Проводи меня к Тэпу.
Она пошла, и Квейль еще раз прошел вслед за ней через хаос. Они поднялись по лестнице. В палате Тэпа было темно. Елена ощупью нашла его койку.
— Это я, — сказал Квейль. — Слушай, мы уезжаем этой ночью. Как ты себя чувствуешь?
— А на чем ты намерен ехать?
— Я раздобыл машину, — ответил Квейль шепотом.
— Превосходно, — обрадовался Тэп. — Когда? Мне нужна какая-нибудь одежда.
— Тише! — одернул его Квейль. — Через два-три часа. Мне надо еще достать горючее. Придется отправиться на аэродром.
— Ну, для этого не нужно двух часов.
— Да ведь я должен тащиться пешком, олух несчастный.
— О'кэй, о'кэй, Джон. Не сердись. А Елена едет?
— Конечно, осел. А ты как же думал?
— Хорошо, — сказал Тэп. — Хорошо. Замечательно. Я буду готов. Мы будем готовы, правда, Елена?
Квейль сердито повернулся и вышел.
19
Маленький грек и большой грек поджидали его у входа. Когда он вышел из госпиталя, они двинулись за ним, лавируя между санитарными автомобилями и залитыми кровью носилками, нагроможденными у высокой колонны.
— Вот что, — обратился Квейль к большому греку, когда они отошли немного от госпиталя, — вы хотите попасть в Афины?
Тот помолчал с минуту. Квейль видел, что он обдумывает. Его интересовал этот человек с решительным лицом, который был моложе, чем казался с виду.
— Да, — сказал грек наконец. — Это было бы неплохо.
— Вас могут задержать. Вас не расстреляют за дезертирство? — спросил Квейль, чтобы испытать его.
— Я не дезертир. Офицеры распустили нас по домам. Мы хотели сражаться. Я до сих пор не бросил винтовку. И никому не отдам ее. Я не дезертир.
Квейль не сомневался больше в его решимости.
— А как малыш?
— Он говорит, — куда вы, туда и он. Он хочет попасть в Афины.
— На всякий случай спросите его.
Большой грек спросил маленького, тот начал взволнованно что-то объяснять, и Квейль сказал:
— Ш-ш-ш… Ради бога, тише! Что он говорит?
— Он говорит, что отправится с нами. У него жена в Афинах и двое детей. И офицер не ждет его назад.
— Нет, ждет. И я отвечаю за него.
Большой грек сказал маленькому, что ему придется вернуться. Тот опять заволновался.
— Он хочет с нами, — перевел большой грек.
— Это дезертирство, — сказал Квейль. — Вы меня не разубедите.
— Может быть. Но я думаю, лучше взять его с нами.
— Вы боитесь, что он проболтается? — спросил Квейль.
— Да. А это не шутка.
— Но будет очень печально, если вас обоих задержат.
— Я не дезертировал. Я не дезертир, — тихо, с ожесточением сказал грек.
— Простите меня, — сказал Квейль. Большой грек осторожно улыбнулся.
— Я понимаю вас, — сказал он. — Мы едем с вами.
— Скажите ему, что я его убью, если он кому-нибудь скажет хоть слово, — попросил Квейль.
— В этом нет нужды. Я буду с ним.
— На всякий случай. Скажите ему… скажите.
— Он говорит, что готов на все, лишь бы ехать с вами.
— О'кэй!
Квейль видел, что маленький грек чуть не плачет, и ему стало жалко его.
— Мне надо достать бензин. Бензин есть на аэродроме, милях в пяти от города.
— Чем мы можем помочь?
— Вы понесете бензин.
— Ладно. А каким путем вы думаете добраться до Афин?
— Кто-нибудь из вас знает дорогу через горный проход Метсово?
Греки поговорили между собой.
— Да. Знаем. Но в Триккала — немцы.
— В Янине тоже были немцы. Вы хотите ехать со мной?
— Да. Но как мы туда доберемся?
— Не думайте об этом сейчас. Сейчас нам надо достать бензин.
Квейль знал, что нельзя ехать на аэродром в автомобиле, потому что им пришлось бы проехать через весь город, чтобы выбраться на дорогу. А в городе проверяли все машины. Значит, надо идти пешком и принести бензин. Это продлится до утра.
— Итак, на аэродром. Скорей, надо спешить.
Когда они проходили по улицам, началась новая бомбежка. Квейль крикнул своим спутникам, и они побежали за ним. Все трое бежали, пока не миновали пещеру. Им были слышны разрывы бомб, залпами сыпавшихся на горящий город. За пещерой они пошли шагом.
Целый час пришлось им идти до поворота на аэродром. В сумраке тихой ночи Квейль видел огромные воронки от бомб. Он повернул к небольшой рощице, где греческие механики прятали бензин. Здесь возвышались ряды восемнадцатилитровых бидонов. Он произнес вслух: «Слава богу». Ясно было, что в руках такие бидоны не понесешь. Он попробовал сломать ствол молодого платана. Ствол был тонкий, но Квейль знал, что он смело выдержит четыре бидона. Он начал гнуть дерево взад и вперед, пока оно не сломалось у корня. Потом взял четыре бидона. Большой грек, видя, что он хочет делать, начал просовывать ствол в ручки бидонов; он сгибал их, пока ствол не прошел через все четыре ручки. Затем он взялся за один конец жерди, Квейль — за другой. Жердь гнулась, но не ломалась.
— Надо прихватить с собой еще одну жердь на случай, если эта сломается, — сказал Квейль и принялся за другое деревцо. Он сломал его и передал маленькому греку, чтобы тот нес. Маленький грек ничего не понимал, но все было ясно и без слов. Подняв ношу на плечи, они вышли обратно на дорогу.
Через полтора часа они добрались до окраины города. Немцы опять бомбили Янину. Квейль не хотел нести бензин во двор, где стояла машина. Он решил пойти на риск и оставить бидоны около госпиталя под охраной своих спутников. В машине было достаточно бензина, чтобы доехать до госпиталя, а может быть, даже чтобы выехать за город. И они пошли огородами, спотыкаясь на рытвинах и ухабах. Когда они подошли к госпиталю, Квейль сказал:
— Теперь я пойду за машиной. Вы оставайтесь здесь, никуда не уходите.
— А где машина?
— В штабе. С нами поедет еще сестра и другой инглизи.
Квейль побежал к пещере. Его плечи совершенно онемели от тяжести. Он проскользнул мимо часового у входа и отыскал Мелласа. Меллас разговаривал с каким-то военным, похожим с виду на генерала. Квейль подождал, пока они кончат. Меллас отдал честь генералу и, не останавливаясь, прошел мимо Квейля.
— Идите за мной, — сказал он Квейлю на ходу.
Когда они вышли из пещеры, Квейль сказал:
— Все в порядке. Я достал бензин. Сейчас едем.
— Как вам удалось?
— Ходил на аэродром. Я беру с собой двух греческих солдат.
— Есть у них приказ?
— Нет. Но не вздумайте задержать их. Они из тех заблудших, о которых вы рассказывали.
— Я пройду с вами к автомобилю. А где же девушка и другой инглизи?..
— Они ждут меня в госпитале.
— Когда поедете, не останавливайтесь. Я провожу вас до госпиталя.
— Вы не нарветесь на неприятности?
— Возможно, — сказал Меллас грустным тоном. — Но не все ли равно?
Они прошли к автомобилю, часовой не заметил их. Квейль осторожно дал газ, Меллас сел рядом с ним.
— Где выезд? — спросил его Квейль.
— Вон там. — Меллас указал вперед. На фоне зарева виднелся силуэт больших сводчатых ворот. Там тоже стоял часовой.
— Езжайте быстро, — сказал Меллас. — Не останавливайтесь, если часовой окликнет вас. Совсем не останавливайтесь.
Квейль включил мотор. Давно уже он не правил автомобилем. Машина пошла криво, но он крепко нажал акселератор. Автомобиль едва не задел ворота, когда они проскочили в них.
20
В госпитале был еще больший хаос, чем прежде. Чувствовалась безнадежность, и безнадежность увеличивала хаос. Когда Квейль ушел сердитый, Елена забеспокоилась. То, что было в душе у них обоих, это было для нее теперь самым главным. И она знала это. Она знала это теперь, потому что он вернулся и потому что была безнадежность.
Она вынимала из тазиков длинные ленты, бинтов и бросала их в большую корзину, чувствуя безнадежность. Грязь и запекшаяся кровь на бинтах не вызывали в ней больше физического отвращения. Вначале ее отталкивали многие вещи, она близко видела жизнь и смерть — живое, которое становится мертвым. Она пришла к заключению, что во всякой смерти есть что-то нечистое, что нет смерти без запаха и никогда смерть не бывает желанной. Ее пугала смерть, та прямота и внезапность, с которой она действует на тело. Нет ничего столь обрывистого, — будь то смена жары и холода или даже край пропасти, — нет ничего столь обрывистого, как переход от жизни к смерти.
Ею владел скорее физический страх, чем ужас. Ужасов для нее не существовало после всего, что ей пришлось видеть. Разве только перед необычайным физическим уродством. Как, например, у того мальчика, которому оторвало нос и выбило глаз. Хотя был еще более тяжелый случай: глубокий старик, у которого оторвало руку и ногу с одной стороны… с правой… Нет, с левой. Как он лежал? На животе. Значит, — с левой. У него был страшный вид… ничего нельзя представить себе безобразнее. Чернеют конечности и лицо становится желтым, как только конечности мертвеют, хотя с медицинской точки зрения они еще не мертвы. И вот теперь ей придется расстаться с этим. Он рассердился на нее, но она вовсе не разыгрывала героиню, когда сказала ему, что не может уйти отсюда… Она может это доказать.
— Я сейчас вернусь, — сказала Елена полной девушке, помогавшей ей.
Она направилась в конец коридора, ступая между ранеными, которых только что доставили сюда. В коридоре суетились сестры и няни. Кто-то окликнул ее, когда она проходила мимо собравшихся в кучу врачей и сестер. Она подошла.
— Подержите-ка, — сказал один из врачей. Она машинально взяла в руки тазик и смотрела, как врач тупым скальпелем кромсает дряблое тело старого грека, который смотрел широко раскрытыми глазами, не моргавшими даже от света. Она думала, что было бы, если бы она вдруг ушла сейчас. Она видела сумятицу вокруг. Она понимала, что, помогая этому человеку, тем самым отказываешь в помощи другому, и тот или умрет, или будет страдать от боли. И все так… Все вокруг. «Готово», — сказал врач, и сестры и второй врач перешли к следующему раненому.
Елена безучастно смотрела на все это. Она поспешила уйти, пока ее опять не нагрузили работой. Быстро прошла она по длинному коридору, где на полу валялись раненые, потом через большую палату, где на койках лежали умирающие. Она чувствовала себя посторонней. Посторонней всему, кроме того, что имело отношение к Джону. Когда он был с ней, безнадежная обреченность исчезала. Он был движение, движение без обреченности. А здесь сейчас было только милосердие, потерявшее цель. Джон отвергал милосердие, она знала это, потому что оно было связано с безнадежностью и с ожиданием немцев. Она не станет их ждать. Это значило бы отказаться от жизни, а она слишком долго ждала Джона, хотя и считала его погибшим. Она так долго ждала его, что, когда он вернулся, это было торжеством жизни. Если она не пойдет за ним, это будет отказом от жизни. Опять она запутается в безнадежности, хотя и будет оказывать какую то помощь. Какую-то помощь, какую-то помощь, какую-то помощь…
Когда она думала о Джоне, она видела, что ему совершенно чужда безнадежность. Она видела его прямой нос и открытое лицо. Правда, ему свойственен некоторый скептицизм, но это не безнадежность, думала она. Он очень уверен в себе и никогда не ошибается. Он не попадется в воздухе случайно, по легкомыслию, о нет, никогда, не такой Джон Квейль человек. Быстрые, уверенные движения, отрывистая речь… Она это поняла еще тогда, когда он пытался изучать греческий язык. Он был слишком уверен в себе, чтобы старательно вникать в греческие слова.
Другое дело Тэп. Тэп всегда останется юнцом, сколько бы лет ему ни было, в нем нет никакой положительности, с ним можно было отводить душу, когда не было Квейля, когда ей сказали, что он разбился.
Она шла по неосвещенному коридору, натыкаясь иной раз на мягкое тело какого-нибудь раненого. Она шла к Тэпу — посмотреть, готов ли он к отъезду. Она не знала, спрашивать ли разрешения на отъезд. Но знала, что разрешения ей не дадут. Разрешения, приказы, бросание бинтов в корзину — это конец. Хаос, который она видела, идя по коридору, был ответом на вопрос. Будут неприятности, но есть на свете Джон и есть нечто большее, чем эти неприятности, и хаос, и чувство безнадежной обреченности.
Войдя в палату, она тихонько подошла к койке Тэпа.
— Достали одежду? — спросила она.
— Да, — сказал он. — Но я не смогу надеть без вашей помощи. Рука у меня вышла из строя.
Его левая рука была плотно прибинтована к груди.
— Можете вы надеть брюки? — спросила она.
— Нет… Вот что, я сяду, а вы помогите мне.
Он спустил ноги с койки и протянул ей длинные синие брюки, вполне чистые: она сама их стирала.
— Не снимайте пижамы, — сказала она. — Замерзнете.
Она поддела брюками его ноги и медленно натянула брюки до половины. Она знала, что он вовсе не так беспомощен, как хочет показать, но не стала спорить с ним.
— Встаньте, — сказала она резко. Он встал, но зашатался и опять сел.
— Не могу… Черт возьми, трудно…
— Будет вам, — сказала она нетерпеливо, дергая его за брюки. Он встал. Резким движением она натянула брюки до конца.
— Ой! — вскрикнул он. — Больно!
— Очень жаль, но мне никогда не приходилось делать это.
— Вы неплохо это делаете, — сказал он.
— Не время болтать глупости. Надо выбираться отсюда.
Он застегнул брюки на пуговицы.
Она просунула его правую руку в рукав куртки и набросила ее ему на левое плечо.
— Я буду ждать вас снаружи. Вы сойдете вниз сами, — сказала она.
— А где выход?
— Прямо по коридору. Ступайте осторожно: на полу раненые.
— Ладно. Не задерживайтесь долго, — сказал он.
Она вышла, когда Тэп начал натягивать летные сапоги.
Елена прошла в небольшую комнату, где она жила вместе с двумя другими сестрами. Надела теплое пальто с вышитой на подкладке монограммой, сунула в карман шерстяной джемпер, перчатки, письма от родителей и несколько носовых платков. Погасив слабый синий свет, она вышла.
В коридоре, где было столько человеческих тел, беготни, крика и стонов, никто не обратил на нее внимания. Она распахнула большие двери и увидела, что время близится к утру. Она не чувствовала усталости, но ей было неприятно, что она потеряла чувство времени. Работать так долго, работать для других, вместе с другими, утратив свое собственное чувство времени, — это значило быть в дурмане.
— Это вы? — услышала она голос Тэпа.
— Да. Ну как вы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48