Рибас отыскал жену и сообщил, что приглашен на ужин. Настя была обрадована и раздосадована: ей приглашение не передали. Около семи граф Ангальт назвал имя Рибаса и вошел с ним в покои императрицы. Здесь адмирал увидел главу двух академий Дашкову, генерал-лейтенанта с Кавказа Ребиндера, пособника восхождения Екатерины на престол Пассека, князя Николая Юсупова, барона Штакельберга, графа Эстергази, польского магната Ксаверия Брапицкого, что был женат на племяннице Потемкина. Рибас не удивился, заметив среди приближенных императрицы Мордвинова. Верно, об их размолвке уже знали при дворе.
Рассматривая лицо императрицы вблизи, Рибас вспомнил впервые виденный им в каюте князя Андрея ее портрет. На нем императрица напоминала кукольных испанских принцесс. А теперь он видел густо напудренное напряженное лицо – напряженное от того, что губы она выпячивала вперед: дряблость обвислых щек при этом менее заметна. Десяток ниток жемчуга, укрывавших морщины шеи, не скрывали, а скорее подчеркивали знаки старости. По мнению Рибаса Мордвинов приложился к руке императрицы не только губами, но и носом и лбом.
– Французы в Херсоне живут ли, адмирал? – спросила она.
Мордвинов всплеснул руками:
– Перевелись, матушка. Как услыхали ваш глас небесный, так и перевелись.
«С гласом небесным он перехватил через край, – подумал Рибас. – Она теперь часто о смерти и небесах думает».
С пуделем на руках подошел Платон Зубов и вдруг объявил:
– Хорошо бы к нам Моцарта капельмейстером пригласить. Что за чудо его музыка!
Екатерина округлила глаза и перекрестилась. Рибас понял, что Платон в дюйме от того, чтобы попасть впросак и поспешил уточнить:
– Я имел счастье слушать игру Платона Александровича. Мы заговорили о венском композиторе и пожалели, что он умер в цвете сил и таланта.
Платон вскинул на адмирала бархатные веки, Рибас прочитал в его глазах укор, а потом признательность. Платон подмигнул адмиралу.
Ужинали в бриллиантовой комнате. Стол был накрыт на семнадцать кувертов. У стен под стеклянными колпаками радужными кострами вспыхивали драгоценные малая и большая короны, шкафы ломились от бриллиантовых крестов, эфесов, эполет.
– Не к столу будет сказано, – говорила императрица, – а в Париже всех кошек и собак съели.
– Из Америки им теперь кошек везут, – сказал Платон. Он сидел напротив Рибаса и Мордвинова.
– Скоро уж год, как Людовик смотрит с небес на мрак над Францией, – продолжала Екатерина. – Когда коалиция войдет в Париж, первыми слетят триста восемьдесят семь голов.
Именно такое число членов Конвента проголосовало за казнь короля.
– Позволю себе заметить, ваше величество, – сказала Дашкова, – эти головы вряд ли удержатся на плечах и без войск коалиции. В Лионе восемьдесят якобинцев недавно казнены.
– Откуда ты так точно все знаешь? – спросила императрица.
– А мои академики, наконец, хорошо считать научились, – Дашкова пожала плечами. Екатерина улыбнулась. Началась первая перемена блюд ливрейными слугами, и Рибас решил, что момент подходящий, и поэтому подхватил разговор:
– Французская смута пожирает сама себя, и благословен Неаполь, освободившийся от нее. – Он замолчал, но все ждали продолжения, и адмирал сказал: – Теперь ничто не может помешать намерениям власть предержащих устраивать судьбы своих детей.
Намек был слишком прозрачным, чтобы Екатерина не поняла его. Она тотчас и ответила:
– Моему внуку Константину и пятнадцати нет. Рано еще его судьбу устраивать. А в Неаполь мы назначили посланником Мусина-Пушкина. Посмотрим, что он напишет нам о тамошних обстоятельствах.
Камергер при великом князе Александре Мусин-Пушкин Брюс был в это время в заграничном путешествии с женой, и назначение в Неаполь явилось для него полной неожиданностью. Впрочем, назначение это по сути было формальным – все дела русской миссии в Неаполе вот уже одиннадцатый год вел опытный Андрей Италийский.
За столом Платон Зубов развлекался тем, что предложил Мордвинову яйцо в серебряном стаканчике, и тот благодарно принялся ложечкой разбивать скорлупу, но тщетно: яйцо оказалось обыкновенной обманкой из крепкого прусского фарфора, и смешок гостей прокатился над столом.
– Вот ведь как яйца и адмиралов учат, – сказал Платон, видимо осведомленный о недавней пикировке Мордвинова и Рибаса. Мордвинов побагровел, а Платон подмигивал Рибасу. Императрица весело сказала:
– Слыхала я, что ты, Осип Михайлович, в Петербург с миллионом приехал.
– Миллион не миллион, а может, и больше будет, – отвечал в тон Рибас.
– Большие деньги. Подари мне, – смеясь, предложила императрица.
– Все, что имею, вам принадлежит, государыня.
– Проценты берешь?
– Беру. Но только вашим благосклонным вниманием.
– Тогда по рукам. Мадеры налейте вице-адмиралу.
Он не ослышался? Вице-адмиралу? Но переспрашивать конечно же было не с руки. За ломберным столом Рибас с императрицей сидел впервые. Пассек предложил играть в фараон. Рибас – в брелан.
– Уж не собираешься ли ты, Осип Михайлович, отыграть свой миллион? – спросила Екатерина.
– Карта – судьба. А от судьбы не уйдешь, – отвечал он.
Платон и князь Юсупов составили им компанию. Вместо жетонов раздали золотые пластинки. Первые сдачи Рибас проигрывал, а потом имел и три десятки, и залетный фавори. Серьезного продолжения разговора о судьбе порта и города при Хаджибее он не ждал, но его вполне удовлетворила фраза Платона:
– С турками разберемся, тогда и с крепостью при Хаджибее решим.
– С турками? – переспросил Рибас. – Снова что-то затевают?
Платон в ответ лишь махнул рукой.
К одиннадцати императрица была в небольшом выигрыше и выглядела довольной. Гости расходились, благодарили, желали покойной ночи. После этого вечера секретарь, ведущий ежедневный камер-фурьерский журнал, не переврал, как когда-то, фамилию адмирала и усердно отметил его присутствие за ужином императрицы под номером четырнадцать и отметил: «Прочего же собрания на комнатный бал когда бывает в аудиенц-коморе, никого не было».
Итак, предполагаемое родство русского двора с неаполитанским императрица отложила на неопределенный срок. Положение Ризелли оставалось плачевным. Рибас попросил Виктора побывать в кондитерской «Болонья» и сказать Руджеро всего одну фразу: «Передайте, что обстоятельства на ближайшее время неблагоприятны».
Пятнадцатого января адмирал снова был приглашен во дворец, где встретился с Григорием Кушелевым. Павел произвел его в капитаны первого ранга, и сделал командиром гатчинской эскадры, при которой находилось четыре батальона.
– Большой двор не любит гатчинский, – говорил Кушелев. – У нас запрещены фраки, у нас все на военную ногу: шлагбаумы, экзерсиции, караулы. Павел встает в пять утра. Лично присутствует на экзекуциях и разводах. Я сочувственно отношусь к его словам, что он тотчас с помощью пушек навел бы порядок во Франции.
Рибас знал ответ Екатерины на это заявление сына: «Если ты не поймешь, что пушки не могут воевать с идеями, ты не долго будешь царствовать».
За обедом на тридцать три куверта пятнадцатого января много говорено было о военных приготовлениях турок. Рибас сообщил императрице, что ждет от Суворова планов на случай столкновения с неверными. Платон, неприступный гордец, гроза всего и вся, разрешил адмиралу погладить свою обезьянку – это не дозволялось никому и являлось знаком доверия и полной приязни.
На следующий день около десяти к Рибасу примчался Базиль Попов:
– Проснитесь, адмирал! Я привез вам рескрипт императрицы!
По январской стуже Рибас предложил Базилю пунша и стал читать рескрипт. В нем он официально именовался вице-адмиралом. Равенство в чинах с Мордвиновым было достигнуто. Он читал: «Нашему вице-адмиралу де Рибасу. Получая известие о чинимых со стороны Порты Оттоманской сильных приготовлениях возстать против нас войною… соизволяем, чтобы вы немедленно отправились к местам расположения флота и всемерное приложили бы старание привести оной в наилучшее состояние, так чтобы в апреле месяце можно было соединить все части оного в Гаджибее, где ожидать могущего последовать разрыва…»
Итак, Хаджибей был назначен сборным пунктом флота.
Тотчас уехать не удалось. Через Зубова адмирал договаривался о поставках к флоту парусины, пушек, якорей. В Адмиралтействе дело волочили. 24 января Базиль пригласил Рибаса в дворцовую канцелярию и показал собственноручную записку Екатерины: «Управляющему кабинетом Попову. Василий Степанович, выдайте из кабинетной суммы 6 тысяч рублей вице-адмиралу Мордвинову и столько же вице-адмиралу де Рибасу, тому и другому золотом, либо серебром, кои мы им жалуем».
– Чем будете брать?
– Золотыми червонцами.
Помощник казначея принес увесистый кожаный мешок с золотом.
– Когда едете?
– Завтра.
– На этот раз, слава Богу, у вас в Петербурге никаких неприятностей?
– Обошлось, – ответил Рибас и, вспомнив Ризелли, недолго гадал: останется ли тот в Петербурге, уедет ли и куда… Вечером курьер привез письмо Суворова. Александр Васильевич сообщал, что планы на случай столкновения с Портой отошлет через несколько дней. Горько повторял, что у парусного флота нет такелажа, а гребной плох, кроме казачьих лодок. Генерал-аншеф торопил: «Постарайтесь поскорее вернуться сюда». Письмо было написано рукой де Волана, но подписал его граф. Строительство порта и города при Хаджибее откладывалось, и любой непредвиденный случай мог дать карт-бланш Мордвинову.
9. Уважая выгодное положение
1794
С прибытием в Херсон для адмирала завертелась привычная карусель: доклады капитанов, провиантские тяготы, неповоротливость адмиралтейства и бесконечные ведомости на гвозди, порох, лес, ядра, мортиры… Теперь Рибасу предстояло начальствовать не над своей флотилией, а над всем гребным флотом Черноморья, который он принимал от контр-адмирала Павла Пустошкина – моряка с младых ногтей, но участвовавшего лишь в одном большом сражении при Килиакрии в 1791 году, тогда как в гардемарины он вышел еще в 1762. Выше Владимира третьей степени его заслуги оценены не были. Рибаса интересовал этот человек тем, что он являлся человеком Мордвинова.
Осмотрев суда и найдя их в плачевном состоянии и подписав к вящему удовольствию Пустошкина ведомости, на обледенелой херсонской пристани Рибас сказал:
– Павел Васильевич, гребной флот ваш давно сгнил. От починки до починки ходит. Это ли флот?
– Вы будете писать об этом в Петербург? – заволновался низкорослый толстяк Пустошкин и стал тереть вздернутый нос перчаткой.
– Роспись о состоянии судов генерал-аншеф давно отослал в Петербург, – сказал Рибас. – Я хочу вас спросить о другом. Вы начальствовали над съемками берегов, знаете море до Дуная. Неужели, по-вашему, есть лучшее место для порта, чем бухта при Хаджибее?
– Я этой бухты не знаю. Съемок в ней не делал.
– Но почему же вы настаиваете на устройстве порта при Очакове?
Пустошкин, распахнув шубу, развел короткие ручки в стороны:
– Вы слушаете Суворова. А я – Николая Семеновича.
– Куда же вы теперь?
– В Севастополь. Командовать второй эскадрой на рейде.
Они простились. Через день адмирала призвал к себе Суворов, выбежал навстречу на морозное крыльцо.
– Ждали яда от Османа – получили от поляк! Восстание в Кракове. Косцюшко – диктатор.
Новость вползла в Херсон, обрастала легендами Александр Васильевич разъяснял:
– Косцюшко – сам опыт. В прошлую войну – конфедерат. В Америке саблей независимость вымахивал. Это голова! Князь Репнин впросак с ним попадет.
Репнин, интриган против Суворова, был назначен главнокомандующим войсками в Польше и Литве. Николай Салтыков руководил им из Петербурга. Суворов снова оказался не у ратных дел, в которых видел смысл своего бытия. Рибас размышлял: что ждать от Константинополя, если в Польше восстание? Марк Портарий доносил, что турки готовятся, но далеко не готовы. Рибаса беспокоила судьба братьев Феличе и Андре: будет ли Брацладский гарнизон, где они служили, брошен в дело против восставших? Он написал им длинное заботливое письмо, призывая к благоразумию.
Неожиданно Петр Румянцев в свои шестьдесят девять лет, опальный герой многих войн, униженный в свое время Потемкиным, был назначен предводителем всех войск на Юге. Эта должность по праву принадлежала Суворову, но генерал-аншеф радовался за Петра Александровича:
– Он – фельдмаршал. А фельдмаршальский жезл – опыт непреходящий.
Мордвинов по-прежнему жил своим домом в Николаеве. Доходы и оброки позволили начальнику Адмиралтейства обзавестись собственным театром, оркестром, коллекцией картин, а пушки у крыльца палили, оповещая о еженедельных весенних балах на английский манер. Рибаса не приглашали, когда он бывал по делам в Николаеве. Напротив, встречали официально, и Мордвинов неизменно пенял:
– Почему так мало рапортов получает от вас Черноморское адмиралтейство? Где роспись судам? Докладывать надобно о каждом шаге.
– Я пишу столько бумаг, что на мелочи не остается времени, – отвечал Рибас.
– Флот без бумаг останется на якоре, в море не выйдет! – поучал Мордвинов.
– Но без снаряжения он и с бумагами пойдет ко дну!
Однако, с этих пор Рибас помимо деловых рапортов, высокопарно обращаясь к «высокородному и высокочтимому» адмиралу иронично сообщал, что лансон «Михаил» оставлен в Херсоне для замены сгнившей доски, что едет в Глубокую к цирюльнику… 14 мая он сообщил, что срочно вызван к Суворову.
Совещание в саду под молодой грушей было коротким. Бригадир Федор Киселев доложил:
– Мушкатерские Нижегородский и Витебский пойдут к Хаджибею сухим путем. Гренадерские Николаевский и Днестровский – на судах адмирала.
Рибас в свою очередь осведомил генерал-аншефа:
– К Хаджибею я намерен отправить двенадцать бригантин, восемь гребных катеров, девять лансонов.
– На том и порешим, – сказал Суворов. – Вы с Федором Ивановичем – к Хаджибею. Я – к Белой Церкви.
По приказу Румянцева он отправлялся с полками разоружать польские части, что находились в российской службе, дабы препятствовать им неожиданно уйти в Польшу к восставшим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82