изумрудный перстень, ставший для него магическим кри­сталлом. В раскрытии этого имени, как уже знает читатель, - суть нашей гипотезы.
... Возьмите ручку или карандаш и представьте, что на большом пальце вашей руки надето кольцо с крупным, мер­цающим зеленым светом, камнем-кристаллом. Попробуйте сочинить, написать что-нибудь, пусть даже простое письмо. Задумайтесь на мгновение, и ваш взгляд неминуемо остано­вится на этом кристалле. Другое дело, что вы вряд ли уви­дите в нем то, что видел Пушкин.

ОЖЕРЕЛЬЕ МАРИИ АНТУАНЕТТЫ
Несколько лет назад вышла в свет новая книга известного современного писателя Романа Белоусова «Рассказы старых переплетов». В одной из ее глав, под интригующим назва­нием «Дело исчезнувшей графини», автор возвращается к давно известной истории одного из самых скандальных и сенсационных судебных процессов XVIII столетия - делу о краже бриллиантового ожерелья Марии Антуанетты. Об этом «процессе века» существует целая литература, как ис­следовательская, так и художественная, включая роман Александра Дюма «Ожерелье королевы». Несколько глав посвятил этой истории и Стефан Цвейг в своей монографии об Антуанетте. Зачем же понадобилось Белоусову возвра­щаться к этой теме, пересказывать, хотя и кратко, давно известные факты? Дело в том, что, изучив и сопоставив ряд мало знакомых широкому читателю исследований и мемуа­ров современников, опубликованных за последние сто лет, он приходит к вполне аргументированному выводу: главная «героиня» столь шумного процесса, талантливая авантюри­стка, похитившая королевские бриллианты, Жанна Валуа де Ламотт не покончила жизнь самоубийством, как считалось ранее, в Лондоне, в 1791 году, где находилась после бегства из французской тюрьмы, а лишь симулировала его, органи­зовав собственные похороны. Затем, присвоив имя графини де Гаше, она эмигрировала в Россию, возможно, захватив с собой все или часть похищенных бриллиантов. В России она прожила более двадцати лет. В 1812 году приняла русское подданство, в 1822 году переехала из Петербурга в Крым, где и умерла четыре года спустя.
Интересующихся всей этой увлекательной историей мы отсылаем к названной книге, остановившись лишь на следу­ющем. Обращаясь к рассказу незаслуженно забытого ныне историка и бытописателя М.И. Пыляева, Белоусов уверен, что Пыляев неспроста утверждал, будто «старые петербург­ские ювелиры знали, что знаменитое алмазное ожерелье Марии Антуанетты... было продано в Петербурге графу В-кому одним таинственным незнакомцем...» Эту цитату Бе­лоусов никак не комментирует, и поэтому, естественно, возникает вопрос: кто такой этот граф В-кий, рискнувший и имевший возможность купить краденые алмазы казненной королевы, об истории которых знала и еще недавно судачи­ла вся Европа? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, обратимся, прежде всего, к первоисточнику, то есть к рассказу о графе В-ком в книге Пыляева «Замечательные чудаки и оригина­лы», изданной в 1898 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21