На столе перед ними стояли бутылки, вполне невинные с виду, но с достаточно горячительным содержимым. Результатом этого были шум, и гам… и недоуменные взгляды сестрицы Бисби в их сторону.
Какой-то колдун от электроники соорудил устройство, выводящее бой Биг Бена на настенные громкоговорители. Когда праздничный ужин закончился и волшебное мгновение приблизилось, все собравшиеся притихли. Ривен откатил свое кресло от стола и занял позицию у окна, что выходило в сад, теперь скрытый тьмой.
Замечательная новогодняя ночка.
Звезды сияли так ярко, что даже отсюда, из помещения, он разглядел Сириус. Ему так хотелось на улицу — снова побыть одному в тишине, как частенько бывало прежде. Свет в комнате притушили, громкоговорители начали тихонько потрескивать. Раздался голос, вещающий о громадных толпах, наводнивших Трафальгарскую площадь, и о представлении у фонтанов. Дуди отплясывал джигу с какой-то старушкой, которая светилась от радости. Судя по ее виду, старушенция не танцевала уже, наверное, лет тридцать. Сестра Коухен присоединилась к ним на пару с восьмидесятилетним старцем, который в другое время лежал бы себе в теплой постельке и изводил всех своим нытьем.
Забили куранты — танцы тут же прекратились. Ривен встал, сжимая в руке бокал.
Девять, десять, одиннадцать… На последнем ударе он осушил свой бокал и поднял его к потолку.
За тебя, моя красотка. С Новым Годом!
Когда он уходил из комнаты, Дуди целовал сестру Коухен. Пациенты, по новогодней традиции, по-старчески чмокали друг друга. Трясущиеся руки сплелись, и зазвучало «Доброе старое время». Мелодия летела за ним по пятам, пока он выбирался на улицу, к безмолвной ночи и холодным звездам, к лужайке и тихо струящейся реке.
Трава была влажной и мокрой, так что продвигался Ривен медленно. Устав, он остановился и попытался определить созвездия. Орион со сверкающим своим поясом. Ковш Большой Медведицы и Полярная звезда. Яркая Венера низко над горизонтом и сияющий Юпитер. В прежние времена они ему были проводниками. И теперь они тоже вели его, как будто время могло повернуть вспять, и он опять оказался на Скае, и его сердце еще не разбилось, и рядом был кто-то, кто любит его.
Река отражала Млечный Пусть и словно лилась через край под обнаженными ветвями ив. Ривен уселся на землю и стащил ботинки слегка дрожащими от усталости руками. Потом — носки. Студеная роса приятно холодила босые ноги.
Поначалу речная вода обожгла его холодом, но потом жжение сменилось жарким покалыванием. Он стоял, позволяя ему — этому восхитительному ощущению — подниматься от ног по телу, и смотрел на звездный купол неба. Купол как будто вращался в бархатной темной безмерности. А он, Ривен, стал его центром, осью вращения. Он понял: время его в Бичфилде истекло. Наступило время уйти. Время вернуться в горы.
4
Ривен возвращался в Кемасанари не для того, чтобы писать свою книгу. Он просто пытался рассеять призраков, исцелить себя. Он Думал так: если он и возьмется писать, то это будет одним из средств его исцеления, но он не был уверен, что это средство понадобится. Как бы то ни было, он все же едет туда, на поезде, — все его вещи собраны в рюкзаке, который валялся теперь у его скрюченных ног, — Бичфилд остался за полдюжины графств отсюда, и новый год раскрывался перед Ривеном как загадочный цветок.
Ночь в поезде. Он не побеспокоился даже о том, чтобы взять билет в спальный вагон; это было уже своего рода традицией — добираться до Ская с максимумом неудобств. Казалось, от этого, по контрасту, Квиллины при взгляде на них через Саунд-оф-Слит становились еще более прекрасными и притягательными. Он глядел в серое марево за окном. Если так будет и дальше, то я вообще ничего не увижу, — только эту бесконечную изморось.
Проехали Карлайл и вместе с ним — Англию. Движение поезда убаюкивало Ривена. Он задремал. Несколько часов спустя он пробудился от своего судорожного сна, ощутил боль в ногах и увидел, как над нагорьем разливается свечение рассвета. Кое-где холмы уже были покрыты снегом. Интересно, спросил себя Ривен, а есть ли снег на островах. В первый раз за все время пути ему пришло в голову, что добраться до домика будет, наверное, не так-то просто. Придется топать через перевал, выбора нет. Вряд ли он там отыщет кого-то, кто потащит его на себе.
В Маллейге он сошел с поезда в пасмурное утро и добрался пешком до гавани, — благо от станции было рукой подать. У причала качались рыбачьи лодки и какие-то транспортные катера. Над головой кричали чайки; Ривену казалось, что с тех пор, как он слышал крик чаек последний раз, прошли годы. Он поднял глаза и увидел большой особняк, абсолютно неуместный на покрытом пожухлым папоротником каменистом склоне горы, что возвышалась над гаванью. Ривен повернулся в сторону моря — за проливом в туманной дымке угадывался Скай. Он снова вернулся сюда, в край моря и камня.
Он подоспел как раз к полуденному парому и, ступая на палубу маленького суденышка, испытал странное чувство, больше всего похожее на суеверный страх. Вновь оказаться так близко. Это ли нужно ему сейчас? Но он уже принял решение.
Всю переправу Ривен простоял на палубе; свежий ветер играл его бородой. Уже приближался Армадейл, заросшее лесом местечко в низине. Отсюда еще долго-долго пилить на автобусе, а потом — на своих двоих через перевал.
Плыви, мой челн…
Палуба качалась под ногами, за кормой носились и резко кричали чайки. Зачем он вернулся сюда? Его мутило при одной только мысли о Кемасанари, мертвом, — как мертва она, — о вещах ее там, внутри, как они были оставлены тем летним утром. Мрачное настроение черным вороном кружилось над его головой, опускалось ему на плечо.
Быть может, Моулси был не так уж прост.
Едва ступив на мол Армадейла, Ривен стал беспомощной жертвой изощренных причуд островной системы автобусного сообщения. Впрочем, ему все-таки удалось добраться до Бродфорда без особой головной боли. Здесь можно будет подсесть на почтовый автобус, который проходит через Торрин; но сначала Ривен заглянул в отель и подкрепил дух свой и тело глоточком-другим виски Маклеода. Умение потреблять крепкие напитки относится к жизненно важным навыкам современной общественной жизни, и за то время, что Ривен провел в Шотландии, он изрядно поднаторел в этом искусстве.
Маленький красный автобус, развозящий по острову почту, как обычно, опоздал. Водитель его не узнал, за что Ривен был ему искренне благодарен. Он промолчал всю дорогу, пока автобусик кружил средь холмов, пробираясь на юго-запад к Торрину. Для Ривена это было путешествие в прошлое. Месяцы, проведенные им в Центре, казались теперь серым туманным сном, от которого он, наконец, пробудился.
И вот, наконец, его взору открылся перевал: горные склоны, бурые от пожухлых зарослей папоротника, вершины кряжа засыпаны снегом. Ривен смотрел на них, вдыхая свежий горный воздух всей грудью и теребя в руках палку. Поблизости от остановки очень кстати оказалась чахлая рощица орешника, Ривен вырезал себе настоящий посох, пригодный для горной тропы, и начал свое долгое восхождение. Ветер нес с собой промозглую изморось, и уже через пару минут все тепло виски выветрилось. Ривен мерно шагал, наклонившись вперед и пытаясь восстановить сбившееся дыхание.
Узкую тропку пересекали шумные ручейки, и вскоре Ривен промочил ноги. Спина и подмышки уже вспотели, хотя лицо и уши мерзли под холодным ветром. На мгновение остановившись, он выпрямил спину и вгляделся в подъем впереди, стараясь не обращать внимания на боль в ногах.
Я, должно быть, с ума сошел.
Но он снова двинулся вперед, опираясь на ореховый посох. На склоне холма паслись коровы. Не переставая жевать свою жвачку, они оглядели Ривена с выражением спокойного любопытства. Он прошкандыбал мимо и бросил взгляд на хмурое небо.
Похоже, оно готовилось разразиться чем-то действительно неприятным. Ривен знал этот кряж, эту тропу. Все повороты ее и изгибы, подъемы и спуски, заболоченные низины, по которым нехотя стекали в долину черные торфяные воды. Вот только тело, которое брело по тропе, изнывая от боли, было ему незнакомо. Новая, неизвестная прежде слабость сопровождала его восхождение, как будто он шел по этой тропе в первый раз, ничего не зная об усилиях, необходимых для идущего по ней.
Он пересек снеговую границу, дождь обратился теперь в мокрый снег, который, падая, скапливался на камнях и на вереске, затем сползал слякотью, а сверху снова валили свежие белые хлопья. Тихий, погожий денек, сказал бы Кэлам со своей вечной трубкой во рту и глазами, которые привыкли видеть погоду похуже. Но Кэлам умер, опередив дочь свою лишь на год, умер ясной лунной ночью, сломленный грузом бездействия, которое сердце его отказалось выносить. И пес его жалобно выл, свернувшись у ног хозяина.
Ривен добрался до перевала и уселся на камень; внизу, словно бы выцветшая в сгущающейся темноте и кружащейся метели, простиралась Слайгаханская долина. За долиной громоздились горы, а слева шумело море, бесконечной пенистой лентой набегая на берег. Ну да. Тихий, погожий денек; но следующая ночь будет отнюдь не тихой. Он растер свои ноги. Изуродованный и одинокий. Такой одинокий. Только упрямство и, быть может, еще привычка к военной дисциплине удерживали его от того, чтобы не разрыдаться, как удержали от слез тогда, в Ирландии, когда прямо под носом у Ривена взрыв разметал на куски его капрала, или когда он узнал, что Дженни мертва.
И он снова видел ее как живую — ветер треплет ее волосы, а она смеется и поторапливает его. Вниз по склону этого увала, на который он сейчас взобрался. Ривен направился дальше, проклиная свои бедные ноги, и грязь, и слякоть, и зиму, но больше всего — себя.
Спуск оказался гораздо труднее подъема: икры болели, колени ныли. Ему приходилось глубоко втыкать посох в размокшую землю, хвататься за вереск и камни. Склон был настолько крут, что тропа петляла причудливым серпантином. Ручьи теперь текли почти прямо вниз, часто пересекая извилистую тропу. Его промокшие ноги уже больше не ощущали никаких неудобств от сырости, но боль донимала Ривена. Ему казалось, что спицы в ногах у него сдвигаются с места, винты врезаются в мышцы, металл царапает по кости.
Пока Ривен спускался, снег опять перешел в дождь. Студеный, мелкий, нудный дождь, разбрасываемый порывами ветра с моря. Внизу, в заливе, ревели волны и крошились о мыс в белой ярости. Ривен обвел взглядом прибрежную луговину, и ему показалось, что он разглядел темное пятнышко на том конце залива — домик.
Перешагивая один из ручьев, он поскользнулся на влажном камне и упал, и покатился вниз по склону. Цепляясь руками за камни и стебли травы, он смог удержаться только перед черной торфяной топью; еще бы дюйм, и он въехал бы туда лицом. Он полежал там с полминуты, пока вода болота не успокоилась и в ней не возникло его отражение, потом поднялся на четвереньки, при этом руки его по запястья погрузились в тину. Промокший до нитки и весь черный от грязи, Ривен заставил себя встать и, проклиная свое упрямство, продолжить свой путь вниз по склону сквозь дождь и ветер.

— Ты погляди только, какое сегодня море. Синее-синее, — сказал он и остановился на вершине, засунув большие пальцы между лямками рюкзака и плечами.
Она поглядела на него. Ветер немилосердно трепал ее длинные черные волосы.
— Летом оно всегда синее или бирюзовое. И спокойно-сонное, гладкое, как зеркало. Хорошо, что здесь, наверху, нет мошкары. — Сняв рюкзак, она бросила его на землю. — Давай пару минуточек передохнем.
Он тоже снял свой рюкзак.
Ветер несся по склону неритмичными волнами, пригибая траву, сверкающую на солнце каплями росы. В суровом бледно-голубом небе плыли белые косматые облачка. День выдался ясным и свежим; воздух был прозрачным, точно хрусталь. На самом краю горизонта виднелись каменистые пики Квиллинской гряды.
Они лежали в хрустящем папоротнике. Волосы Дженни разметались как веер. Она откинула их с лица и, повернувшись на бок, привстала, опершись на локоть. В небе, пронзительно вскрикивая, кружил одинокий кроншнеп. Облака стали темнее и то и дело набегали на-солнце. Должно быть, над морем копился дождик, готовясь вылиться на гористую преграду.
Дженни заерзала.
— Знаешь, люди — как времена года, — рассеянно проговорила она. Ривен нахмурился. Она лежала теперь на животе, подперев подбородок руками. Его лицо приняло озадаченное выражение, и в глазах Дженни вспыхнула искорка смеха. — Правда-правда, — сказала она. — Кто-то — зима, кто-то — лето, кто-то — весна или осень.
Он рассмеялся. Она взъерошила ему волосы.
— А я кто, по-твоему? — спросил он.
— А ты балда, — рассмеялась она в ответ.
Он сгреб ее в охапку и держал, не давая вырваться, но она продолжала брыкаться.
— Балда! — победно выкрикнула она и завертелась в его объятиях, но вырваться так и не сумела. Наконец она успокоилась и затихла. Ветер, несущийся по холмам и швыряющий чаек как листья, разметал ее волосы. Они улыбнулись друг другу. Лишь несколько дюймов разделяло их лица.
— А ты, — проговорил Ривен, затаив дыхание, — ты весна с порывистым ветром, и цветением вереска, и грозой… — Он легонько коснулся губами ее губ. — И осень с богатой жатвой.
И снова губы их встретились. В папоротнике и вереске шуршал ветер. Облака и тучи громоздились на небе, загораживая солнце.

Было темно. Он брел по колено в грязи, отмечающей нижний край склона. Заснеженная изломанная кромка хребта выделялась на фоне темнеющего неба. Облака поднялись вверх, и дождь почти прекратился. Скоро взойдет луна. Ривен продрался через заросли камыша, покрывающие низину. Боль в ногах превратилась в ослепительный свет в мозгу.
Самое трудное позади, дружище. Осталось только обойти залив.
Дождь, наконец, перестал, но соленый ветер швырял брызги моря в лицо Ривена, жаля кожу, привкусом соли ложась на губы. Белая пена и лунный свет омывали берег, далеко в море уходили белыми барашками волны.
Ривен уже выбрался из грязи заболоченной низины на гальку, его ноги съезжали с крупных голышей, посох стал ненадежной опорой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58