..
или слова Маши Троекуровой в «Дубровском»: «Нет, - отвечала она. - Поздно, я обвенчана, я жена князя Верейского... Я не обманывала. Я ждала вас до последней мину ты...».
Однако он наступает, этот, для юного Пушкина, нелепый, противоестественный, тяжкий, как дурной сон, день. В мет­рической книге Покровской, что в Большой Коломне, цер­кви 29 января 1819 года появляется запись: «Господин тайный советник, сенатор и разных орденов кавалер граф Валериан Стройновский венчался с дочерью генерал - лейтенанта Александра Дмитриевича Буткевича Екатериной Александровной. Жених вдов, а невеста девица». Поручите­лями были, Министр внутренних дел Осип Петрович Козодавлев, сенатор и кавалер Павел Пущин, генерал-лейтенант и кавалер Александр Буткевич. Эти поручители интересны как ближайшее окружение жениха и невесты. О.П. Козодавлев, конечно, поручитель со стороны жениха. Он был всего лишь на семь лет моложе графа. Вероятно, основой их друж­бы и многолетнего знакомства было сходство общественных интересов и взглядов. Павел Петрович Пущин, скорее, по­ручитель со стороны невесты. Жил через дом от Буткевичей, за углом, по Большой Садовой. Его родной брат, Иван Пет­рович, был отцом друзей Пушкина - декабристов Михаила и Ивана Пущиных. Пушкин был знаком и с сыном поручи­теля, Петром Пущиным. Мы не располагаем какими-либо документальными материалами или свидетельствами о под­робностях этого венчания и, естественно, бывшего за ним торжественного обеда или ужина. Не знаем, кто, кроме, несомненно, многочисленных зевак, присутствовал на цер­ковном обряде, кто был приглашен за свадебный стол... По запискам Маевского можно предположить, что, кроме пору­чителей, в церкви и на свадебном обеде могли быть вся семья Буткевичей, их сосед генерал-лейтенант Ивелич, тоже с семейством, граф Д.И. Хвостов, его двоюродный брат А.С.Хвостов, старшая дочь А.Д. Буткевича (от первого бра­ка) Варвара Татищева с мужем Александром Ивановичем, через шесть лет председателем Верховного суда над декаб­ристами... А со стороны жениха? Здесь трудно говорить. Мы не знаем петербургских приятелей и знакомых Стройновского. Возможно, их было тоже не мало, включая и А.И. Тур­генева. Могли быть и Пушкины. В любом случае, эта свадьба была «эпохальным» событием в размеренной и скучной жизни петербургской Коломны.
Проходят первые две недели «медового месяца молодых». В эти дни Пушкин заболевает.

12 Февраля 1819 года А. Тургенев пишет Вяземскому: «Пушкин слег, старое пристало к новому, и пришлось ему опять за поэму приниматься...» Наверное, тогда и были написаны строфы, бывшие заключительными в IV песне поэмы:
« Что будет с бедною княжной!
О страшный вид! Волшебник хилый
Ласкает сморщенной рукой Младые прелести Людмилы;
К ее пленительным устам
Прильнув увядшими устами,
Он, вопреки своим годам,
Уж мыслит хладными трудами
Сорвать сей нежный, тайный цвет,
Хранимый Лелем для другого;
Уже... но бремя поздних лет
Тягчит бесстыдника седого -
Стоная, дряхлый чародей,
В бессильной дерзости своей
Пред сонной девой упадает;
В нем сердце ноет, плачет он,
Но вдруг раздался рога звон...»
Тургенев - Вяземскому: «19 февраля 1819 года.... Пушки­на не видел еще, но он должен быть неприступен...» (кур­сив наш - Б.Б.). В литературе о Пушкине мы не встречали комментария и попытки объяснить эту фразу Тургенева. Ее трудно понять иначе, как характеристику депрессивного, мрачного настроения Пушкина, его нежелания видеться и общаться с кем-либо. Что могло быть поводом к такому настроению? На основании чего Тургенев считает, что «он должен быть неприступен»? На что он намекает? Вяземский, конечно, понял смысл этого намека. В конце января того года он был в Петербурге, а может быть, и на свадьбе Стройновского. Отсюда и отсутствие упоминания о ней в их пере­писке.
«5 марта 1819 года. Пушкин уже на ногах и идет в военную службу...»
«12 марта 1819 года. Пушкин, которого вчера видел у княгини Голицыной, написал несколько прекрасных стихов... Он не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною...»
Вяземский - Тургеневу: «24 марта 1819 года. Пришли Пуш­кина стихи. Я думаю, что он ни хорошо, ни худо не делает, вступая в военную службу. Ему нужно волнение и сотрясе­ние: пускай трясет он себя! По крайней мере фрянок не будет...» Опять же подтверждение того, что Вяземский знает причину мрачного настроения Пушкина в те дни. Эти фраг­менты писем отражают вторую, после бессильного негодо­вания и отчаяния, столь естественную молодости реакцию на попранную любовь - уехать, забыть, погибнуть от пули, стать героем... Ведь Пушкину всего двадцать лет!
Сопоставляя даты писем Тургенева, венчания Стройновского, болезни Пушкина, создания им четвертой песни поэ­мы и принимая нашу гипотезу об его увлечении Екатериной Буткевич в 1817 - 1819 годах, можно смело усматривать в обоих приведенных отрывках поэмы личное отношение по­эта к, возможно, драматическому для него событию - фак­тической продаже его возлюбленной старику Стройновскому. С присущей Пушкину в те годы блестящей и острой иронией он осмеивает ненавистного ему соперника еще до свадьбы. Когда же она свершается, он уже откровен­но, с беспощадностью молодости издевается над старческой немощью жениха. Здесь он бескомпромиссен в своей на­смешке, в своем страстном негодовании. Возможным возра­жением на наше предположение о биографических реалиях этих строф поэмы может служить следующее. В критиче­ских статьях и разборах «Руслана и Людмилы», наряду с признанным влиянием на поэму рыцарских романов и рус­ских былинных сказок, в статье В. Сиповского («К литера­турной истории поэмы») есть объяснение беспомощности всесильного Черномора перед плененной им Людмилой. Оказывается, согласно одному из старинных поверий, «ча­родеи и волшебники «любовью» могли наслаждаться только тогда, когда она им давалась добровольно: над любовью бессильна была их наука». Думается, что такое объяснение не только не противоречит нашему предположению, но, напротив, подкрепляет его. Надежно прикрываясь этим по­вернем, Пушкин предельно реалистично изобразил элемен­тарную житейскую трагедию семидесятилетнего новобрач­ного. Здесь у него нет ни слова, ни намека на сказочную неизбежность сюжетной ситуации.
Пушкин не уехал, не стал военным, не сражался в горах Кавказа. В середине июня 1819 года он простудился и снова заболел, а по выздоровлению уехал к отцу в деревню. Но перед отъездом, где-то в конце июня, он написал стихотво­рение «Дорида»:
«В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые.
Вчера, друзей моих оставя пир ночной,..
... но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали
В вариантах этих строф, связанных, как принято считать, с именем легкомысленной петербургской дамы полусвета Ольги Масон, читаем:
«...B ее объятиях забылся я душой...
Темноволосую я видел красоту...
И кудри черные и черные ресницы...
Другой мне чудились знакомые черты...»
Со слов Маевского (как и на ее портрете) мы видим Стройновскую темноволосой с синими (голубыми) глазами. Стихотворение появилось в печати в феврале 1820 года, еще до ссылки Пушкина на юг. Можно считать, что своими последними строками и вариантами к ним оно как бы откры­вает тот широко известный цикл лирики поэта, отражающий его «таинственную северную любовь» - загадку, так и не разгаданную пушкинистами.
Прошло восемь лет. В 1828 году поэма «Руслан и Людми­ла» вышла в свет вторым тиснением. Кроме указанных, Пушкиным по разным причинам был изъят из нее еще ряд строф, в том числе и тех, что, возможно, также таили в себе отголоски прежних тревожных смятений его души:
« Руслан, не знаешь ты мученья
Любви отверженной навек.
Увы! ты не сносил презренья...»
Время подлечило сердечные раны, сгладило остроту пере­живаний. Да и критики шумели о безнравственности отдель­ных строк поэмы. Всеми полузабытый восьмидесятилетний граф, окруженный вниманием и заботой тридцатилетней
супруги, доживал в глуши имения свои последние годы. Уже далеким прошлым был для Пушкина 1819 год. Теперь, со­здавая «Онегина», он «сквозь магический кристалл» все пристальней всматривался в знакомые ему черты Татьяны, видел в ее судьбе - судьбу Екатерины Стройновской...

ПОРТРЕТ, ИЛИ «ЗАГАДКА МАЕВСКОГО»
«А та, с которой образован
Татьяны милый идеал...»30

По подсчетам Пушкина, он писал «Онегина» с мая 1823- го по сентябрь 1830 года. То есть почти семь с половиной лет в большей или меньшей степени, но неотступно, жил жиз­нью героев своего романа. Самых любимых героев всего его творчества. Отсюда понятен незатухающий интерес к воп­росу о том, существовали ли реальные прообразы этих геро­ев, и если были, то кто.
Выше мы упоминали об известном пушкинисте Николае Осиповиче Лернере - ученом, крайне осторожно и придир­чиво относившемся ко всякого рода домыслам, догадкам и непроверенным фактам в вопросах, касающихся творчества и биографии Пушкина. Поэтому нам особенно ценно, что именно он не раз указывал на Екатерину Стройновскую как на наиболее вероятный прототип Онегинской Татьяны. Го­воря о графине из «Домика в Коломне» (к этой повести мы еще вернемся), он пишет, что в ней «есть что-то общее с Татьяной - княгиней, и это сразу бросается в глаза. И Тать­яна умела скрывать свое страдание под маской надменной светскости, окружать себя «крещенским холодом», она по­является в бальной зале, как графиня в церкви, - «толпа заколебалась..., шепот пробежал...»
Она была не тороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Вез притязаний на успех...
Но для поэта она - «прежняя Таня, бедная Таня», и он знает ее грустную повесть31. Далее Лернер, следуя воспоми­наниям того же Маевского, указывает на сходство между Таней и Катенькой Буткевич еще в их детские годы, когда Катя была так похожа на маленькую Татьяну, которая «дитя сама, в толпе детей играть и прыгать не хотела''. В них обеих он справедливо видит признаки «охоты властвовать».
После разрыва с Татищевым Екатерине Александровне, как и Татьяне, «все были жребии равны», как и Татьяну, ее «с слезами заклинаний молила мать...» Нельзя не согласить­ся со столь явной общностью черт в образах обеих женщин, не признать справедливость выводов покойного ученого. Но, продолжая развивать свою гипотезу, хотим обратить внимание читателя еще на несколько моментов.
Первое - это интереснейшая информация о том, что уже в наши дни известный ленинградский историк Владислав Ми­хайлович Глинка в частном письме Л. Певзнер сообщал:
«... Продолжая наш разговор, касавшийся портрета Е.А. Буткевич-Стройновской-Зуровой, хочу Вас заверить, что имение, в котором он находился до 1917 года, в Старо­русском уезде Новгородской губернии, именовалось Налючи... (имение Стройновских-Зуровых - Б.Б.). Касаясь своего знакомства с этим портретом, позвольте подтвердить, что впервые я увидел и запомнил его в этих самых Налючах летом 1912 или 1913 гг., когда моего отца, старорусского врача-терапевта Михаила Павловича Глинку вместе с его коллегой Г. Верманом приглашали туда по поводу болезни кого-то из семьи Зуровых... В то время как отец и доктор Верман осматривали больного, я был оставлен в гостиной, где висел ряд фамильных портретов, в том числе и опреде­ленный Вами. Какая-то девушка, кажется, гувернантка де­тей Зуровых, взяла на себя труд занять меня, и она-то пояснила мне, что с этой, мол, дамы Пушкин написал свою Татьяну в «Евгении Онегине». Именно поэтому я особенно внимательно посмотрел на портрет и запомнил его...» Далее В.М. Глинка пишет, что второй раз видел этот портрет летом 1924 или 1925 года в кладовой при налюческой церкви, куда он был принесен из дома священником и позднее передан в Старорусский музей.
Это свидетельство покойного ученого (в точности которого сомневаться не приходится) не только еще раз подтверждает правильность атрибуции портрета, но и наводит на следующие размышления.
Весьма странным смотрится тот факт, что, спустя сорок пять лет после смерти Стройновской, в ее доме простая гувернантка или горничная знает, что возможным прототи­пом Онегинской Татьяны была Екатерина Александровна, а пушкинисты не знают! И это в то время, когда уже успели написать все, что можно, и даже умереть такие корифеи пушкиноведения, как Анненков, Бартенев, Майков; когда находились в расцвете литературно-исследовательской дея­тельности Гершензон, Щеголев, Вересаев, Лернер, Брюсов и Цявловский. И все они ничего не знали (уж если б знали, то где-нибудь хотя бы упомянули), а прислуга в барском доме знала! Что-то здесь не так. Но, может быть, все же есть какое-то разъяснение этой загадки? Допустим, сам факт был известен в семье, известен пушкинистам, но, за незначи­тельностью информации, у них просто руки не доходили написать... Возможно ли это? Нет, невозможно. Портрет реального прообраза Татьяны - это не мелочь, это всегда сенсация. Опять же допустим, что портрет находился где-ни­будь в забытом Богом имении, в непролазной глуши Поше­хонского уезда, в доме, хозяева которого и Пушкина-то толком не читали, и как звали бабку, что на портрете, запа­мятовали... допустим, что в такой или похожей ситуации пушкинисты могли и не знать. Но вспомним: Стройновский купил для жены имение в две тысячи душ и выстроил там большой каменный дом (в нем как раз и был Глинка), вспомним, кто были те, что жили в нем уже после смерти Стройновской. Ее второй муж Зуров (умер в 1871 году) - тайный советник, сенатор. Их сын - свитский генерал, Санкт-Петербургский градоначальник, женатый на графине Игнатьевой, дочери Петербургского генерал-губернатора... Короче, дети и внуки Стройновской-Зуровой занимали вы­сокие ступени иерархической лестницы империи. И было это все не в Пошехонской глухомани, а рядом с Петербургом и Новгородом, Тверью и Псковом, в нескольких часах езды от Святогорского монастыря и в пятидесяти верстах от Петербургско-Московского почтового тракта. Представим, что за общество собиралось в этом доме за упомянутые сорок пять лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21