Таким образом, не удивительно, что меня очень часто спрашивают – почему? Каким образом, спрашивают меня, вышло так, что целый народ поклонился злу? Что за нечистые узы столь крепко связали с Сэтом мою несчастную родину?
Хораспес взмахнул руками, словно отгоняя какое-то мерзкое существо.
– Я не смею надеяться отыскать ответ на этот вопрос, ибо моя вера столь сильно разнится от веры большинства моих соплеменников. Отважусь лишь предположить, что виною всему – судьбоносная неспособность стигийцев породить мужа, достойного воспринять и власть, и соответствующее поклонение... Так, как это удается шемитам. Ибо, когда государством начинают править священнослужители, их власть становится столь сильна, что может ввергнуть целый народ в пучину пагубного заблуждения!.. Вот мое суждение; глубже этого не смею я заглядывать в темные бездны прегрешений стигийцев. Ибо, распознав истинную природу присущего им порока, я отрекся от их богохульственных кощунств и ради спасения души своей бежал в более праведную страну!
И вот, о благородные гости, ныне с высот собственного опыта говорю вам: эти люди столь же тверды волей и сильны духом в своем стремлении к злу и тьме, как и мы – в нашем стремлении к правде и свету. Также и в науках и разных искусствах они продвинулись ничуть не менее нас, вот только такова природа этих искусств и познаний, что ни один истинно праведный и мудрый народ – например, такой, как шемиты, – не потерпел бы их и не стал им потворствовать. А кроме того, Стигия с давних времен славится богатством и военной силой. И это известно властителям Шема, но не вселяет в них, увы, должного опасения... – Тут Хораспес бросил многозначительный взгляд на приезжих из Ирука. – Ныне же между двумя империями царит мир, и кое-кому кажется, будто это во благо... – Пророк нахмурился еще больше, и сделалось ясно, что он-то придерживался совершенно иного мнения. – Когда царит мир, – продолжал он, – наука неутомимо продолжает свой путь. Во всех Хайборийских странах никто не сравнится с нами в искусстве обработки металла и камня. Врачебные науки расцветают, как никогда. Наши жрецы, смиренно почитающие Эллаэля, изобрели столь совершенные способы бальзамирования умерших вельмож и их возлюбленных слуг, что души почивших беспрепятственно переносятся в Лучший мир и блаженно успокаиваются в следующей жизни. Вдумайтесь только, каких высот достигло познание! Каждый из сидящих на этом пиру вполне может надеяться, что однажды прибудет в объятия Эллаэля со всеми своими богатствами, живностью и избранной челядью, дабы занять подобающее место в Его горнем царстве и радостно служить Ему на небесах!
Но вдумаемся, о правоверные! Заняв предначертанное нам место среди почитаемых предков, сумеем ли мы должным образом заявить там о своем положении и правах? Нужно хорошо приготовиться к этому, о друзья, и преисполниться непоколебимой решимости править Заоблачным миром так же, как мы ныне правим этой землей!
Наше время есть время общественных смут, когда подвергаются сомнению праотеческие заветы. В наши изобильные дни каждый богатый торговец высекает гробницу в скале и наполняет ее драгоценным посмертным приданым. Даже последний нищий способен собрать несколько монет, дабы тело его подвергли хотя бы самому дешевому бальзамированию и снабдили какой-никакой едой, – ибо даже нищие питают пусть жалкую, но надежду войти в Дом Эллаэля. Каждый пытается заглянуть в Вечность! Насколько же обстоятельнее должны готовиться к Последнему путешествию такие, как мы с вами?..
Наши зодчие и правители, каждый в своем ремесле, ныне также достигли небывалых высот. Мы способны возвести укрепления, которые не сможет взять ни одна армия мира. И гробницы, которые будут столь же гордо выситься тысячелетия спустя. Истинно говорю вам, о шемиты!.. Применим же в полной мере все эти познания и искусства, дабы завоевать свое место в Высшем Мире, ибо Эллаэлю любезны сильные!
И помните, правоверные: сей, зримый нами мир в глазах Вечности – что капелька воды для могучего Стикса, яростного в своем весеннем разливе. Так может ли быть у быстролетного земного века иная цель, кроме подготовки к следующей жизни? Тот, кто понесет сегодня расходы, упрочит свое место в Доме Эллаэля, а может, даже и возвысится! И коль скоро это так – пренебречь своим священным предназначением было бы, самое меньшее, недопустимой ошибкой!
...И вот тут жреца перебил голос, прозвучавший совсем рядом с тем местом, где сидел Конан.
– Постой, жрец! – воскликнул кто-то, воспользовавшись краткой паузой в сплошном потоке красноречия пророка. – Дай сказать словечко! Уж не хочешь ли ты убедить нас, будто ничтожные проблемы здешнего мира станут преследовать нас и в следующей жизни?..
Это говорил тот самый ирукийский посланник, с которым Конан не так давно пытался завязать беседу. Они тогда коснулись довольно скользких тем, и посланник даже задумался, не стоит ли проявить умеренность в питии. Но потом поборол свои сомнения, опрокинул еще несколько полновесных бокалов... и вот теперь его голос, резкий голос воина, звучал на весь зал.
– Я что-то не припомню, чтобы на священных табличках было написано что-то подобное! Я как-то привык думать, что на том свете между всеми людьми мир и благолепие... и кроткая благодать Эллаэля...
– Позволь ответить тебе, о благородный посол, – начал было Хораспес, но был сразу вновь перебит.
– Не-ет, жрец, дай уж договорить до конца! – Посланник, привыкший, видно, гонять воинов по площадке для упражнений, мог перекричать кого угодно, даже весьма опытного оратора вроде Хораспеса. Его сотоварищи пытались урезонить его и принудить к молчанию, но он стряхнул их руки. – Я к тому, что если ты добиваешься, чтобы, значит, наше Ирукийское царство вбухало все свои богатства в расписные могилы и всякие там памятники, а заодно позволило разбогатеть тебе и твоим приятелям-жрецам, – ну так не трать времени даром! У нас, чтобы ты знал, более спешных дел невпроворот...
Пока он говорил таким образом, Хораспес двинулся в его сторону и подошел вплотную к столу с другой стороны, оказавшись, таким образом, совсем рядом с Конаном. Киммериец видел, как пророк быстро наклонился вперед и, протянув руку над мраморной столешницей, как бы дружески коснулся ладонью плеча посланника. Ирукиец сперва сердито дернулся, но потом вновь опустился на свою подушку. Хораспес же заговорил убедительным тоном, пристально глядя ему в лицо:
– Я понимаю, о брат мой, ты, как и многие, не свободен от сомнений. Но, умоляю тебя, не перебивай. Вскоре все будет объяснено, и, надеюсь, тебя удовлетворит мое объяснение... – Он сделал широкий жест свободной рукой, той, в которой был жезл, охватив весь круг слушателей, и сказал: – Вот единственное доказательство, которое я могу тебе предъявить. Ибо люди не зря называют меня пророком...
Все это время он не выпускал Конанова соседа по столу, и тот притих под его рукой самым странным образом. Конан почувствовал нечто зловещее в его внезапном молчании и даже потянулся к соседу – не нужно ли помочь?.. – но две служанки буквально повисли на нем, держась мертвой хваткой, и как будто в испуге взирали снизу вверх на Хораспеса. К тому времени, как киммериец стряхнул их с себя, советник уже выпрямился и отпустил плечо усомнившегося ирукийца.
Тот, по всей видимости, разом утратил свой воинственный пыл. Просто сидел и молча смотрел на Хораспеса. На нем был длинный дорожный плащ, но между плащом и рубашкой виднелась узкая щелка – как раз там, где соединялись смуглое плечо и прожаренная солнцем шея. И Конану померещился на теле ирукийца мертвенно-белый след, словно бы оставленный пожатием невероятно сильной ладони...
Сотоварищи посланника и его рыжеволосая зазноба вновь обнимали его, и он тупо кивал в ответ на их уговоры...
Хораспес же вновь обратился к собравшимся царедворцам:
– Дабы помочь вам воспринять пророчества, которые я вам принес, мой помощник Нефрен и его рабыня воскурят благовония...
По знаку пророка на середину зала вышли двое: тот высокий, худой малый с мечом при бедре и юная девушка-рабыня. Оба держали в руках дымившиеся кадила. Они разошлись в разные стороны и не спеша двинулись вдоль столов. Одной рукой они высоко поднимали кадильницы, другой – помавали папирусовыми веерами, направляя клубившийся дым в сторону слушателей. Конан отметил, что особая кадильница была установлена позади него, перед царским помостом.
Когда тощий телохранитель пророка проходил мимо, вид его безжизненной физиономии внушил Конану величайшее отвращение. Киммериец замахал руками, пытаясь отогнать змеившиеся струйки дыма, но это было бесполезно: запах, острый и пряный, разливался со всех сторон и упорно лез в ноздри. От него на какой-то миг закружилась голова, а перед глазами в свете масляных ламп вспыхнула неяркая радуга.
Носители кадил завершили свой круг, и Хораспес подошел к пустому, ничем не украшенному участку стены в дальнем конце зала. Встав там, он поднял жезл высоко над головой. По всей видимости, жезл представлял собой своего рода писало; Хораспес принялся чертить им по стене. Жезл оставлял за собой ярко-красные следы, складывавшиеся в волнистые, петельчатые письмена Шема.
Пророк кончил писать, и Конан вглядывался в начертанное им слово, тщетно силясь его разобрать, пока наконец не услышал, как его вполголоса произнесла одна из служанок.
– Джазарат... – прошептала она.
Насколько было известно Конану, это значило «Судный День». То тут, то там в зале присутствовавшие начали произносить то же слово. Оно звучало, словно шорох тростника, колеблемого первым дыханием близкой бури.
– Не страшитесь, о соплеменники! – провозгласил Хораспес. – Ибо я не открою вам всего того, что прозрело мое духовное око. Я пощажу вас, сокрыв наихудшее. Вы должны лишь смотреть, смотреть на сии письмена, смотреть и постигать их значение...
Тощий телохранитель Нефрен пошел вдоль стены, вытягиваясь во весь свой нечеловеческий рост и одну за другой гася зажженные лампы. Он прижимал горящие фитильки ничем не защищенными пальцами, но не было заметно никаких признаков боли. Конан пригляделся и заметил: чем темнее делалось в зале, тем – удивительное дело! – ярче становилась надпись, начертанная Хораспесом. Она так и горела на бесцветном матовом камне.
Он прислушался к собственным ощущениям и понял, что помимо собственной воли не отрываясь вглядывается в письмена. Сперва они просто светились у него перед глазами. Зато потом... Потом у Конана попросту волосы зашевелились на затылке. Буквы замерцали и задвигались!Они извивались, точно красные змеи, с которыми ему не так давно пришлось сражаться!..
Еще миг – и буквы вспыхнули ярким огнем, а потом разлетелись в разные стороны, словно горящие листья, подхваченные внезапным порывом ветра! Конану даже показалось, будто вместе с письменами рассыпались и самые камни стены. Однако произошло это совершенно бесшумно – в стене как будто открылось большое, с неровными краями окно, и сделалось возможно заглянуть сквозь него в совершенно другой, яркий, красочный мир. Слева и справа от себя Конан услышал изумленные ахи и охи и понял, что ему не примерещилось: остальные зрители увидели то же, что и он. Киммериец даже покосился на стражников, чьи фигуры выхватывали из полумрака отблески неверного света. Стражники стояли с видом полного безразличия; похоже, сверхъестественное посягательство на безопасность дворца их нисколько не волновало. Конан сообразил, что окно было магическим, и привычные воины это хорошо понимали.
– Вот он перед вами, мои благородные господа, – послышался голос Хораспеса. – Вот он, величественный памятник, неприступная крепость, изваянная из камня, плоти и крови! Торжественное свидетельство того, как может достойный правитель сплотить вокруг себя свой народ! Символ всего, чему мы с вами поклоняемся в земных воплощениях Всемогущих Правителей!..
Пока он говорил таким образом, завеса пыли, мешавшая рассмотреть вид за волшебным окном, понемногу рассеялась, и Конан, к своему немалому удивлению, увидел перед собой залитый солнцем пейзаж. Не удержавшись, он даже покосился наверх, на окна зала. Окна были темны: снаружи царил поздний вечер. Тем не менее перед ним сиял полдень в пустыне. Молодой варвар ощутил горячее, пыльное дыхание ветра и услышал нестройный ропот толпы, собравшейся под открытым небом. На расстоянии какого-то полета стрелы от царского возвышения трудилась ватага рабов, тащившая на деревянных салазках огромную каменную глыбу. Конан услышал ритмичную песню, помогавшую им в работе, и щелканье кнута надсмотрщика. Его ноздрей коснулся едва уловимый запах пота.
Киммериец понимал, что перед ним было чудо. Ночь, внезапно превращенная в день, и город, внезапно сменившийся пустыней. Но в остальном это была самая обычная сцена тяжелого подневольного труда... была бы, если бы на заднем плане не высилось воистину поразительное сооружение, по направлению к которому, собственно, и тащили свою глыбу рабы. Это был титанический ступенчатый зиккурат, и белый треугольный фасад его прорезал столь же гигантский портал, более чем в двадцать раз превосходивший по высоте человеческий рост. Вершина его арки была только что сведена. Повсюду, точно муравьи, копошились и хлопотали строители. Движение человеческих толп направляли еле слышные в отдалении сигналы труб. Конан присмотрелся и вроде бы узнал очертания Ибнизабовой незавершенной гробницы. Неужели перед ним была та самая постройка, чудесным образом близившаяся к завершению?.. С другой стороны, чувствовалось в этой пирамиде нечто и от памятников Кеми – стигийского города, лежавшего далеко на востоке. Вот только пирамида Ибнизаба далеко превосходила их размерами.
– Так протекает сей труд и ныне, и в будущем, – провозгласил Хораспес. – Смиренный, каждодневный, не знающий устали труд во имя приготовления к следующей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37