А крепостные батареи, не считаясь с тем, что бой на берегу не угас, стали бить и по своим и по чужим – остатки зеленых фесок хлынули за вал. С трех галер бригадир обстреливал крепость три четверти часа. Затем велел выпустить три ракеты в сторону Очакова, сошел в лодку, на ней добрался до мелководья и пошел к берегу по пояс в холодной воде, которую рябила шипящая картечь.
– Зачем ракеты? – спросил Головатый, когда Рибас лег рядом в ложементе.
– Три фрегата сейчас от Очакова подойдут. Потери большие?
– Человек двадцать с богом беседы ведут.
После вынужденного ноябрьского купанья многих тряс озноб и захваченный матросами бригадира бочонок водки пришелся кстати.
– Маловато нас для штурма, – сказал Головатый. – А сидеть тут до ночи – горилки не хватит.
– Готовь атаку, – сказал бригадир. – Дождемся фрегатов и под их пушки пойдем.
Но когда фрегаты приблизились и загрохотали пушки больших калибров, на валу крепости появился турок с белым флагом на пике.
– Сдаются или выманивают? – сомневался Головатый.
– Пошли охотников на проверку.
Казаки-добровольцы вернулись с известием, что крепость сдается при условии, если гарнизон выпустят в Очаков. Рибас тотчас послал в главную квартиру Потемкина гонца, и тот вернулся после полудня с приказом: требовать безусловной сдачи. Турки раздумывали до первого залпа с фрегатов и сдались. Двухбунчужный Осман-паша вывел на вал триста двадцать солдат гарнизона. Удача объяснялась тем, что турецкий флот ушел к румельским берегам и что осажденные опасались: ядра с фрегатов попадут в минные погреба, доверху наполненные порохом. В трофеи зачислили двадцать одну пушку и две тысячи четвертей муки.
Головатый связывал бечевой одиннадцать зеленых знамен, чтобы везти их в ставку, когда бригадир почувствовал адскую боль в ногах, схватился за плечо атамана.
– Что? – спросил тот.
– Ноги…
Головатый усадил бригадира на землю, подозвал казаков и они отнесли Рибаса в лодку, где были раненые, которых отправляли в Кинбурн. «Надо благодарить судьбу, что болезнь вернулась тогда, когда дело было сделано» – думал бригадир. В Кинбурне его поместили в комнату при лазарете без печи, а из окна дуло. Кинбурнский лекарь осмотрел ноги, покачал головой: это надолго. Прослышав о беде к Рибасу зашел выздоравливающий Суворов.
– Я еще в июле предлагал взять Березань, – сказал он. – А дождались холодов. О Максимовиче знаете?
Страшную повесть выслушал бригадир от генерал-аншефа. Генерал-майор Максимович, тот самый, что ходил у любовницы Потемкина в полковниках, дежурил на левом фланге у Лимана, не выставил пост охраны и османы изрубили пятьдесят человек. Головы убитых солдат, барона Аша и самого Максимовича насадили на пики и поставили на валу. Это была месть за Березань. Потемкин приказал отрубить головы убитых турок и привезти их в лагерь. Здесь они лежали горкой, но мало кто пришел посмотреть на них, и к вечеру их засыпали землей.
– Где мой полк? – спросил бригадир, когда Суворов собрался уходить.
– В Збурьевске, на Лимане, – ответил генерал-аншеф. – Но вам нужен полный покой. Выздоравливайте. Я буду заходить.
От Базиля Рибас получил короткую записку о том, что за Березань его ждут почести. Базиль советовал немедля отправиться в Херсон. От лекаря бригадир узнал, что Эммануил в Кинбурне, лежит в забытьи из-за открывшейся раны руки.
– Я повидаю его и немедленно отправлюсь к своему полку, – заявил Рибас лекарю.
– Я запрещаю вам сей шаг, – сказал лекарь и обещал призвать на помощь генерал-аншефа. Рибас писал Базилю Попову:
«16 ноября. Примите мою чувствительную благодарность за четыре строчки, которые вы мне написали; этого было очень довольно, чтобы успокоить меня на время; однакож, я не думаю жить в Херсоне, и хотя чувствуемые боли в коленях требуют, чтобы я туда отправился для нужной мне помощи, но я решил следовать за полком; таким образом я не буду в армии в числе тех, которые наслаждаются покоем, когда другие страдают… Я печален и даже очень, но не несчастья меня мучат; чины и почести не могут меня тронуть… я должен думать об искалеченном брате, об отсутствии друзей, о печальных обстоятельствах, от которых все страдают, и о трагическом обороте, который принимает конец этой войны».
К вечеру ударил неожиданно ранний и невиданный для этих мест мороз. На следующий день лиман сковало льдом, и курьеры приехали на санях. Эммануил зашел всего на минуту – спешил с курьером уехать на очаковский берег. Братья обнялись. Невольные слезы покатились по щекам бригадира.
Заходили офицеры. Головатый принес сливовицу. Сказал, что после доброй чарки бригадир начнет танцевать. Сообщил, что неподалеку во льду стоит судно «Святой Владимир», на котором кончаются припасы. Бригадир занялся письмами.
«20 ноября. Кинбурн. Находя себя каждый день все хуже по причине сырой и холодной квартиры, какую я здесь занимаю, – писал он Базилю, – я прошу его светлость в рапорте при сем прилагаемом, дозволение догнать свой полк в Збурьевске, чтобы там лечил меня мой доктор; сделайте милость, мой добрый и достойный друг, помогите, чтобы я получил приказ оставить Кинбурн, или по крайней мере напишите мне о том, чтобы я мог уйти отсюда, ибо меня задерживают силою почти, а без этого я бы уже уехал.
Велите написать приказ, чтобы дали всю нужную помощь кораблю «Владимир»: людей, водки и провианта, что ему нужно… Этакий холод и замерзший Лиман! Я дал бы охотно свою жизнь, чтобы переменить зрелище. Великий Боже, помоги нам!.. Головатый остался на этой стороне через мороз… Мой брат уехал сухим путем, страдая сильной болью в руке. Он поехал в Станислав, чтобы оттуда выслать батальон к вам.
23 ноября. Кинбурн. Ваше письмецо от 21 числа очень обрадовало меня, мой дорогой бригадир. Я вполне признателен за дозволение его светлости следовать за полком или возвратиться на главную квартиру, и прошу быть моим адвокатом, передав ему мои благодарения. Болезнь моя не дозволяет принять ни то, ни другое предложение. Я отправляюсь на некоторое время в Збурьевск по той причине, что не имею сил здесь оставаться… Что я буду делать в глазной квартире, если Князь не может употребить меня в войне. Мое перо слабо и оно ему не нужно… Благодарю вас за кибитку, которую вы мне прислали; принимаю ее сердечно, ибо переезжая к вам я пропал бы от мороза, не зная, где приютиться. Шлю посуду мою и все, что имею, отправляю с офицером в Херсон, чтобы искать денег у жидов, если продовольственная комиссия их не имеет; поелику здешние полки не имеют ни гроша, а деньги нужны для похода…»
Шестого декабря в Збурьевск, куда перебрался бригадир, пришла долгожданная весть: Очаков пал. Разрушенная долгой осадой крепость была взята за час с четвертью. Потемкин высидел свою победу. Но из двенадцатитысячного турецкого гарнизона только четыре тысячи сдались в плен. Оружия взяли столько, что солдаты меняли его на водку и продавали возами. Говорили, что Потемкин снова в тяжких трудах, потому что приходится засыпать амбары жемчугом, золотом и серебром.
Войска спешно откатывались на прошлогодние зимние квартиры. Казаки Головатого зазимовали на Березани в землянках и татарских войлочных юртах. Эммануил остался в Херсоне, а Рибас догнал зимний санный поезд Потемкина под Ольвиополем и вместе со штабом отправился на Север, имея конечной целью Петербург. В Кременчуге в офицерском доме, куда из кареты перенесли бригадира для отдыха, он пил чай с печеньем, когда вошел Базиль и объявил:
– Вас хочет видеть дама. Она настолько хороша, что мне пришла в голову мысль: почему все, что случилось с вами, не случилось со мной?
Это была Катрин Васильчина, новоселицкая устроительница сюрпризов и необычных развлечений. Что она приготовила на сей раз? Катрин вошла, не сняв лисьей шубы, а только распахнула ее, открыв платье зеленого атласа, и присела у постели Рибаса.
– Ах, я кажется не ко времени…
– В сутках нет минуты, когда вы были бы не ко времени, – отвечал больной. – Я рад. Какие у вас новости?
– Я уж месяц, как из Новоселицы. Жду наше отважное воинство здесь. Объявлена неделя балов.
– Первый котильон за мной, – сказал бригадир. – А что в Новоселице?
Катрин с необъяснимым испугом смотрела на него, потом отвернулась и сказала:
– Для вас новости нехороши… Вам писали…
– Ничего не получал. Говорите.
Женщина помедлила и сказала:
– Она умерла. – После долгого тягостного молчания продолжала: – Эпидемия чумы докатилась с Юга и до наших краев.
– А Миша? – дрогнувшим голосом спросил Рибас.
– Жив. Если позволите, я возьму его к себе, – сказала Катрин и поднялась. – Я зайду к вам завтра.
На следующий день бригадира увозили в Киев, чтобы показать тамошним докторам. Он передал большую часть наличных денег Катрин и просил заботиться о Мише. Она обещала.
3. Иногда выигрывают не садясь за карты
I789
Покорителей Очакова в городах и весях встречали торжественные колокола, пушки, толпы. Но нигде подолгу не задерживаясь, санный поезд князя въехал в Царское село в начале февраля. Его встретила гвардия у сияющих в сумерках Мраморных ворот, иллюминированных веселыми фонарями, украшенных лаврами, испещренными стихами. Путь от Царского до Петербурга освещался факелами и кострами. Потемкин въехал в Зимний, занял свои прежние покои, а кибитка бригадира проследовала по Дворцовой набережной к дому Бецкого.
Пока Рибас отдавал распоряжения о поклаже, пока раздевался, из своих покоев по коридорам через флигель пришла Настя и, заметив трость в руке мужа, спросила:
– Ты до сих пор нездоров?
Секретарь Марк Антонович явился тут же. После женитьбы на дочери Демидова Настасье Прокофьевне он выглядел щеголем, блеснул фразой на итальянском:
– Мы вас тотчас поставим на колени!
Смеющимся Рибасу и Насте пояснил по-русски:
– Вылечим наливками Прокопия Акинфовича.
Бригадир знал о смерти Демидова три года назад, недоумевал, но секретарь вновь пояснил:
– Благодетель умер, но наливочка его живет. Дюжину бутылок припас.
– Боюсь, что после дюжины я не только не встану, но потребуются значительные усилия, чтобы не упасть, – сказал бригадир.
Чопорная англичанка привела дочерей. Двенадцатилетняя Софья в скромном платье смольнянки второго возраста была похожа на мать лицом, но отнюдь не живостью характера, а девятилетняя Катенька, унаследовавшая черты бригадира, напротив, щебетала безумолку, тут же стала раздевать привезенных отцом ярмарочных кукол в нарядах турчанки и эфиопки, топала ножками, требуя восточных сладостей и учила страшую сестру, как отца надо называть по-английски. Когда дочерей увели, Настя сказала:
– Я хочу Соню взять на время из Смольного. Ей двенадцать. Это страшный возраст.
– Но ты и раньше мне писала о ее возрасте тоже самое, – удивился Рибас.
– До ее замужества этот эпитет не изменится, – отрезала жена и объявила, как будто муж только что вернулся с прогулки по набережной: – Завтра мы идем в оперу. В Эрмитаж.
– Не знаю, смогу ли я.
– Мы приглашены. Опера – сочинение ее величества.
– Она теперь сочиняет и музыку?
– Увы. Но медведь, наступивший императрице на ухо, сделал ее весьма чувствительной к слову. Она написала стихи. А музыку – Мартини.
– Мартини?
– Ему покровительствует Храповицкий.
Такое приглашение, когда автор оперы – протеже секретаря Екатерины, а стихи писала она сама – подобно приказу. Настя обрадовалась подаркам, особенно нефритовым ожерелью и браслетам, но наблюдая за походкой мужа, воскликнула:
– Как ты неуклюже ходишь!
– Тебя это не должно смущать, – ответил бригадир. – Некоторые перемены после долгого отсутствия извинительны. Моя походка теперь может иллюстрировать легенду.
– Легенду?
– Да. О командоре. Меня, правда, еще не убили, но тяжелой поступью я уже обладаю.
– Ты сможешь подняться к Ивану Ивановичу?
– Сегодня остерегусь.
– Но и он не спускается вниз.
– Придется нам пока обмениваться записками.
– Он так хотел тебя видеть.
– Мы позовем художника из Академии. Он нарисует мой портрет. А ты и Марк Антонович дополните его словесными описаниями.
Позже Рибас говорил с тестем коротко и при странных обстоятельствах. Бецкий, поддерживаемый с обеих сторон слугами, стоял наверху у края лестницы, а бригадир приковылял к началу лестницы в вестибюле.
– Вас обязательно должен осмотреть Роджерсон, – говорил сверху Бецкий.
– Вы все еще лечитесь у него? – спрашивал снизу Рибас. – Боюсь, если я обращусь к нему, мы никогда не пожмем друг другу руки. Все, что мне нужно, это – покой, хорошая пища и свежие фрукты.
– Я вам тотчас пришлю персики и зеленые огурцы. Заказывайте все, что есть в оранжерее. Настя вам скажет. Как жаль, как жаль.
На следующий день Рибас почувствовал себя лучше и поднялся к тестю в кабинет. Говорили о смерти графа Миниха, последовавшей в прошлом году.
– С кончиной наших друзей умираем и мы сами, – изрек Бецкий. Потом принялся промывать косточки графа Ангальта, которого императрица назначила в кадетский корпус:
– Ангальт хоть и зовется Федором Евстафьевичем, но по-русски не изъясняется. Это я не в укор, бог с ними. Но семена, мною взращиваемые, теперь топчут. Рассадник новых людей превращен в казарму. Никакого уважения к воспитателям. Да и сам Ангальт дает им прозвища, а воспитанники эти прозвища в окна кричат.
Бецкий уж пятый год как был отставлен из директоров и не преминул попенять Рибасу в том, что он уехал в армию, вместо того, чтобы теперь стать генерал-директором кадетского корпуса. Вспомнив о Бобринском, вздохнул:
– Меа кульпа, меа максима кульпа – моя вина, моя большая вина. Алеша вселил в меня уверенность в своей самостоятельности. А оказалось, что птенец-то не оперился.
– Женитьба не пошла ему впрок?
– О, напротив. Влияние жены-баронессы велико. Он купил имение. Прислал мне собственный трактат против пьянства и азартных игр. В нем много сердца.
– Он бывает в Петербурге?
– О, нет. Дорога сюда ему заказана.
После оперы «Олег» императрица заострила свое перо против короля Густава III, и опера «Горе-богатырь» имела шумный успех в придворных кругах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82