— Напомни, как она выглядит…
— Короткая стрижка, золотые очки, большая грудь, — описал я фотографию, которую мы видели в Интернете.
Свин закрыл глаза, повертелся на месте волчком, несколько раз с шумом вытолкнул воздух из ноздрей и торжественно провозгласил:
— Корпус 1-Б!
— По-моему, это за кинотеатром, — сказал я, пытаясь разглядеть издалека надписи на зданиях.
Корпус 1-Б отличался от корпуса 2-А только пластиковой табличкой, привинченной возле входа: такой же безликий белый кубик с однообразными рядами лоджий. Возле ступенек стояло несколько машин с открытыми багажниками. В глубине вестибюля мерцал мягкий свет люминесцентной лампы. Мы зашли внутрь и обнаружили несколько групп людей, уныло ужинающих бутербродами. Все столы были завалены апельсинами: видимо, молва о халявном грузовике распространилась по лагерю быстро. Троцкой среди ужинавших я не заметил. Вообще здесь преобладали пожилые женщины и мужчины в дорогих спортивных костюмах. Единственная молодая девушка, одетая в короткую юбку и рыжую дубленку на козьем меху, очков не носила; волосы у нее были черные и длинные, почти до пояса. Скорее она походила на брюнетку с фотографии, что я предъявил дяде Мише в качестве пропуска, чем на стервозную столичную журналистку.
Я укоризненно посмотрел на своего старшего офицера.
— В приметах госпожи Троцкой значилось: короткая стрижка, золотые очки и очень большая грудь, а не просто — большая грудь…
— Накладочка вышла, — признался Свин, смущенно хрюкнув. — Уж больно хороша эта фотография.
— Ищи, пожалуйста, — попросил я. — У нас мало времени.
Свин снова повертелся на месте и провозгласил:
— Столовая!
— Точно? — переспросил я.
— Сто процентов!
Мы вышли из корпуса 1-Б и столкнулись лицом к лицу с Чуком и Геком. По причине непогоды эсэсовцы были одеты в черные кожаные плащи и водонепромокаемые шляпы с широкими полями. Гешко вертел в руках свой пресловутый телефон. Увидев нас, парни многозначительно переглянулись.
— Как купание? — сквозь зубы поинтересовался Чалов. — Повысилась ли ваша потенция?
— Мы тоже очень рады вас видеть, — буркнул я, пожалев время на ссору.
Но просто так отпускать нас эсэсовцы не хотели.
— Значит, вы все еще работаете, — задумчиво протянул Чадов. — Несмотря на заявление о якобы имевшем место выходе на пенсию. Ничего не понимаю… Откуда тогда у вас кресты?
— А тебя и не просят что-либо понимать, — огрызнулся Свин. — Делай свое дело и не суй нос куда не следует.
Эсэсовцы потоптались на месте.
— Что? — раздраженно спросил Свин.
— Мы знаем вас двоих довольно давно, — начал Чадов.
— Без прелюдий, пожалуйста! — попросил я.
— Хорошо, без прелюдий. Здесь и сейчас происходят очень важные события, связанные с верой народа.
— А именно? — хрюкнул Свин.
— А вот что именно, вам двоим знать не положено… хотя вы наверняка в курсе.
— Ну раз мы в курсе, то говори прямо! Дело связано с «Обломками кораблекрушения»?
— И эти парни вешали нам лапшу на уши про купание в холодном море… — картинно возмутился Гешко.
— Вы не должны защищать эту рок-группу, — твердо произнес Чадов.
— Чем же вам не угодили «Обломки»? — спросил у эсэсовцев Свин.
— Нам? — поиграл бровями Чадов. — Лично нам — ничем. Я сам люблю послушать, рок на досуге.
— Кто бы мог подумать…
— Но вот народ…
— Да народ не знает про этих ребят! — сказал я. — У них даже пробный диск не записан…
— Народ не знает, — согласился Гешко и, хитро прищурившись, добавил: — Но народ верит.
— Верит во что?
— В то, — громко, словно его слова записывали на видеокамеру, продекламировал Чадов, — что отечественная группа никогда не сможет покорить вершины мировых хит-парадов.
— А «Обломки» могут? — поинтересовался Свин.
Эсесовцы синхронно кивнули. Я вытер холодную дождевую воду со лба и закурил сигарету.
— Кстати, у тебя моя зажигалка, — напомнил Гешко.
— Я оставил твою зажигалку в казино… Ладно, народ не верит. Но при чем здесь Сгусток?
— Значит, вы знаете и про Сгусток, — минорно промурлыкал Чадов. — Ну что же, раз знаете, то должны понимать: каждый получает по своей вере. И если народ верит, что наша музыка всегда будет на вторых ролях, если почти все считают, что на нашей сцене властвуют одни бездарности, то так и должно быть. А Блуждающий Сгусток — всего лишь инструмент.
— Каждый народ сам творит свою эстраду, — подобострастно подтвердил Гешко.
— Мы говорим о разных вещах! — сжал кулаки я. — Пусть народ считает наших музыкантов пригодными лишь для кабаков! Но вы же знаете, что читатели «Независимого Творчества» отчаянно завидуют талантам и неосознанно посылают Блуждающему Сгустку приказы об их умерщвлении!
— Чувство зависти — не наша епархия, — равнодушно пожал плечами Чадов.
— Значит, вы будете стоять и смотреть, как мысли завистников уничтожат ребят из «Обломков»? Что хоть с ними должно случиться? — с невинным видом хрюкнул Свин.
Хитрость не сработала. Эсэсовцы лишь издевательски усмехнулись. Я развернулся на каблуках и пошел прочь, надеясь, что верно угадал направление к столовой.
— Не держите зла, — крикнул вслед нам Чадов, — но, надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к тому, что мы сообщим о вашем местопребывании руководству Службы! Работа есть работа!
— А дерьмо есть дерьмо, — сплюнул Свин и потрусил за мною следом.
Нам пришлось дать приличный круг, чтобы прийти к столовой. Учитывая погоду, занятие это можно было классифицировать как крайне неприятное. Но очень уж хотелось красиво уйти от эсэсовцев — и мы сделали это.
Столовая находилась рядом с высоченным старым тополем. В больших стеклянных окнах стояли кадки с фикусами. Фикусы были засохшими, листья — в дырках. В кадках лежало множество окурков.
Прежде чем войти, Свин решил провести небольшое совещание.
— Итак, что мы собираемся делать?
— Надо нейтрализовать возможный источник атаки на группу.
— Это — теория. А что на практике?
— Может, дадим ей по голове? — банально предложил я. После всего увиденного в Приморске, меня стало тянуть к насилию.
— Силовые методы не решают проблему, а лишь усугубляют ее, — недовольно хрюкнул Свин. — Надо проявить изобретательность.
— Вот и проявляй, — пожал плечами я.
— А как же демократия?
Я недоуменно посмотрел на своего старшего офицера.
— Насмотрелся я на этот тоталитаризм и захотелось чего-то свеженького. Давай принимать коллективное решение! — пояснил Свин и, заметив мой удивленный взгляд, добавил: — Новое мышление, понимаешь…
— Против нового мышления не попрешь. Ладно, давай думать. Чем может быть опасна Римма?
Свин подфутболил упавший каштан так, чтобы тот попал в большую лужу и поднял в ней девятый вал локального значения.
— Она может написать заметку на сайт. Ее прочтут тысячи людей…
— …которые ненавидят отечественные рок-группы и завидуют их возможному успеху. Поэтому они неосознанно пошлют отрицательные импульсы Блуждающему Сгустку.
— Верно. Отсюда у нас два варианта. Номер один: сделать так, чтобы барышня не смогла написать заметку.
— Значит, все-таки по голове? — с надеждой произнес я.
Свин отрицательно повертел рылом из стороны в сторону и в раздражении топнул копытом об асфальт.
— Если ты ударишь ее слишком сильно, испортишь себе карму. Она и так у тебя не фонтан.
— Спасибо, что позаботился.
— Пожалуйста. Если ударишь слишком слабо, она может очухаться и послать свою заметку. Можно, конечно, ее связать, разбить ноутбук и телефон и продержать в таком состоянии два дня. Но завтра утром мы улетаем. И если народ увидит связанную Римму, придется многое объяснять. А род наших занятий не предполагает объяснения с народом…
— Ладно, — вздохнул я, — переходим к рассмотрению второго варианта.
— Второй вариант заключается в том, чтобы Римма не захотела писать свою заметку.
— То есть нам предстоит переубедить ее?
— Абсолютно верно.
Я тяжело вздохнул. Переубеждать кого-то — самое тяжелое занятие на свете. Ведь каждый человек — единственная и неповторимая вселенная, каких больше нет. И пусть эта вселенная населена одними мрачными злобными тараканами — все равно она заслуживает право на существование и практикует, вдобавок, более-менее активную самозащиту. Поэтому с изначальных времен бытовала следующая истина — легче снести голову оппонента с плеч, чем вложить в эту самую голову свои идеи. Тем не менее мы со Свином знали более миролюбивые, хотя и более энергоемкие способы.
— У тебя есть предложения, чем можно заинтересовать Римму?
— На месте разберемся, — посмотрел на меня снизу вверх Свин. — Сам знаешь, творчество — вещь спонтанная и проявляется только при непосредственном контакте с объектом.
— Ладно, пошли…
Холл столовой приветствовал наше появление гулким эхом. Везде валялись перевернутые столы и стулья, лишенные чьей-то безжалостной рукой ножек и поролоновой обивки. На стене висел медный барельеф, изображавший радостных пионеров, бегущих к морю. Пионеры эти почему-то были одеты не в плавки, а несли на себе полный комплект парадной формы: шорты, рубашку с галстуком, сандалии и пилотку. У некоторых в руках красовались барабаны и горны. Сутулый мальчик нерусской наружности держал в руках знамя с толстенным древком. Над всем этим непотребством парил увековеченный в металле лозунг: «Вперед, к светлому будущему!»
Свин повертелся посреди разгрома, несколько раз громко чихнул от попавшей в ноздри пыли и уверенно указал пятаком на маленькую дверь в конце зала.
— Туда! Кстати, есть идея… Ты можешь представиться западным продюсером. Ду ю спик инглиш?
— Дую, но дуже погано, — хрестоматийно пошутил я.
— Эх, подключить бы тебя к языковой Субстанции — через три часа цитировал бы Эдгара По на языке оригинала…
— Я лучше буду говорить на русском, но с акцентом. Выход?
— Выход, — согласился Свин.
Мы пересекли холл, открыли небольшую деревянную дверь и оказались на кухне. Везде стояли огромные печи и пустые стеллажи. Печи холодно сияли распахнутыми черными духовками. Одна, правда, работала, поскольку в ней, потрескивая, горели деревяшки, в которых я опознал ножки от стульев. Возле печи на деревянном ящике сидела Римма Троцкая собственной персоной. Рядом с ней стоял перевернутый чан с надписью: «Отряд 33. Диета». На донышке чана разместились открытый ноутбук и портативная веб-камера.
Повернув голову на скрип двери, Римма вопрошающе блеснула на нас очками. Она была в черных обтягивающих джинсах и пуховой псевдоспортивной куртке. Обрезанные на кончиках пальцев лыжные перчатки демонстрировали сиреневый маникюр. На полной груди журналистки блестел огромный, хотя и несколько безвкусный серебряный кулон. Вся кухня пропиталась сладковатым ароматом «Опиума».
Окинув взглядом нашу цель, Свин удовлетворенно хрюкнул. Случается, что люди выглядят на фотографиях гораздо лучше, чем в жизни. Но бывает и наоборот. Мы имели дело именно со вторым случаем.
— Здраффствуйте! — натянул на себя выбранную маску я.
— Здравствуйте, — кивнула Римма — вежливо, но без особого энтузиазма.
— Ви есть Римма Троицкая?
— Троцкая, — поправила меня женщина.
— Отчинь корошо. Лет ми интродьюс… то есть позвольте представиться: Тимоти Хаттон, продьюссер.
Выражение лица Риммы несколько изменилось. Точнее сказать, на нем отразилась определенная работа сознания. Похожее происходит, когда вы заходите в элитный магазин. В первый момент продавщица смотрит на вас бесстрастно, хотя внутри ее начинается колоссальный оценочный процесс. Иногда мне казалось, что я даже видел мелькающие в глазах девушек цифры. Тренч, джемпер, туфли, брюки, часы — ко всем этим предметам прикрепляется маленький невидимый ценник. Затем полученные цифры суммируются и на их основании выносится вердикт — заслуживаете ли вы внимания и заботливого обхаживания или же на вас не стоит тратить время и можно просто отвернуться с небрежным, плохо замаскированным презрением.
Благодаря вещам Священника я выдержал проверку с честью. Оторвав взгляд от «Патэка», Римма посмотрела мне в глаза и растянула свои тонкие губы в улыбку.
— Хай, мистер Хаттон. Ю кэн спик инглиш, иф ю вонт.
— Ньет, ньет, — поспешно замахал руками я. — Это есть мои принципы: когда ты в чужой стране, ты должен говорить только и только на ее языке. Ви меня понимать?
— Да, я вас понимаю, — с уважением посмотрела на меня Римма. — Очень похвальные принципы. Проходите, присаживайтесь. Извините за некоторую убогость обстановки, но это временные трудности. Во всех остальных местах полным-полно народа. А мне нужно уединение для работы. Вот я и забралась сюда. Здесь, по крайней мере, меня не беспокоят жалобами на жизнь и просьбами о помощи…
Я постарался выразить мимикой сочувствие, после чего подошел к женщине, перевернул валявшийся поблизости чан с надписью «Вожатые» и постарался устроиться на нем с максимальным комфортом. Свин примостился у моих ног.
— Это есть мой личный свинья, — пояснил я Римме. — Отчень люблю его и везде с собой таскаю. Он побывать даже на Великий Китайский стена.
Римма нагнулась и брезгливо потрепала Свина за ухом. Следовало начинать беседу.
— Я знать, что вы — журналист…
— Вы прекрасно осведомлены, мистер Хаттон.
— О, это есть моя работа. Я хочу продюссировать местный группа «Обльомки кораблекрушения». И ребята говорить мне о вас.
— Но ими, кажется, заинтересовался Фил Гольдштейн? — удивилась Римма.
— Я перекупить «Обльомки» у Фила.
— Вы так богаты?
— Ну, я не мочь сравнивать себя с Билл Гейтс. Но я могу купить целая конюшня таких Гольдштейн.
Римма достала из кармана тонкую пачку «Вог» и закурила. Я обрадовался данному факту: если ваш собеседник курит — значит, он волнуется и хочет скрыть в клубах дыма свои эмоции. Очень, очень хорошо. Когда ь чьей-то голове неспокойно, в нее легче вложить нужную тебе мысль.
— Странно, — произнесла госпожа Троцкая после некоторой паузы.
— Что есть странно?
— Вы уже второй заокеанский продюсер, заинтересовавшийся провинциальной группой с вторичным названием и абсолютно немодной музыкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48