Выше уже говорилось, что доподлинно мы ничего не знаем о его происхождении, времени появления у Пушкина. Догадка Звягинцева о том, что Пушкин в письмах к брату из Михайловского в 1824 году просил прислать ему именно этот перстень, остается только догадкой. Возможно, он не расставался с ним с той минуты, когда получил на прощанье в «день печали». И опять же остается только гадать о том, кто мог сделать ему столь дорогой подарок. Ведь изумруды «чистой воды», причем столь крупные, как этот, весом око­ло 15-ти каратов, ценились в то время значительно дороже столь же крупных бриллиантов. Если действительно тот «день печали» был 6 мая 1820 года, то кто из тогдашних близких знакомых юного опального поэта мог быть столь щедрым? С пристрастием перебирая многочисленных изве­стных нам друзей, родственников, знакомых Пушкина тех лет его петербургской жизни, трудно с решающей долей вероятности предположить здесь кого-либо конкретно. И не только потому, что подарок был столь дорог, но, главное, потому, что отношение поэта к большинству из них нашло затем свое освещение в творчестве поэта, а те или иные подробности этого отношения - в многочисленных, дошед­ших до нас свидетельствах и воспоминаниях, подвергшихся потом самому тщательному исследованию со стороны пуш­кинистов. И трудно допустить, что появление у Пушкина столь многозначащего для него перстня осталось бы неизве­стным, не было бы упомянуто хотя бы словом, догадкой, завуалированным намеком. Но случилось именно так. Тай­на магического изумруда осталась неразгаданной. Думаю, что это могло произойти только в случае, если интересующая нас личность была совершенно не связана с литературным и светским окружением Пушкина, не появля­лась в нем, не была этому окружению известна в связи с именем поэта. То есть, если ее отношения с ним находились как бы вне всего окружающего - только она и Пушкин. Как уже говорилось, похожая ситуация могла существовать между ним и графиней Стройновской. Стройновская тайно подарила ему перстень, он хранил эту тайну до конца жизни.
Ну, а как же афера с покупкой королевских алмазов, вы­звавшая гнев императора, позорную отставку престарелого авантюриста?... Знал ли Пушкин обо всей этой истории? Скорее всего, знал, но из-за участия в графине тоже ни разу о ней не обмолвился. Только мельком он упомянул однажды Марию Антуанетту в послании к князю Юсупову:
«... Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена...»
И все-таки не верится. Неужели никогда, ни разу после той пресловутой свадьбы в Старой Коломне, после столь злой насмешки над жалким и смешным в его старческом бессилии Черномором, он не вспоминал этого похитителя своей влюбленности? Нет, никогда.
Хотя постойте!... Осенью 1835-го Пушкин в очередной раз едет в Михайловское. В то время недавно овдовевшая Ека­терина Александровна, как обычно, проводила лето в своем Старорусском имении близ села Налючи, что стоит на впа­дении речки Ларинки (и опять, как Мавр-Мавруша - Ларинка-Ларины: случайные слова?) в полноводную Полу. Это был единственный год после замужества, когда она была свободна от ревнивых брачных уз, могла принимать, кого хотела и когда хотела. Чтобы по пути в Михайловское хоть на несколько часов заехать в ее имение, нужен был один, от силы полтора дня. Кстати, в тех местах и сегодня (автор сам был тому свидетелем) устойчиво бытует предание, что Пуш­кин приезжал в Налючи. Было так или нет, мы достоверно не знаем. Но среди стихотворений, написанных им в ту Михайловскую осень, есть одно - этакая, непонятно чем вызванная, нескромная шутка. В ней можно увидеть и бед­ного поэта, и беспомощного, скучающего без дел богатого мужа, и алмазы, и изумруды. В рукописи она датирована 10-11 сентября, то есть днями, когда Пушкин находился в дороге по пути в Михайловское. Вот эта шутка-эпиграмма:
«К кастрату раз пришел скрыпач,
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, - сказал певец безмудый, -
Мои алмазы, изумруды -
Я их от скуки разбирал.
А! кстати, брат, - он продолжал,
- Когда тебе бывает скучно,
Ты что творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно: - Я? я муде себе чешу».
А, может быть, подъезжая к Налючам, он просто вспомнил и записал этот экспромт, сочиненный им еще в том далеком 1819 году и несколько своеобразно запечатлевший случай­ный «светский разговор» ясновельможного старца-жениха с влюбленным, бедным юношей - поэтом

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
«Нет, - отвечала она.
- Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского»51

Поставив точку в предыдущей главе, мы могли бы кончить и наш рассказ. На первый взгляд, в дальнейшем творчестве Пушкина нет ничего, что напоминало бы о Стройновской. Но это не так. Можно с уверенностью сказать, что и в последние годы жизни он не раз мысленно обращался к ней, к ее судьбе. В 1832-33 годах создается «Дубровский», где имеют место и «настоящий русский барин», и тривиальная ситуация «неравного брака». И если прообразом Кириллы Петровича Троекурова был, как известно, самодур и крепо­стник генерал Измайлов, то англоман, богач и ценитель искусств князь Верейский весьма походит на графа Стройновского. Более того, похоже, что описывая знакомство тетки с будущим мужем, Маевский держал перед глазами роман Пушкина. Он пишет: «Граф, смолоду красавец, имел громадный успех у женщин. Красота Екатерины Александ­ровны... поразила его - он тут же решил добиваться руки ее. Согласие родителей было заранее обеспечено...»
В «Дубровском» читаем:
«В зале встретила их Марья Кирилловна, и старый волоки­та был поражен ее красотой». Верейский незамедлительно решил добиваться ее руки, согласие же Кириллы Петровича было обеспечено. А разве слова Марьи Кирилловны, постав­ленные эпиграфом к этой главе, не перекликаются со столь известными словами Татьяны: «Но я другому отдана; я буду век ему верна»?
Параллельно с «Дубровским» Пушкин начинает писать «Капитанскую дочку», приступает к сбору материалов для «Истории Пугачевского бунта». Он работает в архивах, едет в Казанскую и Оренбургскую губернии. И что же? Среди нескольких тысяч архивных документов он находит бумаги, касающиеся целого ряда казанских Буткевичей - близких родственников Екатерины Александровны, сражавшихся как за, так и против Пугачева. Он находит материалы о подпрапорщике Богдане Буткевиче, перешедшем на сто­рону Пугачева и сдавшем ему свой город Заинск, встречает эту фамилию в донесениях о сражении под Казанью, о взя­тии Саратова. В приложениях к «Истории Пугачева» он, среди длинного перечня других имен, называет воеводского товарища секунд-майора Буткевича, казненного Пугачевым в городе Петровске, и прапорщика Буткевича, повешенного в Царицыне. Наконец, он находит и подробно конспектиру­ет реестр надворного советника Ивана Буткевича, представ­ленный в январе 1774 года генералу Бибикову с просьбой о компенсации, согласно реестру, «украденного злодеями до­бра» в его имениях в Заинском уезде. Яркая социальная значимость этого документа и его обла­дателя, безусловно оцененная в свое время Пушкиным, не раз отмечались на страницах пушкиноведения. Однако нам реестр интересен в другом плане. Трудно с уверенностью сказать, где и как намеревался Пушкин его использовать, когда переписывал для своих «архивных тетрадей». Но при­чиной первого, эмоционального внимания поэта-историка именно к этому реестру, а не к какому-либо другому из тех, что подавались разгромленными помещиками во все инстан­ции, вплоть до императрицы, было скорее всего, то, что составителем его оказался именно Буткевич. У нас нет со­мнения в повышенном интересе Пушкина к этой фамилии, особенно после уточнения ее родственных связей с его пе­тербургскими соседями. Нет сомнения, что в те часы перед его глазами вновь возникала Коломна, трехэтажный гене­ральский дом на углу, встречи в гостиной Ивеличей... Пушкин не счел нужным упомянуть об этом документе в «Истории Пугачева». Но два года спустя он частично ис­пользовал именно его на страницах «Капитанской дочки»... Помните? «Это что еще! - вскричал Пугачев, сверкнув огненными глазами... - Заячий тулуп! Я те дам заячий тулуп! Да знаешь ли ты...» Именно так реагировал Пугачев на поданный ему добрейшим Савеличем реестр пропавшего добра своего барина Петра Андреевича Гринева. Этот пере­чень еще со школьной скамьи знаком каждому из нас, и нет нужды повторять его. Обратим внимание на другое. В тексте «Капитанской дочки» реестр Буткевича переделан Пушки­ным до неузнаваемости; из его 37 наименований оставлены только четыре, но и они так или иначе изменены:
В реестре Буткевича:
1. Два халата, один хивинский, Два халата, миткалевый другой полосатый на 20 руб .
2. Двенадцать рубах мужских Двенадцать рубах полотнянных с манжетами на 60 руб
3. Одеяло ситцевое, другое хлопчатой бумаге 19 руб.
4. Два тулупа, один мерлушатый, второй из беличьего меху 60 руб.

В реестре Савелича:
1. Два халата, миткалевый другой полосатый на 6 руб .
2. Двенадцать рубах полотнянных, голландских с манжетами на 10 руб.
3. Одеяло ситцевое, другое тафтяно на хлопчатой бумаге - четыре руб.
4. ...Заячий тулупчик...пятнадцать рублей.
Кроме того, в реестр Савелича добавлены еще четыре пун­кта (которых нет в подлиннике), содержащие предметы об­мундирования и быта офицера того времени. И можно полагать, что если б не пушкинский конспект, хранившийся в его личном архиве, не уничтоженный им, но обнаруженный только после смерти поэта, то существова­ние среди сотен пугачевских дел подлинника этого докумен­та вряд ли связало бы его с «реестром Савелича», как это и было до 1936 года, когда Ю. Оксман, нашедший конспект в частном собрании, впервые отметил и обнародовал эту связь. А, следовательно, фамилия Буткевичей никогда не фигурировала бы на страницах пушкиноведения, посвящен­ных последним годам творчества поэта, и мы, в свою оче­редь, не имели бы оснований обратить внимание читателей еще на несколько любопытных, с нашей точки зрения, мест в тексте «Капитанской дочки».
Так, в первой главе романа отец Петруши Гринева, листая Придворный календарь, удивляется карьере своих бывших подчиненных и, пожимая плечами, говорит: «Генерал-пору­чик!... Он у меня в роте был сержантом!... Обоих российских орденов кавалер! Л давно ли мы...» Здесь же в первый раз упоминается некто князь Б. - влиятельный петербургский родственник Гриневых. Напомним, что отец Александра Дмитриевича, Дмитрий Михайлович Буткевич, накануне восстания Пугачева был в чине генерал-поручика, служил в гвардии и имел ордена. И хотя князем он не был, но чин и богатство ставили его на самый верх иерархической лестни­цы, предоставляя связи в свете. Далее, во второй главе Петруша Гринев переводится в *** полк, «в глухую крепость на границу Киргизкайсацких степей». В черновиках Пушкина было: «в Шемшинский драгунский полк». В те времена в этом полку служили офицерами несколько казанских Буткевичей.
Роман заканчивается, как помните, припиской «Издате­ля», где, в частности, говорится: «В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похва­лы уму и сердцу дочери капитана Миронова».
Невозможно сказать, какое село имел в виду Пушкин и какой город зашифрован тремя звездочками. Зато нам до­подлинно известно, что в 1773 году селом Порутчиковым, что за рекой Сарапалою в Казанском уезде, владели десять помещиков, девять из которых носили фамилию Буткевичей. Сколько хозяев было в этом селе спустя шестьдесят лет, мы не знаем, так же как не знаем причины, побудившей подпрапорщика Богдана Буткевича пойти за Пугачевым, открыв его отрядам ворота Заинска.
В начале 1836 года Екатерина Александровна начала но­вую супружескую жизнь. В обществе и на этот раз не обош­лось без злословия. Сестра Пушкина Ольга Сергеевна писала мужу: «... Кстати, графиня Стройновская вновь вы­шла замуж за Зурова Ельпидифора Антиоховича. Побьюсь об заклад, что ее соблазнило имя, иначе как объяснить ее брак? Женщина сорока лет, богатая, независимая, имеющая двенадцатилетнюю дочь? - право, это смешно. Говорят, она все еще очень хороша, ее муж тоже богат...»
А что же Пушкин? До рокового января оставалось меньше года...

«ЗАГАДКА МАЕВСКОГО»
(Продолжение)

«Более или менее я влюблялся во всех хорошеньких жен­щин, мне знакомых, и все изрядно надо мной насмеялись; все, за исключением одной, кокетничали со мной».
Пушкин (Из записной книжки 1822-23 годов) ПСС, т. XII, с. 304, с.486.
Вернемся к загадкам Н.С. Маевского. Первая - напомним - заключается в однозначном утверждении мемуариста, что Пушкин не был знаком с его теткой, графиней Е.А. Стройновской (графиней в «Домике в Коломне»). Вторая - в том, что всем, даже прислуге в имении Налючи Старорусского уезда Новгородской губернии, было известно, что с портре­та Е.А. Стройновской, висящего в гостиной, была написана Онегинская Татьяна, но мемуарист об этом умолчал. Поче­му? Здесь и кроется третья загадка Маевского. Как ни парадоксально, но ответом на две первые его загад­ки является ... эта третья. Причем сама по себе она все еще остается до конца неразгаданной. Суть ее в следующем. В своей семейной хронике Николай Сергеевич более или менее подробно знакомит читателей с многочисленным рядом лиц из родственного и прочего ок­ружения семьи своих родителей и их предков за период, без малого, в полтора столетия. Главным образом, это относится к его родственным связям по материнской линии, т.е. по линии А.Д. Буткевича. Начиная с Петровских времен, пове­ствует он о судьбах, служебной карьере своего прапрадеда и прадеда, об их женах и детях, называя имена и фамилии, годы жизни. Рассказывает о тех или иных наиболее значи­тельных жизненных ситуациях в их семьях. Очень подробно останавливается на истории жизни своего деда Александра Дмитриевича, его нраве, характере, службе, живописует все перипетии его трех браков, перечисляет всех его детей, рас­сказывает о дальнейшей судьбе каждого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21