Рибас гадал: в Петербурге ли Настасья Ивановна, но секретарь Марк Антонович, встретивший их у крыльца, оповестил жениха по-итальянски:
– Сеньора Анастази бывать Москва.
Бецкий не соизволил сойти в первый этаж, но поджидал Рибаса и Алешу на верхней площадке лестницы и был в парадном кафтане, как при встрече иностранных послов.
– Я так рад, мой друг, – сказал он по-русски, положив руки на плечи Алеши. – Как вы доехали?
Выслушав ответ, повторил вопрос сначала на французском, потом на немецком, остался доволен бойкими ответами, повел Алешу в кабинет, выслал оттуда дежурного кадета, секретаря, велел прибывшим устраиваться в креслах и приступил к изложению печальной повести. – Вы, верно знаете, мой друг, что ваша бедная матушка умерла в одночасье, когда вы родились. На все воля божья. Ваша матушка была весьма дружна с императрицей Екатериной и перед смертью просила ее позаботиться о вас, принять участие в вашей судьбе. Велики дела ее величества императрицы Екатерины и велико ее сострадание и милосердие, но она не хотела, чтобы о ее протекции знали в Европе, а посему вы пребывали там под фамилией Шкурин. Истинная же ваша фамилия – Бобринский, по названию имения, вам принадлежащего.
Торжественность минуты прервал визг из угла кабинета. Там стояла корзина, из которой пытался выбраться щенок спаниеля.
– Это тебе, мой друг, – перешел на «ты» взволнованный встречей со своим возможным внуком вельможный дед.
Обеденный сюрприз явился в виде июльских арбузов. Иван Иванович с Рибасом был сух и лишь уведомил его о высочайшем повелении: быть при Алексее Бобринском в кадетском корпусе в прежнем капитанском чине, о чем следовало снестись с генерал-поручиком корпуса Пурпуром.
Летняя спокойная Нева, заросшая травой набережная на Васильевском, неказистые кадетские корпуса и величественное лицо Андрея Яковлевича Пурпура, встретившего экипаж у Меньшикова дворца – все это было теперь по-домашнему знакомо Рибасу, и возвращение получилось на радость приятным: генерал-поручик продекламировал из Гомера:
– Весело, путник, зайди к нам, от сердца тебя угостим мы. Беды свои нам расскажешь, трапезу нашу изведав.
– Поздравляю вас с новым чином, – сказал Рибас.
– Знаете новость? – спросил Пурпур.
– В Петербурге начались гонения на красивых женщин?
– Это было. Еще при императрице Елизавете. Она указами запрещала быть на балах красивее ее. У нас учрежден греческий кадетский корпус и гимназия. А шефом назначен генерал Мелиссино, теперешний директор артиллерийского корпуса.
Новость радовала тем, что греки, воевавшие против турок и прибывшие в Петербург вместе с эскадрой Грейга, не брошены на произвол судьбы. Греческий архипелаг по условиям мира оставался во владении султана, и месть османов восставшим грекам была неслыханно жестока.
Генерал-поручик приготовил для прибывших несколько комнат во флигеле за Меньшиковым дворцом и проводил их туда. Плац и коридоры оглашались шумом воспитанников-кадетов, и Рибас спросил:
– Учения в летних лагерях отменены?
– Готовимся высокоторжественно отметить день заключения мира с турками, – отвечал Пурпур.
Устроившись в несколько дней во флигельных покоях, Рибас с Алешей отправился к Витторио, к Виктору Сулину, и тот, выслушав рассказы и сетования Рибаса, сказал:
– Я вижу, вы растеряны. Жизнь сузилась до обязанностей капитана кадетского корпуса. Ну, что же, прожить жизнь с одной идеей почти невозможно. Или вы уже не вспыхиваете при словах Афины, Агамемнон, Эллада?
Они сидели в креслах в саду, за конюшнями, куда Алеша пошел посмотреть лошадей Виктора.
– Конечно, сейчас не те времена, когда персы бежали с Эллады при марафоне, – сказал Рибас. – Но, черт возьми, должно же быть у человека то, что согревает душу.
Виктор, по своему обыкновению, пророчествовал:
– Вас ожидают нелегкие испытания. Многие люди захотят смеяться над вами. Многие заподозрят вас во всех смертных грехах.
– Я обречен на Петербург?
– Надо иметь терпение.
– Во имя чего?
– Хотя бы во имя своих представлений о собственном предназначении. Нести свободную Элладу в собственном сердце – этому можно посвятить жизнь. Но мне грустно от того, что вас оболгут, и вы узнаете о таких наветах, что пожалеете о парусах, под которыми собирались в Ирландию.
– Но почему вы не говорили об этом раньше, при первой нашей встрече в Ливорно?
– Тогда я думал, что вы обычный искатель приключений.
Виктор собирался к отъезду в Москву, а оттуда в путешествие на Урал. А теперь, понизив голос, он сказал:
– Ваша княжна Тараканова в мае привезена в Петербург.
– Не может быть! – воскликнул Рибас. – В Берлине и Вене мне говорили, что она сбежала с корабля и прекрасно живет в Бордо.
– Скорее всего, эти слухи распространяются нарочно, – отвечал Виктор. – Грейг привез ее в Крондштадт. А оттуда самозванку тайно перевезли в Петербургскую крепость.
– И что же?
– Не проходит и дня, чтобы генерал-губернатор Голицын не навещал ее. А записи допросов отсылают в Москву спешной курьерской почтой.
– Ее пытают?
– Этого не скажу. Она больна. Впрочем, Голицын способен на все. Его называют человеком-недоразумением. Он бежал от Фридриха еще под Кунерсдорфом. Чуть было не провалил начало турецкой кампании, на при этом сумел прослыть героем Хотина. Он умелый интриган. И будет делать все, чтобы императрица в московском Коломенском была им довольна.
Из конюшен вернулся Алеша, и друзья сочли за лучшее не продолжать при нем опасный разговор. Подросток был в серой форме кадета – цвет третьего воспитательного возраста. Кадету этих лет предстояло постигать военную и гражданскую архитектуру, латынь и бухгалтерию. Но все это лишь предстояло. А пока после завтрака Рибас и Алеша в длинной веренице экипажей с кадетами мчались по проторенной дороге – мимо Зимнего дворца, Летнего сада через Прачечный мост, мимо, Пустого рынка, и по Воскресенской улице проезжали Шпалерную мануфактуру и церковь Воскресения Господня и всех Скорбящих, где рядом теперь наводился второй наплавной мост через Неву – Воскресенский. Кадеты не сворачивали на него, а держали прямо к сладостной цели – Смольному монастырю, где проходили спевки, репетиции и завязывались славные романы с прекрасными созданиями в костюмах из пиесы «Скромницы из Саленсии».
Десятого июля скромницы из Смольного одолели тот же путь в обратном направлении, в Шляхетском корпусе при стечении знати, съехавшейся из летних усадеб во главе с генерал-губернатором князем Александром Голицыным, кадеты в честь годовщины вечного мира показывали символический полувоенный Пролог под названием «Торжество победы, причиненное от отечественной любви». Гремел оркестр. Кадетские собаки выли на нечаянно озаривший их жизнь великолепный фейерверк.
К вечеру в числе почетных гостей Рибас и Бобринский были приглашены в темный кадетский сад, где в конце аллеи кадет-Аполлон вручил генерал-губернатору Голицыну ключ от таинственной двери, замыкающей аллею. Рибасу показалось, что Голицын при этом вздрогнул. «И есть от чего, – подумал Рибас. – Не так ли Голицын каждый день приходит к дверям крепостного каземата, где содержится тайная узница, по выражению Екатерины, «всклепавшая на себя имя» престолонаследницы Елизаветы Второй».
Вот и вздрогнул генерал-губернатор, прежде чем отомкнуть дверь аллеи – но за ней не стонала беспомощная красавица, а вспыхнуло разом сто свечей в ротонде. Она разделялась по числу знаков Зодиака на двенадцать частей, и гости, согласно своим небесным созвездиям, занимали столы. Сначала Рибас отыскал Алешин зодиакальный символ – Овен, где они угостились яствами из оранжерей Бецкого. Потом отправились к столам под Рибасовым знаком Близнецов и пили прохладительные напитки из фонтанов. Триумфальная арка над ротондой задыхалась от ароматов цветов. И грянул бал до зари.
Каждое отделение кадетов состояло под присмотром четырнадцати воспитателей, да еще обслуживало их до двухсот крепостных слуг. В отделение третьего возраста полагался инспектор-майор, и генерал Пурпур назначил Рибаса вторым инспектором в капитанском чине. После торжеств кадеты перебрались в летний лагерь, где солдаты успели накосить сена для кадетских конюшен. Вольная, но скучная жизнь угнетала капитана. Поразмыслив и предвидя последствия, он занялся странным делом: увозил Алешу из лагеря в свои корпусные покои, расставлял на шахматном столике фигуры и настойчиво обучал подростка древней игре. Успехи были не велики, но сутью игры кадет овладел. Затем Рибас съездил на почтовый двор и через канцелярию корпуса заказал итальянские газеты. Когда они стали приходить, капитан вручал пятачок почтовому солдату и усаживался изучать вести из Рима, Неаполя, Милана. За еженедельным обедом у Бецкого итальянские новости весьма занимали вельможу, и он одобрял капитана:
– Составляйте для меня доклады по Италии, Иосиф Михайлович.
В декабре по зимнему тракту императорский двор шумно въехал в Петербург, и Рибас тотчас отправился к Настасье Ивановне. В ее покоях первого этажа мебель светилась позолотой, серебряные витые жирандоли-подсвечники сияли десятками веселых свечей, и казалось, что Настя поджидает общество блестящих офицеров, и оно явилось в лице капитана-жениха. Он поцеловал ей руку. Потом осторожно обнял. Гирлянды искусственных цветов свисали от ее талии по платью до самых туфелек.
– Часто ли ты вспоминал меня? Но только не говори, что дня не проходило. Мне все известно. Ты по всей Европе гонялся за самозванкой.
– Напротив. Я всего лишь сделал одну поездку по ее следам.
– Говорят, ты завел с ней роман, чтобы привезти ее в Петербург.
– Я только раз видел ее в Ливорно!
– Ты был с ней в театре.
– Там я ее видел мельком.
– Когда мужчина говорит, что видел женщину мельком, не значит ли это, что он ушел от нее под утро?
Она ревновала, и это капитану нравилось.
– Ты знаешь, она умерла, – вдруг сказала Настя, высвобождаясь из его объятий. Рибас не мог слова вымолвить, Настя продолжала:
– Конечно, все говорят, что изверг Голицын замучил ее, и государыня поэтому дала ему отставку.
– Но… узнали: кто она такая на самом деле, откуда?
– Она даже на исповеди перед смертью не сказала правды. Но всем известно, что настоящая княжна Тараканова живет и здравствует. Правда, собирается в монастырь. Алексей Орлов в Москве изучал послания ее и установил, что многие из бумаг написаны почерком графа Шувалова. Но императрица считает, что игру в престолонаследницу придумал князь Радзивилл.
– Значит, теперь схватят его?
– Какое там. На безденежьи он помирился с королем Понятовским, ему вернули польские имения, живет в Несвиже, развратничает, бражничает, купается в золоте. Но не в этом дело. Мнимая княжна Тараканова в Петербургской крепости успела родить сына! И установить от кого – невозможно было из-за несметного числа ее любовников.
«Только не от Алехо Орлова, – подумал Рибас. – Он был любовником уже беременной женщины».
– Но какова судьба ее сына?
– Говорят, он умер при родах.
– Теперь в России следует ожидать появления престолонаследника князя Тараканова, сына Елизаветы Второй, – сказал Рибас.
– Вполне возможно, – отвечала Настя. – Со времени смерти Петра III прошло тринадцать лет, а, кроме Пугачева, Петров Третьих уже поймали больше дюжины.
– Удивительная страна! – воскликнул капитан и подумал: «А что, собственно, я знаю о своей невесте? Официально – воспитанница Бецкого. А Виктор Сулин говорил, что она воспитывалась в Париже у актрисы Клермон! Кто же она на самом деле? Незаконная дочь Бецкого? Черкешенка? Дочь обремененного детьми художника Соколова? А Бецкий – и сам незаконный сын князя Трубецкого! А Алеша Бобринский – незаконный отпрыск императрицы… Хороша компания! Я вращаюсь в обществе незаконнорожденных… и не удивлюсь, что всю историю поимки Таракановой в конце концов припишут мне».
– Что хорошего в Петербурге? – спросила Настя с интонациями Бецкого.
– Осенью были гребные гонки по Неве. Приз в тридцать рублей выиграла крондштадтская береговая команда.
– В Москве на Ходынском поле построили почти настоящие корабли, – сказала Настя. – И десятого июля повторили вашу Чесменскую битву. Ах, 'было много дыма, и я так неудачно сидела, что почти ничего не видела. Орлов получил от государыни титул Чесменскаго, серебряный сервиз, шестьдесят тысяч и похвальную грамоту. К его миллионам эта похвальная грамота, как пятое колесо в телеге.
«Должен ли я отдавать Орлову тысячу рублей?» – подумал Рибас.
Затем они поднялись к Бецкому и обсудили приготовления к свадьбе.
– Я даю за Настенькой, как вы знаете, каменный дом с мебелью, и еще золотой и серебряный сервизы, драгоценности, иконы… Вот, взгляните, Иосиф Михайлович, полная опись приданого… Может быть, вы хотите, чтобы я объявил о приданом при свидетелях?
– Зачем?
– Так принято.
– Оставим этот обычай для других домов и свадеб. Настя сказала, что ей нужно для приготовлений не менее двух месяцев, а там великий пост… Она хотела обновить гардероб по последним европейским модам.
– У меня все пестрит, а сейчас повсюду в моде одноцветные платья. Предстоит каторжная работа над свадебным. Портнихи несносны. – Она обратилась к Рибасу: – Я хочу, чтобы вы шли под венец в статском. Поэтому золотые часы непременны. Сейчас в Европе выйти в свет мужчине неприлично, не имея хотя бы пары часов на брелоках или широких плетеных снурках!
Бецкий и Рибас обменялись едва заметными улыбками. Жених надеялся только на то, что к весне мода переменится. Иван Иванович заявил не без тревоги и торжественности:
– Послезавтра государыня ждет вас с Алешей у себя. Заезжайте за мной к десяти, и я отвезу вас во дворец.
Настя, возбужденная неотложными заботами, сказала, что в своих покоях переменит мебель, потому что вычурное барокко отживает, и даже для деловых приемов теперь требуется интимный интерьер. Затем она взяла жениха под руку, увела вниз, к себе, и принялась ему выговаривать за его спешный отъезд в армию в прошлом году:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82