Поэтому датская женщина – в брюках, в шортах, в куртках, в кроссовках.
Сумок в руках тоже нет. Носить сумки – слишком унылая функция для датской руки. Поэтому сумка висит на плече. Или за спиной – сумка-рюкзак. Или сумка на поясе, пристегнутая к ремню. У мужчин иногда маленькая сумочка на ремешке вокруг запястья, как говорят у нас, – «потаскушка».
Наше главное богатство – это наши ресурсы: лес, вода, уголь, нефть, женщины.
Наша женщина – то же горючее: выполняет самую тяжелую работу, загорается от одного неосторожного движения мужчины и очень высоко ценится на Западе.
Многовековое смешение наций на территории нашей страны вывело уникальный тип женщины, в которой есть все лучшее от каждой нации. (Это, правда, не означает, что все худшее от каждой нации – в нашем мужчине).
Как российские шахматисты и музыканты увозят почти все награды с международных турниров и конкурсов, так и российские женщины увозят уже почти все награды с международных конкурсов красоты. Правда, если их женщина стала победительницей, её сразу хватают замуж, а если – наша, то её выгоняют из дома.
Хотя наша одежда так уродует наших красавиц, что их мужья должны спать спокойно.
А наша обувь! – кажется, что её выпускает не легкая промышленность, а тяжелая.
А наше белье! – кажется, что оно не нижнее, а верхнее. Ясно теперь, почему наша женщина так быстро раздевается. Всю одежду – одним рывком. Картина с репродукции Гойи «Обнаженная одним махом».
Нет, прежде чем раздевать женщину, мужчина должен её как следует одеть.
Герда, подружка Хелен, приехала на велосипеде и прикатила под уздцы – второй. Оказывается, мы едем на пикник. Чтобы мне было понятней, Герда называет велосипед бисиклетом. Для бисиклетов вдоль улиц специальные дороги – между пешеходной и автомобильной. Есть и велосипедные стоянки: металлические скобы, вделанные в асфальт.
Перед пикником заехали в небольшой магазин. Сорта помидор напоминают годовой репертуар театра, а сорта колбасы – репертуар кинотеатра.
Хорошо, что они меня не спросили про наши помидоры. А то бы я им ответил: «У нас два сорта помидор – недозрелые и перезрелые».
Больше всего меня удивляет не качество и количество их колбасы, а то, как они ориентируются в этих колбасных джунглях. Какую взять? Тоже проблема.
– Лично я, – говорит Герда, – покупаю то, что покупала вчера.
– А я, – говорю, – покупаю то, чего не купить завтра.
– У вас маленький колбаскин выбор? – спрашивает Герда.
– У нас социалистический выбор, – говорю я. – Это значит, что у нас в каждом доме выборы, кому сегодня есть колбасу.
Не хотел я им говорить, что у нас колбаса – вообще только во время выборов и референдумов. Не хотел их расстраивать.
И что самое обидное, каждый сорт колбасы у них пахнет по-разному. А у нас – один сорт колбасы, но пахнет тоже по-разному. В течение часа.
Герда изучает русский язык.
– А как пишется слово «колбаса»: КОЛбаса или КАЛбаса?
– Смотря из чего она сделана, – говорю я. – КОНЬбаса, КОТбаса, КОСТЬбаса…
Мы купили 200 г колбасы и 300 г помидор. Мне кажется, в Дании ещё и потому всего много, что там берут всего мало. В Дании покупают обычно 100 г сметаны, 150 г мяса. Мясо не исчезает даже во время стихийного бедствия. Во время стихийного бедствия, наоборот, вообще всего больше, потому что все-таки не что-нибудь, а стихийное бедствие!
У нас быстро забывают о том, что было вчера, но долго думают о том, что будет завтра.
Конфет берут 10 кило. Сахарного песку – мешок. Картошки – сколько можешь унести. Потому что завтра может не быть. А завтра оно раз – и снова есть. Тогда приходится все съедать, потому что оно уже начало гнить. Причем за месяц до того, как вы купили.
Перед Данией меня предупредили, что датчане едят мало. Но когда я туда приехал, меня стали кормить, как приплывшего в отпуск Робинзона Крузо. Потом я узнал: их, оказывается, предупредили, что русские едят много. Потому что нечего есть.
* * *
На улице, где живёт мэр, я видел, как брали грабителя. Седому интеллигентного вида громиле две полицейские женщины надели с извинениями наручники. Я думаю, они его нашли по визитной карточке, которую он предусмотрительно оставил на месте преступления.
Грабят и воруют, конечно, в каждой стране. Разница лишь в том – что, как и сколько.
У нас вором считается только тот, кто ворует не со своей работы.
В датские урны заправлены полиэтиленовые мешки – концами наружу. Когда мешок наполняется, его вынимают и заправляют новый мешок. Сразу вспоминаются наши каменные урны без дна. Наша дворничиха, которая приподнимает её одной левой, а одной правой выгребает из-под нее мусор и ставит на место. Урну и того, кто в эту урну плюнул.
* * *
Мы с Хелен перешли на другую сторону улицы.
– Интересно, – говорю я. – Вы переходите дорогу только на зеленый свет. Даже если нет ни одной машины.
– А у вас разве по-другому?
– Ну, мы в общем-то тоже переходим дорогу на зеленый свет. А на красный мы перебегаем.
Причем умудряемся ещё перевести на красный свет какую-нибудь старушку.
Но это – нарушения, которых могло бы не быть. А есть нарушения, которых не может не быть. В Ленинграде или в Москве иногда попадается такая широкая улица, что невозможно успеть перейти её на зеленый. Тем более – пожилой старушке. Поэтому опытная старушка начинает переходить на красный. Когда вспыхивает зеленый свет, она ещё только на середине. А когда снова вспыхивает красный свет, она мысленно уже прощается с белым.
Мы с Хелен садимся а автобус. Обычный рейсовый автобус. Но датский. Внутри – ковровые дорожки.
В Дании входишь в автобус только после того, как пробьешь компостером специальную картонку. На ней указан час, когда ты вошел. И этот битый час можно ездить бесплатно на всех автобусах города. Правда, транспорт, хоть и лучше, чем у нас, но дороже.
На следующей остановке входит датская старушка. Я, как джентльмен, встаю и уступаю ей место:
– Сит даун, плиз, мамаша!
Весь автобус оборачивается и смотрит на меня, не как на джентльмена, а как на донкихота.
Оказывается, в Дании джентльмены никому не уступают место, потому что там места хватает всем.
Я вспоминаю наши венгерские автобусы.
Наши автобусы – как мужчины у женщины: то нет ни одного, а то вдруг появляется сразу несколько.
Наш автобус – это клубок проблем: сначала его никак не дождаться, потом не влезть, а потом не вылезти.
Летом он, душегуб, отапливается, а зимой – нет, и стекла выбиты. Но зато крыша протекает очень редко: только – когда идёт дождь. ещё проблема – купить талоны. Потом проблема – их прокомпостировать. Потому что давка такая, что могут прокомпостировать все что угодно, но только не талон. И пока на этом автобусе доберешься до работы, устаешь так, что на работе только отдыхаешь.
В общем, с нашим автобусом лучше не связываться. Быстрей – пешком.
* * *
Они нас не понимают. Мы говорим:
– У нас все дорого.
А они говорят:
– У вас все дешево! Путешествие из Петербурга в Москву стоит всего полдоллара!
Я интересуюсь ценой автомобиля. Оказывается, их автомобиль стоит столько же, сколько наш магнитофон. Их магнитофон стоит столько же, сколько наши туфли. Туфли стоят, сколько наши колготки. Колготки – сколько полиэтиленовый мешок. Полиэтиленовый мешок не стоит ничего.
То, что производят в Дании, – не самое лучшее в мире, но то, что в Дании продают, – самое лучшее, что в мире производят.
Им непонятны наши разговоры – когда наш продавец спрашивает нашего покупателя:
– Что вы хотите купить?
– Ничего.
– К сожалению, ничего нет.
– Спасибо.
– Приходите завтра.
– Что-нибудь будет?
– Нет, ничего.
– Хорошо, я зайду.
Чем большее количество рук проходят наши полезные ископаемые, тем хуже для нас. Железная руда – отличная. Железо – уже хуже. Телевизоры – совсем плохие. Взрываются на самом интересном месте. Наверно, их делают на военных заводах.
Социализм показал, как много может человек, но как мало – коллектив. Хотя коллектив при социализме ставится выше человека.
В нашем социалистическом государстве индивидуальный труд оказался намного лучше компанейского. Вот у капиталистов компании – «Адидас», «Сони», «Дженерал моторз»! Но зато у нас есть отдельные личности в искусстве и науке, которые уравновешивают нашу безликость в остальном.
Мокрое утро Копенгагена. Здесь надо отложить авторучку и взять акварельные краски.
Хелен шагает – как Петр Первый. Ноги в крикливых рейтузах распахивают длинное пальто, как конферансье – занавес.
Тонкие губы ни о чем не спрашивают. Только – ответ на ваш немой вопрос.
На стене вдруг вижу родную российскую надпись – «Beatles». Музыка объединяет всех, кроме соседей.
Наше искусство они знают плохо.
Спрашиваю их:
– Кого вы знаете из советских писателей?
– Достоевский и Лев Толстой.
– А – из артистов?
– Михаил Горбачев.
Горбачева в Дании знают все. Он – на обложках, майках, штанах. Правда, в редакции одной газеты я видел плакат: на фоне советских танков и вертолетов в афганской пустыне – Михал Сергеич, раздетый по пояс, в руке пулемет, на лбу черная повязка, и подпись – Рэмбо.
Но тут, думаю, они ошиблись: рисовать надо было Брежнева.
Вот она – драма советской жизни: сначала на политическую арену вышел сценарист героической пьесы, потом режиссер трагедии, потом танцор, потом клоун, потом два статиста и, наконец, – артист!
Наша жизнь им непонятна. Как, впрочем, и непонятна нам самим. Просто опыт позволил нам приспособиться к нашей жизни. Наш долгий опыт – к нашей недолгой жизни. На Западе до сих пор считают, что коммунальная квартира и совмещенный санузел – это аттракционы в парке отдыха, нечто вроде пещеры ужасов и комнаты смеха. Наша реальность – для них фантастика. А их реальность – фантастика для нас.
В Дании любят абстракционизм. Абстрактные работы – в офисах и квартирах.
Музей современного искусства в пригороде Копенгагена.
Главное – не повесить картину вверх ногами. Зритель-то не заметит, а автор может обидёться.
Вторая трудность – придумать название. Название абстрактной картине придумываешь дольше, чем её пишешь.
Третья трудность – цена. Назначишь слишком высокую – никто не купит. А назначишь слишком низкую – подумают: мазня.
У нас абстракционизм не развит. Потому что у нас вся жизнь – абстракция. О том, что съел, узнаешь на другой день. О том, что человек жил, узнаешь из его некролога. Правительство говорит абстрактно, а народ конкретно. Правительство говорит: «Невиданный урожай», – а народ уточняет: «Невидимый». Правительство говорит: «Свиная отбивная», – а народ уточняет: «Это картошка, отбитая у свиньи». Правительство говорит: «Подоходный налог», – а народ уточняет: «Это налог на то, что ты ещё не подох». Правительство говорит: «Говорит Москва!», – а народ уточняет: «Остальные работают».
Каждый человек в чем-то виновен, но народ не виновен ни в чем. Народ только НАЗЫВАЕТ своими именами вещи, которые ДЕЛАЕТ правительство. Но народ за СЛОВА сажали, а правительство за ДЕЛА пересаживали. По какому закону? По морскому. Страна – как рыба: гниет с головы, но чистят её с хвоста.
Кто первым сказал, что Запад загнивает? Как всегда – Шекспир. «Прогнило что-то в Датском королевстве».
Я – в замке Эльсинор. Об Эльсиноре мне известно только то, что там жил и работал Гамлет. Но и этого достаточно. Гамлет, принц датский, принципиальный датчанин.
Гамлет – это обнаженная шпага, обнаженная мысль, обнаженный нерв. Точней – все в обратном порядке.
Гамлетовский монолог – это диалог с самим собой. Бой со своей тенью. «Эх, была не была!» – воскликнул Гамлет, что в переводе на староанглийский означает: «Быть или не быть?» Дальше – мысль об одежде: «Вот в чем – вопрос». Вопрос – в чем выйти. Они долго думают, что надеть, потому что гардероб у них большой, а мы долго думаем, что надеть, потому что гардероб у нас маленький.
В своих трагедиях Шекспир раскрывал мир внутренностей человека. Если бы американцы снимали кино по «Гамлету», они назвали бы его «Убийца родного дяди» или «Отец, вылезающий из гроба». Фильм ужасов. У нас такого жанра нет. Зачем нам выдумывать ужасы, когда достаточно выйти на улицу. Или включить новости.
Из западных фильмов у нас вырезали обнаженную натуру, как будто наш народ её никогда не видел. А вырезать надо было одежду. А также – магазины, еду и все остальное.
* * *
Красота – чуть ли не единственное, что у нас ещё осталось. Спасет ли она нас?
Одеваются датчане просто. У нас – чем ты богаче, тем больше на тебе накручено. А у них и миллионер, и безработный – все в кроссовках и джинсах. Даже старички и старушки. Это только у наших пенсионерок – бушлаты, в которых даже матросу руку не согнуть.
Такое чувство, что датчане не умирают. Все спортсмены. Все худые. Только раз встретил толстого. Полчаса говорили с ним на ломаном английском языке, пока не выяснили, что он – тоже русский турист.
За границей живёт 20 миллионов наших. Кем же они работают? Конечно, среди них есть большие писатели, музыканты и ученые. Но в основном наши ученые работают там инженерами, инженеры – рабочими, а рабочие – безработными.
Правда, безработный у них имеет столько же, сколько у нас три инженера, хотя и он, и они валяют одного и того же дурака. Только у нас непонятно: инженер мало получает, потому что валяет дурака, или валяет дурака, потому что мало получает Почему дипломы наших врачей ценятся там как макулатура? Потому что наши врачи ничего не могут. Не могут отличить белокровие от плоскостопия, ожирение от беременности, уснувшего от усопшего.
Они даже мужчину от женщины могут отличить только по паспорту.
У нашей медицины только два диагноза: все, что выше шеи, – О-ЭР-ЗЭ, а что ниже, – ОТ-РЕ-ЗЭ. Вместо горчичников используем утюг, вместо банок на спину – поцелуи, вместо клизмы – ершик, а против СПИДа у нас одно оружие – плакат «СПИД, сдавайся!»
Наша страна – гигантский больной. Но можно ли помочь больному, если разрезать его на части?
На потолке королевского дворца – гербы земель, когда-то входивших в состав Датского королевства:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40