— Что я — новичок, что ли, — ответил Квейль.
— А то как же? Сколько времени, мошенник этакий, не садился в самолет…
— Да уж и сам не помню.
— Будем надеяться, не разучился… Дельце будет славное, жаркое.
— Я не прочь погреться.
— Буду следить за тобой, когда начнется, — сказал Хикки и выключился.
По сведениям разведки, можно было ждать налета бомбардировщиков, сопровождаемых истребителями. За последние несколько дней в районе Аргоса происходило оживленное движение; эвакуация шла как из самого Аргоса, так и с побережья к югу и юго-востоку от неге. Перевалив через хребет, они полетели над ущельями, между которыми вилась дорога. Квейль видел, что здесь образовался затор, но зато дальше, на окружающих Аргос равнинах, движение разливалось широким потоком. На побережье все так и кипело. В бухте стояли небольшие суда, а у берега — лодки. Лодки отходили от берега и шли к судам. Возле самого города, охваченного огнем, Квейль увидел у пристани пароходы. Шла бомбежка.
— Взгляните, что под нами, — сказал Кроутер.
— Пикировщики, — ответил Хикки.
— Их несколько сот.
— Я слышу, как они переговариваются, — сказал Квейль.
— Атакуем в строю, — крикнул Хикки.
Квейль передвинул предохранитель спуска на «огонь» и стал следить за крыльями Хикки. Почти прямо с запада правильным строем шли двухмоторные бомбардировщики.
— Разобьем их строй, — сказал Хикки.
— Не упустить бы, — пошутил Кроутер.
Во всем, что они говорили, слышался восторг острой опасности. Квейль почувствовал тошноту, которая не имела никакого отношения к болтанке, испытываемой его «Гладиатором», а была вызвана нервным напряжением. Он попробовал дать себе передышку, но тотчас же его рука, лежавшая на штурвале, упустила управление, и он почувствовал, что самолет начал качаться.
— За мной, — сказал Хикки.
Он развернулся, скользнув на крыло. Они находились на высоте пяти тысяч футов над немецкими «Хейнкелями», и Квейль боялся, что к концу такого пике он потеряет сознание. Хикки хотел атаковать «Хейнкелей» в лоб снизу. Квейль изо всех сил старался держать себя в руках, чтобы не врезаться в какой-нибудь из бомбардировщиков. Он чувствовал жар в голове, и его израненные щеки вспухли при переходе в пике. Все трое шли, ни на мгновенье не нарушая строй, пока не вырвались прямо в лоб «Хейнкелям».
Расчет Хикки оказался безупречным. В тот момент, когда они выходили из пике, Квейль невольно подумал, что Хикки все сумел учесть. В следующее мгновенье он потерял сознание, но пришел в себя, пока еще продолжался подъем и «Хейнкели» были обращены к ним брюхом. Он увидел, что Кроутер открыл огонь, делая крен налево. Увидел, как Хикки впереди идет вверх почти прямо на «Хейнкеля».
Квейль взял прицел на мотор одного из «Хейнкелей» к нажал спуск. Он так давно не испытывал сотрясения от пулеметной очереди, что чуть не подпрыгнул, когда почувствовал его; но он удержал «Хейнкель» в прицеле и отвалился только после того, как снял палец со спуска.
Набирая высоту, чтобы подняться над бомбардировщиками, Квейль стал искать глазами Хикки и Кроутера. Но он увидел только, как один из «Хейнкелей» падал, охваченный пламенем, а остальные потеряли строй. Потом увидел стаю тупорылых машин, которые шли на него.
— «Мессершмитты!» — громко вскрикнул он.
И в тот же момент он увидел Хикки. Не прерывая подъема, Квейль сделал разворот, чтобы подойти ближе к нему. Но поспеть было трудно, и «Мессершмитты» обрушились на них шестерками в линейном строю. Квейль видел, как Хикки скользнул на крыло, каким-то чудом сделал петлю, не имея запаса скорости и не пикируя, и сам сделал разворот в другую сторону и описал большой круг, а в это время три «Мессершмитта» подобрались к нему снизу. Он дал крен, как это сделал раньше Кроутер, и увидел, что другие «Мессершмитты» идут на него с противоположной стороны. Теперь вокруг не было ничего, кроме черных «Мессершмиттов» — угловатые крылья, огонь с передних кромок крыльев, фюзеляжи без шасси, устремленные вниз носы, кресты на нижней белой стороне крыльев, черные головы летчиков под прозрачными фонарями, радиоантенны, а за ними блеск винтов на солнце.
Он взглянул вверх и увидел три машины в крутом пике; взглянул вниз и увидел несущиеся на него трассирующие пули. Он рванулся прямо вверх. Круто развернулся, когда еще две машины обрушились на него в пике. Одновременно две другие атаковали его в лоб. Ничего, кроме «Мессершмиттов». Вот. Вот. Вот оно. Сейчас случится. Интересно, как это будет. Сейчас, сию минуту. Тут он увидел Кроутера, к которому кольцом приближались с борта пять или шесть машин, изрыгая на него тучу трассирующих пуль, увидел куски, отлетавшие от его самолета, и бьющий из пламени черный дым, и внезапный распад самолета в воздухе, и не было белой вспышки парашюта. Не было белой вспышки парашюта…
В то время как Квейль опять делал петлю, выходя из пике, чтобы скинуть трех, повисших у него на хвосте, совсем близко от него пронеслась темная полоса пылающего «Мессершмитта». И тут он увидел Хикки, который тоже был сжат со всех сторон, и, спасаясь от преследователей, виражил по кругу.
— Уходи, Хикки! — крикнул Квейль в микрофон, не видя ничего, кроме черной тучи тупорылых самолетов и трассирующих пуль вокруг. Дважды он почувствовал, как его фюзеляж встряхнуло, и понял, что это попаданье. Он делал горки и петли, как бешеный. Но вырваться было некуда. Он пустил в ход всю свою сноровку, голова у него была как в тумане, он терял сознание при каждой свечке. Картушка его компаса бешено крутилась, и были мгновения, когда он видел только ее и ему хотелось смеяться, — но тотчас вокруг снова начинали мелькать трассирующие пули.
Он не видел, как был сбит Хикки. Он видел только, как его «Гладиатор» разлетался на части, а «Мессершмитты» метались вокруг и все кусали его, и бело-желтые трассирующие пули жгли его в воздухе, — и он понял, что Хикки, охваченный дымом и пронизанный трассирующими пулями, погиб.
Увидев кусок пространства, свободный от черных самолетов, Квейль бешено рванулся вверх и чуть не врезался в немца, вывернувшегося стремительным, еще более быстрым рывком. Он увидел лицо немца, его глаза без консервов и косой взгляд из открытой кабины и ответил ему взглядом в ту секунду, когда немец промелькнул мимо. Он нажал спуск и ввел «Гладиатор» в пике так стремительно, что невольно подумал: самолет не выдержит.
Такого отвесного и долгого падения он еще никогда не испытывал. Щеки его вздулись так, что наплыли на глаза, из носа пошла кровь, во рту появился вкус крови и желчи. Он не смотрел по сторонам, так как несся слишком стремительно. Он плохо соображал и ни на что не обращал внимания, но в двух тысячах футов от земли вырвал машину из пике, почувствовал, что самолет прогибается и задирает нос, перевел его на петлю и на миг потерял сознание.
По бокам и в хвосте у него по-прежнему висели «Мессершмитты», и он взял направление на видневшуюся впереди машину, Он лишь смутно представлял себе, куда летит. Он видел только, что «Мессершмитты» опять наседают на него, и наклонил нос самолета, хотя горная вершина напротив была выше того уровня, на котором он находился. Он ворвался прямо в лощину, Сделал разворот, полетел вдоль горного кряжа и, вплотную обогнув его, оказался почти на земле. «Мессершмитты» шли прямо над ним. Он продолжал свой бреющий полет над лощиной, кружась над ней, потом бросив взгляд на компас, постарался подняться над круглым конусом горного пика, чтобы уйти на север. Он быстро оглянулся: позади по-прежнему шли шесть «Мессершмиттов» и под ними, немного левее, еще три. Немецкие летчики боялись снизить «Мессершмитты» до той высоты, на которой он вел «Гладиатор». Еще один немец был с правого борта; он старался спуститься пониже и атаковать Квейля сбоку.
У Квейля текла кровь с лица; он чувствовал ее холодок на шее, упиравшейся в тугой воротник. Он чувствовал, как холодны его онемевшие руки. Когда зеленая лесистая лощина пошла под уклон, он опять наклонил нос самолета. Он вел самолет, следуя всем неровностям местности; он облетал каждую из них, на крыле, круто разворачиваясь на полном газу, так что его бросало из стороны в сторону, и мотор завывал от напряжения, а стойки выли громче мотора.
Он кинул вокруг безнадежный взгляд. Кольцо «Мессершмиттов» сжималось все тесней; они снизили скорость, чтобы не проскочить мимо него, так как были гораздо быстроходней. Но не решались спуститься достаточно низко, чтобы сбить его. Он еще раз кинул быстрый взгляд вверх и вниз и, решив пойти на смертельный риск, сам не зная, выдержит самолет или нет, отчаянно потянул на себя ручку управления и сделал крутую мертвую петлю. Не веря своим глазам, немцы увидели внезапный взмах «Гладиатора», метнувшегося ввысь от самой земли и запрокинувшегося в безумно стремительной крутой петле. Потом перевернутый «Гладиатор» опрокинулся на крыло, и они ждали, что вот-вот он врежется в конус горы, и закружили широкими кругами.
Видя, что наземный хаос летит на него, Квейль дал ручку вправо и резко дал ногу. Из-за бешеной скорости самолета рули подействовали слишком резко, и Квейль сделал обратный маневр, чтобы выправить самолет. Он оглянулся: «Мессершмитты» отстали на тысячу ярдов, так как кружили широкими кругами, набирая высоту. Благодаря петле его курс изменился на сто восемьдесят градусов, и теперь он несся над лощиной в северо-восточном направлении; он снизился, потом свернул в сторону и пошел над другой, менее глубокой лощиной. Потом сделал полный круг над длинной грядой низких холмов и полетел всего в нескольких футах от неровной поверхности земли. Всякий раз, как ее краски сгущались, он забирал немного выше. Такого ощущения скорости он не знал до сих пор. Он шел бреющим полетом в нескольких футах от земли. Он взглянул вверх, обернулся назад. Он увидел только три «Мессершмитта» слева и много выше себя. Видимо, они поднялись, чтобы следить за ним. Он нырнул за невысокую гору, чтобы скрыться от них, и взял курс на северо-восток, хотя сам не знал, где находится.
Когда он опять увидел море, «Мессершмиттов» уже не было. Он был как пьяный, вне себя, не в состоянии думать ни о чем. Он начал считать приборы, потом громко запел: «Мне дела нет ни до кого…» Сдвинул назад верх фонаря кабины и почувствовал порывы ветра, холод. Им овладело полное безразличие ко всему; о Хикки и Кроутере он думать не мог; ему хотелось вскочить на сиденье и плясать; он спорил с ветром, что тот не может сбить его, и с самолетом, что выведет его из любой переделки. Он решил бросить ручку управления, чтобы доказать это, и предоставил самолет самому себе. Самолет накренился и вошел в штопор. Это было на высоте шести тысяч футов. Он почувствовал, как самолет постепенно набирает скорость, а позади начинается вибрация. Он вспомнил о том, сколько получил попаданий, понял, что хвостовое оперение где-нибудь повреждено, и громко крикнул:
— Валяй! Разваливайся! Думаешь, испугаюсь? Валяй!
Потом опять взялся за ручку и вывел самолет из штопора в крутой подъем. Он весь горел, но голова его чувствовала холод. Через некоторое время он увидал впереди отчетливую линию берега и Афины. Теперь ему хотелось, чтобы самолет шел прямо к цели. Он устремил взгляд к берегу и плотно сжал губы. Он чувствовал, что самолет качается, так как пальцы не вполне повинуются ему. Он всматривался в берег, во все явственнее выступавшую белизну Афин и вдруг кашлянул, и его чуть не вырвало, и он закашлялся так, что у него заболело под ложечкой, и прозрачные слезы выступили у него на глазах. Он наклонил голову, закашлялся как безумный, и вдруг его вырвало.
Самолет терял высоту. Квейль, чувствуя пустоту и смерть внутри, ощупью нашел верх фонаря и, сдвинув его вперед, закрыл фонарь, потому что страшно замерз. Он стал искать глазами аэропорт и увидел дорогу в Глифаду. Поднялся вверх, так как боялся потерять высоту. Перевалив через Парнас, он пошел в противоположном направлении. Увидел аэродром и резко наклонил нос машины, но выровнял ее слишком поздно и вынужден был пройти над аэродромом. Сделав широкий разворот на сто восемьдесят градусов, он опустил посадочные щитки и подошел к аэродрому на очень небольшой высоте, над самыми деревьями, и на умеренной скорости. Скачок шасси по земле был для него большой неожиданностью, и он предоставил самолету бежать, привычным движением убрав щитки и включив тормоза. Потом он выключил зажигание, и мотор остановился. Квейль остался сидеть на месте, не снимая рук со штурвала, не в состоянии пошевелиться от тошноты и мути в голове.
Подбежавшие механики осторожно вынули его из кабины. Сознание не совсем оставило его, но всякий раз, как он пробовал сделать самостоятельное усилие, он только мешал им. Стараясь не запачкаться, — на нем остались следы рвоты, — они положили его на землю. Он сел.
— Простите, — сказал он. — Я грязный. Простите.
Они хотели поднять его, но он отстранил их. Тогда двое взяли его под руки, и он, поддерживаемый ими, пошел неуверенной походкой, причем его снова стало кидать то в жар, то в холод. На ходу он вдруг оттолкнул их, и его опять несколько раз сильно вырвало. Потом он тихо опустился на землю и потерял сознание.
32
Когда Афины остались позади, он обернулся и кинул прощальный взгляд на окутанный прозрачным туманом белый город. Город был очень красив, и светлый Акрополь четко выступал посредине. Над всем городом господствовал Ликабетт, а Парнас служил как бы сценическим фоном для всей группы белых зданий. Видение не исчезало. Квейль внимательно поглядел на него, отвернулся и больше уже не оборачивался.
Он смутно помнил о событиях дня, о вчерашнем полете, о своем изнеможении после всего пережитого, о неспособности реагировать на что бы то ни было, даже на то, что немцы прорвали последнюю линию обороны и находятся вблизи Афин. Только горячее солнце да одиночество, пока он ждал приказа, казались ему чем-то реальным. Он простился с Финном и монтером Рэтгером. Потом он вспомнил, как голос в телефонной трубке произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48