Меньше года назад в нее пригласили на царство мужественного красавчика Киселева, и Анна безучастно внимала про ужасы чеченской бойни и грызню вечно похмельного президента с вечно ноющим парламентом, озвученные его бархатистым драматическим баритоном. Внимала, но не могла вникнуть ни в одно слово, словно у комментатора изо рта выскакивали не слова, а скользкие стеклянные шарики. Жизнь вызывала у нее стойкое отвращение, тотальный токсикоз. Сползала с постели Анна только к вечеру, к приходу мужа домой. Николай допоздна теперь пропадал на работе. С режимом экономии было покончено. Он снял роскошный офис. Купил новый «вольвешник», нанял водилу, охрану и стал вести жизнь преуспевающего бизнесмена, совсем скоро забыв, что все это досталось ему в приданое.
— Слушай, ты все пела, это дело. Так пойди-ка попляши, — саркастически говорил он теперь Анне на ее деловые замечания. Они давно перестали не только быть единым целым, но даже делать вид, что это мимолетное единство, пусть даже продиктованное чувством опасности, когда-то было. Фактически сразу, как только Анна узнала, что беременна, она перестала спать с мужем. Николай злился, но не унывал — деловые разборки, пьянка и секретарши отнимали слишком много сил. К тому же как-то само собой получилось, что, заскочив на минутку к прежней жене Верке с подарками для дочери, Николай по привычке остался обедать (Вера потрясающе готовила), выпил и завалился с ней в постель.
Анна же была только рада своему вынужденному целомудрию, а у Николая всегда было чувство неловкости перед женой, несвойственное ему обычно в обращении с женщинами, вернее с телками. Его жена не была телкой, это его нервировало. Но кем именно она была — он не хотел задумываться. Так уже через год их брак превратился в обычный рядовой кошмар.
Однажды, когда он завалился среди ночи пьяный, а недовольная жена не пустила его в спальню, Николай серьезно рассвирепел и впервые с удовольствием матюкнулся. Он страшно маялся, что в доме Анны не признавали площадной брани, и крепился, сколько мог. О! Этот сладостный момент обрушивания заградительной плотины. Свобода! Сейчас он скажет все, что думает об этой холодной курве и ее злобной мамаше. Услышав отборный мат, Анна испугалась и быстро распахнула дверь спальни, ей было стыдно, что мама может услышать его грязные ругательства.
— Молчать! Я тебя башляю, так что замолкни. Тоже мне Жанна Бичевская! Разголосилась! — продолжал накручивать себя Николай, хотя Анна не проронила ни слова. — Да я твою задницу спас. Без меня ты давно б скурвилась. И правильно, не бабское это дело в бизнес соваться.
— Тоже мне защитничек! Угробил двух друзей и в ус не дуешь! — не выдержала Анна.
Он развернулся и наотмашь ударил ее по лицу. Прекрасный ход, когда нет других аргументов. Анна отшатнулась, схватилась за скулу и сначала хотела завизжать на весь дом, броситься с кулаками на обидчика, кричать, плакать и кусаться, но огромным усилием воли сдержалась и юркнула мимо его растопыренных лапищ в детскую, заклинив дверные ручки табуреткой. Впервые за долгие месяцы она осталась с ребенком наедине. Вася спал, раскинув ручки со сжатыми кулачками, и сладко причмокивал во сне. «Вот человечек, который может стать мне другом, защитником, а может, и врагом. — Анна, дрожа от страха, обиды и возбуждения, низко склонилась к колыбели. — Кем он будет, зависит от меня. Страшно. За этого бутуза придется драться. А стоит ли? Есть ли за что? Много ли в нем моего? За него сейчас надо решать, в каком лагере он будет».
Нет, не напористостью и бравадой хачатуряновского марша из «Спартака», оказывается, веяло от ее мужа, а совсем другим — жестоким и беспощадным напором со зловещим бряцанием оружия и сверканием начищенных фашистских касок из Седьмой симфонии Шостаковича со скорбным и лаконичным названием «Эпизод нашествие».
Утро было хмурым, день — долгим. Но, как это ни странно, зуботычина пошла Анне только на пользу. Она словно очнулась от летаргического сна и, проснувшись рядом с сыном на диване в детской, с удивлением оглянулась вокруг. Васечке отдали комнату покойного дедушки, почти ничего в ней не поменяв, поэтому первое, что попалось ей на глаза, было старое венецианское зеркало. Из его мутной, почти перламутровой глубины на Анну глядело усталое лицо когда-то хорошенькой женщины, которую когда-то обожали, целовали и говорили ей нежные глупости. С этого незнакомого лица свисала немножко помятая за ночь маска тупой меланхолии, раскрашенная для разнообразия фингалом. За этой почти театральной личиной страдалицы невозможно было разглядеть бывшую владелицу фирмы, освоившую бухучет и таможенное законодательство, английский, итальянский и немецкий языки и водительские курсы в придачу. А что эта весьма упитанная особа с потухшим взором — обладательница нежного лирического сопрано и солистка столичного театра оперы и балета, и вспомнить было смешно. Вернее, страшно.
Вечером муж пришел пристыженный, с дорогой бутылкой коньяка и, пряча глаза, невнятно бормотнул с порога:
— Ты того, не сердись. Я немного хватил лишнего. Сама понимаешь. А ты язва, бачешь ведь, как я из-за хлопцев переживаю. Я ж с ними весь Афган прошел.
(Вроде и извинился, а вроде сама виновата.)
— Где у нас вторые ключи от машины? — буднично спросила Анна вместо ответа. (То ли приняла извинения, то ли нет.) — Она ведь тебе не нужна, ты все равно на Степе ездишь, а я хочу на рынок сгонять.
— Зачем тебе самой-то? Степка все привезет. — Ему было жалко отдавать жене ее собственную машину, но отказать в такой ситуации тоже нельзя.
— Степа вечно все путает, — невинно возразила Анна.
— Добре, — протянул Николай, хотя ничего доброго в этом не видел, и нехотя вынул из портфеля запасные ключи. В честь примирения нельзя было препираться, хотя настроение сразу испортилось. Вот ведь дрянная баба.
Следующим утром Анна встала около двенадцати, то есть по ее меркам — ни свет ни заря. Собралась, причем вся одежда показалась ей чужой, жесткой, раздражающей, и впервые за несколько месяцев выползла из дома. На улице потрескивало, как масло на сковородке, неожиданное для августа пекло. Она подошла к своему раскаленному «Москвичу», с отвращением пролезла в эту душегубку и попыталась завестись. За год с небольшим водительского простоя Анна забыла все. Она с трудом завела свой танк и бестолковыми рывками, словно на строптивом» осле, стала продвигаться по крайней правой полосе забитого автомобилями бульвара, мешая всем: троллейбусам, сворачивающим на остановку, легковушкам, уходящим на поворот, и даже спешащим перейти дорогу старушкам. Выдавить больше сорока километров в час из своей сведенной страхом ступни на педали газа Анна не могла. Колени ее непроизвольно подрагивали, тело покрылось липким и неожиданно едким потом.
— Куда это вы крадетесь, мадам? — галантно осведомился долго наблюдавший за ее пластунским продвижением гаишник, когда Анна мужественно пыталась вывернуть с бульвара по боковой улице на Садовое кольцо. После такой встряски она с трудом развернулась на набережной, но все-таки из последних сил вернула своего четырехколесного друга на место. Ужас, который она испытала во дворе при парковке, доконал ее окончательно. На ватных ногах поднялась наша автолюбительница домой и рухнула как подкошенная на диван. Неужели она отупела до такой крайней, животной степени?
Неделю прожили спокойно. Как всегда. До следующей пьянки. Споткнулись ни на чем, на пустом, но скользком месте.
— Ну что вытаращилась? Устал человек! Я ж мужик! А ты фордыбачишься! — То, что Анна упорно уклонялась от супружеской близости, страшно его злило. — Да меня любая с руками оторвет, даже Верка! — брякнул он спьяну, очень уж ему хотелось похвастаться, что его бывшая жена называет его «пупсиком» и «медвежонком» и вообще считает его самым лучшим мужиком на свете.
— Вот и катись к своей Верке! — зло бросила Анна, ее дрожь начинала бить при мысли, что когда-то она могла отдаваться этому бронетранспортеру. Хотела добавить: «Деньги только оставь», — но испугалась, затаилась.
Он, словно прочтя ее мысли, неожиданно шагнул к ней с перекошенным лицом, схватил за локоть, развернул к себе, замахнулся. Она инстинктивно отшатнулась, пытаясь увернуться от удара.
— Что, боишься меня? — нехорошо засмеялся Николай, — Добре! Правильно делаешь! Хоть на это мозги есть. Не знаю, как ты с фирмой справлялась. Тебе надо Богу молиться, что я попался.
— Пошел отсюда, свинья! — прошипела еле слышно Анна.
Но Коля услышал и ответил жене затрещиной. Потом еще одной. Потом схватил ее за волосы, крутанул их у затылка, чтобы не вырвалась, и поволок жену, как котенка за шкирку, в спальню. К счастью, в это время зазвонил телефон, в детской заплакал разбуженный Васечка, хлопнула дверь маминой комнаты, и Николай ослабил хватку.
— Радуйся, что сына кормишь, — просипел он.
Анна вывернулась и бросилась бежать вон из спальни: «Только бы мама ничего не заметила. Стыдно. Как стыдно».
Страх забирает силу. Она забилась в ванну. Включила воду. Кровь бешено билась в висках. Казалось, голова сейчас лопнет, как перезревший арбуз. Анна дождалась, пока все угомонились, взяла на кухне топорик для отбивания мяса, вошла в спальню. Сейчас она сможет отомстить. Убить его, оттащить труп в машину и выкинуть в реку, как показывают во всех фильмах. Двух людей она прикончит в своей жизни или трех, какая теперь разница? Мама ее покроет, но как быть с Васечкой? А если менты раскопают? А если гаишник остановит? «Куда это вы крадетесь, мадам?» Кому она отомстит? Себе, проведя двадцать лет в тюрьме? Она серьезно обдумывала последствия, уже прекрасно понимая, что никогда ничего подобного не сделает. Это было просто ритуальное устрашение спящего противника. Вот бы мы им дали, если б они нас догнали!
Нет, это не выход, и потом, убить человека самой — это не так-то просто. В тот раз убивала не она, а револьвер. Это револьвер щелкал пулями, как зубами, и плевался огненной слюной. Она только держала его, да нет, даже не держала, а пыталась удержать его, бешеного, пляшущего у нее в руках.
Она присела на кровать, погладила тупую, тяжелую поверхность топора и подумала: «Зачем я тогда обратилась за помощью? Сейчас была бы бедная, но свободная и не битая. И ребята были бы живы».
Страх, смятение, ярость и отчаяние — вот что ощущала теперь Анна вместо привычного омерзения от жизни. Синяки, конечно, зажили. Мама промолчала. И все осталось на своих местах. Только молоко пропало. Но может, это и к лучшему, Анна очень тяготилась этими нудными и болезненными кормлениями.
Когда среднему человеку ставят нерядовую задачу — он теряется, начинает метаться и тосковать, чувствуя свое бессилие, но когда неординарного человека заставляют делать стандартные вещи, он тоже пасует и быстро обессиливает. У Анны было хорошо поставленное дыхание, но на заурядную, дюжинную семейную жизнь его не хватало.
У кого спросить совета? Мама? Папа? Бесполезно. Подруги? У нее нет подруг. Милиция? «Когда убьет, приходите!» Они небось сами колотят своих жен. Милые бранятся, только тешатся. «Да мне самой часто встречаются тетки, которым так и хочется врезать», — думала Анна. Психолог?
Где-то она читала о кризисном центре для женщин. Ага, в «Домовом». Анна полистала страницы… да они тезки! Центр тоже назывался «АННА». Позвонить?
— Это кризисный центр для женщин, — спокойно и доброжелательно отозвались на том конце провода.
— Меня бьет муж, — услышала Анна свой голос, будто со стороны.
— Вы давно замужем?
— Второй год.
— А когда это началось?
— Несколько дней назад.
— Вы живете одни, вас некому защитить?
— Нет, с мамой, но я не хочу ее в это впутывать. — О сыне как о реальном члене семьи Анна все время забывала.
— Вам надо быть осторожной, практика показывает, что насилие, однажды совершенное, потом всегда повторяется. Вам есть куда уйти?
— Куда? Из собственного дома?
— Хорошо бы найти себе место, где можно отсидеться в безопасности с запасом продуктов и денег на случай, если вдруг вашей жизни будет угрожать опасность. Вам нужно время, чтобы оглядеться…
— Извините, мне в дверь звонят. — Анна в ужасе бросила трубку. На лестнице хлопнула дверь лифта. Она испугалась, покрылась испариной. Вдруг это вернулся Николай? Нет, все тихо. Но волоски на всем теле продолжали вибрировать от страха.
Тридцать три года. И все уже позади. И любовь, и слава, и деньги. Разве может быть жизнь позади в тридцать три года?
И почему матери твердят своим дочерям, что главное — встретить хорошего человека и выйти замуж? Почему не говорят, что мир — это жуткое местечко, где надо твердо держаться на ногах и уметь постоять за себя? И если тебе попадется мало-мальски нормальный парень, считай, повезло, а так — ты, как в тылу врага, должна рассчитывать только на себя. Молодая женщина должна знать с самого начала, что ей все придется делать самой, а мужчина — это просто приз. Попался хороший — крупно повезло, родители ее понимают, свои или мужнины, — редкая удача, дети выросли душевно близкими людьми — огромное счастье, за которым лежит ежедневный и не всегда оправданный труд. Но все это — сверх программы. На это нельзя закладываться.
Почему молчат отцы и братья понятно. Кто будет говорить невыгодные для себя вещи? Но почему так подло обманывают матери? Может быть, боятся, что если они скажут правду, то их дочери не захотят выходить замуж и рожать детей, и они останутся без внуков? Или это эффект заложника, когда тот оправдывает взявшего его в плен террориста?
Анна отказывалась думать, что муж врезал ей не по пьяни и не из-за того, что был злодейский садист, а просто от обиды, что пользуется деньгами жены, но главное — от боли за обман. Она обманула его. Ее «секретик» оказался пустышкой, простой стекляшкой, — светловолосая ундина не любила своего рыцаря, и это чувствовалось в каждом ее пренебрежительном жесте, снисходительном взгляде. А он был классный парень, его надо было любить, и тогда он мог бы свернуть горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37