Елизавета Григорьевна занималась с Мишенькой французским, опекала и наставляла его. Истинным счастьем для семилетнего мальчика было приехать к отстроенному адмиральскому дому и пойти с отцом на батареи, или вместе с мамой-Лизой переправиться в лодке на бригантину и наблюдать за морскими учениями флотилии. Когда они возвращались с учений и высаживались на берегу, невиданной силы ливень обрушился на Хаджибей, а в адмиральский дом Рибас, мама-Лиза и Миша вбежали вымокшие до нитки.
Елизавета Григорьевна укутала Мишеньку в сухие рушники, устроила в кресле, где он заснул. Затем она разделась, облачилась в рибасов плащ-епанчу и в этом одеянии вошла в столовую, где адмирал хлопотал об ужине. Несказанное волнение охватило Рибаса, когда он увидел ее русую голову над васильковой епанчей. Он не ощущал вкуса еды, почти не пил и вдруг стал говорить женщине необычайно нежные слова благодарности за Мишу, за ее заботу, но и в ответ, как будто Елизавета Григорьевна ждала такой минуты, он услыхал не менее нежные и признательные слова о его участии в ее судьбе.
– Я не знаю, что делала бы без вас. Теперь у меня будет дом. Мой муж давно оставил меня. Уехал в Москву. А потом погиб в последней войне, – говорила она сбивчиво. Рибас протянул через стол руку и через мгновение, забыв обо всем, они бросились друг другу в объятия. Шнурок плаща развязался сам собой, и обнаженная, пахнущая дождем и морем Венера стыдливо припала к груди Рибаса.
Ни день и не два после этой близости адмирал не имел возможности ни переговорить, ни посидеть за ужином, ни отправиться на прогулку с Лизой: она избегала его. То ссылалась на нездоровье, то, поздоровавшись с Рибасом на форштадте, находила неотложные дела и спешила домой. Адмирал искал, но не находил причин для такого отчуждения. Впрочем, занятия с Мишенькой Лиза продолжала, но если Рибас хотел составить им компанию в поездке к Куяльникам, она уступала ему место в коляске под предлогом, что ее как раз ждет отец Евдоким в церковном доме.
По сметам де Волана для строительства города требовалось два миллиона шестьдесят одна тысяча шестьсот двадцать серебряных рублей. Но императрица по докладу Зубова почему-то утвердила один миллион девятьсот девяносто три тысячи двадцать пять рублей шестьдесят восемь и три четверти копейки. Эти три четверти копейки де Волана вывели из себя.
– Попомним мы еще эти три четверти копейки! – говорил он Рибасу. – Вы понимаете, нас ими пугают, призывают к точности и экономии. В стране, где упускают миллионы, но три четверти копейки включают в счет, порядка не будет никогда.
Двадцать второго августа 1794 года у кромки берега под взметнувшимися вверх холмами и скалами при лениво-спокойном море отец Евдоким отслужил молебен, благословил всех и с Божьей помощью рабочие вбили две первые сваи будущего большого и малого мола. Одновременно начали постройку двух пристаней и стали насыпать к ним набережные. Плотники застучали топорами, землекопы ставили столбы эллинга и верфи для починки казенных судов.
Купеческий мол врезался в море сажень на тридцать. Большой мол шириной в десять с половиной сажень только начали, били сваи впритык, а между ними по ширине сыпали бутовой камень. Каждая свая обходилась в 3–4 рубля. Кубическая сажень камня стоила 6–7 рублей. Казначей Григорий Белян хватался за голову.
А день адмирала начинался с поездки верхом, во время которой он с де Воланом и инженер-капитаном Федором Кайзером, по заведенному порядку, объезжал форштадты и берег.
Все было дорого. Приезжий работный люд высказывал недовольство и ценой на провизию: при Хаджибее она продавалась выше таксы, ежегодно назначаемой Высочайшим указом после жатвы. За фунт говядины платили 4 копейки, за фунт баранины – 3, ветчины – 10, колбасы – 15, балыка – 12. За фунт голландского сыра платили, как за бочку воды – 30 копеек. То же стоила утка, две курицы, фунт грибов… Правда, хороший столяр зарабатывал в световое время рубль восемьдесят. Но это была цена ведра горилки. Каменщик – рубль двадцать пять – цена ведра меда. Плотник – рубль шестьдесят – столько стоила бутылка рома. Впрочем, за десяток яиц платили 6 копеек.
Адмирал теперь знал цену дубового бруска и сосновой доски для настила купеческого жетэ – приходилось интересоваться всем. Как говаривал покойный Прокопий Демидов: «Если я не знаю, почем у меня в лавке штоф простой водки, разорюсь в одночасье!» Штоф этот в Хаджибее стоил полтину.
Близ берега на якоре стояла бригантина «Иероним», пришедшая из комерц-рейса в Константинополь. Привезла оливки, лавровый лист, лимоны, миндаль, изюм. Три купеческих судна подошли, видно, ночью – вчера их не было, как не было еще в порту ни таможни, ни карантина. Но премьер-майор Михаил Кирьяков огородил канатами место на берегу под скалами – вот. тебе и карантин, и таможня. Адмирал подскакал к нему:
– Чьи суда? Откуда?
– Купцы из Патроса, Смирны и Константинополя.
– С чем пришли?
– Да обыкновенно: вино, шелк, бумажная ткань.
Следовало бы подняться к крепости, где закладывались первые бастионы, но де Волан сказал, как отрезал:
– Завтракать, адмирал. – Посмотрел на небо: – К тому же дождь собирается. Не будем ждать, пока он разбавит ваш пунш.
Поскакали к адмиральскому казенному дому без крыльца. В первой комнате, где Рибас принимал посетителей, на столе лежала почта. Из столовой сюда достигал пряный винный запах паштета. Кейзер и де Волан уж заткнули за воротники салфетки, когда адмирал вошел с письмом Суворова. В недавнем письме тот писал о взятии предместья Варшавы, о тысячах трупов, а теперь Рибас зачитал вслух:
«Ваше Превосходительство, сердечный друг! Вы меня извините, что не пишу Вам чаще; едва ноги таскаю и язык мой бел. Недавно под Исленьевым убили лошадь, и он сам едва не погиб; Шевич на коне, несмотря на ежедневную лихорадку. Исаев ранен в грудь, пуля в плече застряла; Поливанов в сече, хотя с самого Бреста едва языком ворочает. Все кипит, и я в центре. Теперь около полуночи. У нас тут тысяча и одна ночь. Вот и весь мой отдых. Ожидайте лучших новостей. Обнимаю Вас, верный дунайский герой, прощайте».
Помолчали. Кейзер налил адмиралу пунша, себе и де Волану сладкой водки. Все перечисленные в письме офицеры и генералы командовали колоннами при штурме предместья Варшавы и были с генерал-аншефом не первый год.
– Если честно, господа, – сказал Рибас, – я не хочу больше ни видеть трупы, ни читать о них. Война мне стала противна. Однако, выпьем за то, чтобы раны страдальцев быстрее заживали.
За взятие Варшавы Суворов получил долгожданный маршальский жезл. К этому времени на строительство порта ушло без малого сорок тысяч. Долг полкам составлял четырнадцать! Никаких сумм из Петербурга Хаджибей не получал, и адмирал собрался в столицу, имея намерение по пути заехать в Шклов и определить сына в кадетский корпус. Но Лиза, все так же сторонившаяся Рибаса после памятного июльского вечера, вдруг пришла к нему сама, глаза ее были заплаканы и она стала умолять адмирала:
– Оставьте Мишеньку до следующего года при мне. Дом мой отстроен. Мы переедем вместе с ним от Лифенцова. Ему еще рано в корпус.
– Но он итак опоздал к началу занятий.
– Тем более. Пусть и начнет их на следующий год.
– Вы так привязались к нему?
– Души не чаю.
– Ну что же, – раздумывал Рибас, – поступить в корпус и на следующий год ему будет не поздно.
– Боже, как я вам благодарна!
Она осталась ужинать. Пришел де Волан с офицерами. Допоздна весело играли в мушку. Адмирал улучил минуту и спросил:
– Почему вы все это время сторонились меня?
– Я… я слишком ценю ваше доброе ко мне отношение… – отвечала Лиза. – И я боялась, что вы будете видеть во мне вторую Катрин.
Шестнадцатого декабря вице-адмирал издал распоряжение, по которому надзирание за строящимся городом и портом передал инженер-капитану Кейзеру, команду над гребным флотом – капитану второго ранга Бардаку. Ко дню отъезда Рибаса в столицу империи Экспедиция выдала 159 открытых листов на застройку участков. Адмирал считал, что это слишком мало. Но чтобы поправить дело, он имел заманчивый и по его мнению вполне реальный проект.
10. Гименей и фортуна
1795
На этот раз Настя не выпорхнула навстречу адмиралу из своих покоев, и дочерей не вызвали из Смольного: письмо Елизаветы Григорьевны, очевидно, было прочитано весьма внимательно, и теперь Настя знала о существовании Миши. Рибас все-таки заглянул на ее половину, но горничная перекрестилась и сказала, что госпожа спит и не велела беспокоить. Впрочем, для объяснения с женой у адмирала имелся козырь: в московской книжной лавке он купил второе, петербургское издание трудов венского библиотекаря Дюваля, где снова публиковалась его переписка с Настей.
Секретарь Хозиков сокрушенно поведал о том, что девяностолетний Иван Иванович не только капризничает, как дитя, но и временами прячется от домашних да так, что его подолгу не могут сыскать, а когда находят в темной нише или в мыльне под вениками, он смеется и велит всем прятаться от него. После этого Хозиков сказал адмиралу:
– Когда мне будет семьдесят, я приму яд.
Он вышел, но тут же вернулся с запиской от графини Ольги Зубовой. Она приглашала Рибаса как можно скорее навестить ее. «Значит, о дне моего приезда она знала и даже ждала? Но зачем?»
Адмирал с удовольствием облачился во фрак, и Виктор Сулин застал друга готовым к визиту. Они обнялись.
– Я не знал, что вы приедете сегодня, – сказал Виктор. – Собственно, я приехал к вашей жене. Я иногда читаю ей выдержки из моих дневников и советуюсь о стиле. У нее отменный вкус.
– В ее переписке с Дювалем я этого не заметил, – сухо сказал адмирал. Но он, конечно же, был рад Виктору, от которого узнал столичные новости.
– Ничего необычного не происходит, разве что в моду вошли черные касторовые шляпы, – говорил Виктор. – Правда, летом в Царском была война. Александр Павлович под розовыми знаменами водил потешных на Константина Павловича. Цвета последнего были голубыми. Но победителем, как мне говорила ваша жена, выглядел Платан Зубов.
– А он под какими знаменами?
– Скорее, он под вензелем Елизаветы – жены Александра.
– Стрелы амура?
– Роман. Даже Александр знает, что Платон обхаживает его жену. Платон посылал музыкантов к окнам Елизаветы играть на виоль д'амур с аккомпанементом альта и виолончели. – Виктор продекламировал: «Судьба-преступница влечет. И открывает рая дверцы. Любовь моя – тебе не в счет. Я – жертва рока. Ты – без сердца».
– Неужели это поют под окнами Елизаветы?
– Пока не под окнами. Но как только в обществе появляется Елизавета, Платон велит фрейлинам исполнять этот романс.
– Я вижу, что Настя отлично снабжает вас новостями.
– О да. С ее помощью мои поденные записки стали полнее, – отвечал Виктор. – Однако, вы удачно приехали ко двору. Седьмого января у Павла родилась дочь. Предстоят празднества, а значит, вакуум двора будет не так насыщен интригами.
В карете адмирал думал о братьях. Андре и Феликс счастливо закончили польскую кампанию, не ранены, не контужены. С полком они вернулись в Брацлав и продолжали службу. Андре писал, что непременно приедет в Петербург весной и что доступность прекрасных полячек преувеличена, ибо все они горды и высокомерны.
Тревожили адмирала обстоятельства неожиданного визита к Ольге Александровне. Клан Зубовых пережил большое горе. Красавец Валериан поплатился из-за своей жестокости при подавлении восстания в Польше. Он преследовал арьергард поляков, отправился со свитой на рекогносцировку и наткнулся на замаскированные орудия восставших. Полковник Рарок лишь успел крикнуть: «Разъезжайтесь, господа!», как ударили залпы, и у Рарока оторвало правую ногу, а Валериану перебило левую. Рароку не оказали помощи и он умер от потери крови. Валериана снесли в лощину, где лекарь спас его тем, что отрезал ногу и сумел остановить кровь.
Валериан лечился в Варшаве, начал ходить на костылях. Императрица, узнав о несчастии «героя в полном смысле этого слова», рыдала, послала своему бывшему «резвуше» английский дормез, десять тысяч червонцев, орден Андрея Первозванного, чин генерал-лейтенанта, крест Георгия и приказала выдать из казны триста тысяч на уплату долгов одноногого красавца. Но, как говорили в офицерских кругах, Валериан ковал золото по живому и попросил пятьсот тысяч на раздачу долгов и сто на излечение.
В шелково-изумрудном салоне графини Ольги Рибас застал отнюдь не печальное общество. Сарти играл на гитаре. Фрейлина императрицы пела уже знакомый адмиралу романс «Судьба-преступница влечет». За ломбером играли в карты Николай Зубов, Петр Пален и Александр Ланжерон – двух последних Рибас никак не ожидал увидеть здесь. При появлении адмирала они сделали перерыв в игре. Рибас поцеловал руку тридцатилетней красавице хозяйке и галантно сказал:
– Светло и радостно только там, где вы, графиня. – Затем обратился к Ланжерону: – Откуда и какими судьбами, граф?
– Он приехал с Рейна, чтобы почитать мне свои чудные стихи, – вместо Ланжерона ответила хозяйка салона.
– Скажу больше! – воскликнул Ланжерон. – Императрица вызвала меня для этого в Петербург.
– Дайте хоть слово сказать адмиралу, – прервала его графиня Ольга.
Рибас знал, что Ланжерон и Ришелье были в войсках коалиции на Рейне, поэтому ответил сентенцией:
– Слова замирают на устах в обществе рейнского героя.
– Хороши же герои, – сказала графиня. – С этими героями, если Пруссия что и готовит против убийц французского короля, так это реверансы.
На Рейне действительно стихли бои, а прусская дипломатия шла на любые условия перемирия с французами, чтобы при готовящемся третьем разделе Польши не остаться с носом, как это случилось при втором разделе.
– Меня лично не столько беспокоят прусские аппетиты, сколько судьба греков и албанцев, брошенных нами после войны, – сказал Рибас. – Они проливали кровь, а теперь на правах беженцев живут повсюду в Европе без крова. Почему бы не дать им возможность селиться в наших южных крепостях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82