— Какая расхлябанность! — заорал он. — Немедленно принести каску, и самую лучшую! Пусть торжество будет настоящим!

Подсвечники сверкали вовсю: в них были вставлены особые свечки, принесенные из городского собора благодаря широким связям капитана Катера. Между свечами и гробом с каждой стороны замерло по фенриху из учебного отделения «X». Все в парадной форме, с оружием у ноги. Руководствуясь здравым смыслом, Крамер выделил для этой цели фенрихов Амфортаса и Андреаса.
Медленно зал начал заполняться людьми: один за другим прибывали фенрихи всех потоков в повседневном обмундировании. Всех их лично встречал обер-лейтенант Веберман, за которым со своей стороны ревниво присматривал капитан Ратсхельм.
Веберман действовал по плану, согласно которому все места были строго распределены. Собственно говоря, он был единственным человеком здесь, кто свободно распоряжался и даже позволял себе громко говорить.
— Прошу господ офицеров занять первые ряды: старшие — вперед, лейтенанты — за ними. Фенрихи — позади них.
Фенрихи шестого потока появились в зале первыми, за четверть часа до официально установленного времени. Фенрихи учебного отделения «X» сидели сразу же за господами офицерами. Вместе с ними находился и обер-лейтенант Крафт с отсутствующим видом, с папкой под мышкой. Рядом с ним сидел капитан Федерс, на удивление притихший: он не принимал никакого участия в разговорах, которые велись полушепотом.
Старший военный советник юстиции Вирман был тут же; вместе с Крафтом он сидел в первом ряду справа.
Фенрихи из отделения обер-лейтенанта Вебермана заняли места слева от гроба, так как сегодня учебное отделение «Г» выступало в роли церковного хора. Нужно сказать, что выбор пал на это отделение отнюдь не случайно и не имел ничего общего с самоуправством Вебермана: просто это учебное отделение, как никакое другое во всей военной школе, славилось своими певческими способностями, о которых заботился лично Веберман, и отнюдь не потому, что обладал каким-то особым на то талантом. Он исходил при этом из чисто практических соображений. Пение не только дисциплинировало фенрихов, но и развивало у них голос. Вот почему при малейшей возможности Веберман заставлял своих подчиненных петь, тем более что среди них он вполне мог сойти за кантора. И они послушно пели по самым различным поводам: на марше, на дружеских вечеринках и, разумеется, в дни национальных праздников, на радость всем офицерским дамам. Так почему бы, спрашивается, им не спеть и на погребении?
За пять минут до десяти в зале появился начальник второго курса майор Фрей. Его ордена блестели и сверкали так, будто он специально по данному поводу надраил их асидолом, что, между прочим, было отнюдь не исключено. Сапоги майора тоже блестели, и вообще весь он был сверкающий. Учитывая то обстоятельство, что начальник первого курса в настоящее время находился в Берлине на совещании, к тому же он еще испросил себе краткосрочный отпуск, майор Фрей чувствовал себя в его отсутствие вторым лицом в военной школе. Это было заметно по его виду.
При появлении майора Фрея все присутствующие в зале, как один, по знаку капитана Ратсхельма встали со своих мест: команд при столь печальной церемонии не подавали. Но и без команд все получилось вполне складно. Фрей признательно кивнул головой, принял рапорт и отдал честь, после чего дал знак фенрихам, что они могут сесть.
Фенрихи послушно сели, словно всех их дернули за одну веревочку.
Тут майор Фрей выступил с небольшим сольным номером: он подошел к гробу и застыл у него на несколько секунд, показывая, что он отдает дань глубокого уважения усопшему, переживая якобы при этом глубокое волнение. К публике, которая внимательно уставилась на его мощный зад, он стоял спиной.
Наконец майор Фрей незаметно, как ему казалось, но это отнюдь не ускользнуло от внимания восьмисот зрителей, бегло взглянул на часы. Они показывали без двух минут десять. Начальник курса решил срочно прекратить представление, так как каждую минуту мог появиться генерал.
Ровно в десять, секунда в секунду, в зале появился генерал-майор Модерзон. Его сопровождал только адъютант. Все присутствующие уставились на генерала, стараясь смотреть ему прямо в лицо, как это предписывалось уставом.
Генерал медленно прошествовал мимо своих фенрихов; можно было подумать, что он одного за другим внимательно осматривает их. Затем холодный требовательный взгляд генерала скользнул и по лицам офицеров; казалось, никто не остался без его внимания. И каждый почувствовал это.
— Начинайте! — сказал генерал.
Перед вами речь обер-лейтенанта Крафта. Полностью, без всяких сокращений. Взята она из документов уголовного дела, где она фигурировала как Приложение № 7.

«Господин генерал! Господа! Дорогие камераден!
Сегодня мы хороним убитого. В целом это само собой разумеющееся событие, особенно если учесть, что мы с вами живем в великую и героическую эпоху, в которую мы родились. В эпоху, когда убитые являются брусчаткой для улиц, по которым шествует слава.
Миллионы людей сходят сейчас в могилы, уходят почти безо всякого внимания к ним. Когда они рождались на этот свет, их появление, по крайней мере, сопровождалось стонами родной матери. Когда же они навсегда уходили из этого мира, их последние предсмертные крики заглушались разрывами снарядов и бомб, а прах их был засыпан мусором. Тех, у кого еще остались в живых матери, они спустя несколько недель после смерти оплакивали или же вообще никогда не оплакивали, чтобы не лишать себя последней шаткой надежды.
За последние годы миллионы трупов удобряли землю. Люди проходили по ним, машины еще глубже вдавливали их в землю. В землю их зарывали с помощью кирки и лопаты, как зарывают сокровища или отбросы. После чего трупы превратились в голые цифры потерь, точного количества которых никто не знает. Так смерть не переставала быть гигантским процессом распада нашего серьезно больного мира.
Временами же из-за нее, из-за смерти, произошедшей во время уничтожения, зажигались свечи, собирались люди, произносились речи, в которых нередко звучала последняя, достойная всяческого презрения ложь. «Он умер не напрасно!» — пытались некоторые утверждать. «Мы никогда не забудем его!» — хвастались другие. А уж сколько говорилось о том, что самой прекрасной смертью на земле является такая героическая смерть, как эта!
Однако на самом деле эта смерть не имеет ничего общего с прекрасным вообще. Смерть эта не имеет ни героического лица, ни таинственного глянца. Чаще всего она подла и перепачкана кровью и дерьмом. И уже тем более она не заслуживает того, чтобы ее славили, воспевали и почитали.
С помощью смерти невозможно смыть ничего из жизни, которая предшествовала этой смерти. Смерть, как таковая, не может явиться ни оправданием, ни искуплением. Она всего-навсего конец. Одновременно она является как бы переходом в мир иной, так мы надеемся, однако здесь, на земле, она подводит заключительную черту жизни.
Перед лицом смерти можно задать только один вопрос, но это не вопрос: почему человек умер? Нет! Это совсем другой вопрос: как он жил?
Все мы, живущие рядом со смертью, знаем мы об этом или же, быть может, просто не хотим знать, все мы обязаны задать себе такой вопрос. Мы должны это сделать немедленно и откровенно, так, как будто завтра нас самих уже не будет в живых. Поскольку все мы имеем различные профессии, которые, однако, никого не избавляют от смерти, более того, поскольку мы сами в той или иной степени можем посылать других людей на смерть или же можем приказать им убивать других, то мы не можем требовать от тех других, чтобы они поступали с нами иначе.
Это один из самых острых и темных вопросов, который живет в нас самих и который стар, как само человечество. То, что мы делаем, и то, что мы вынуждены делать, направлено против заповеди, которую мы ложно принимаем за господню заповедь. И решать ее каждый из нас будет с богом один на один, если не здесь, на земле, то, возможно, в другом, лучшем мире. Однако никто, даже сам господь бог, не может снять с нас ответственности перед людьми. И нести эту ответственность мы должны не на том свете, а здесь, сегодня. И нести ее должен каждый из нас.
Мы — солдаты, верим ли мы в это или притворяемся, что верим. И это независимо от того, являемся ли мы офицерами или фенрихами. Ответственность каждого из нас может возрастать в зависимости от занимаемой должности, однако в сути своей эта ответственность не изменяется, так как она неделима. Мы солдаты.
Бывает время, камераден, когда призвание солдата кажется простым и ясным. Тогда решающими словами были: служить, охранять, защищать! Но человеческой натуре никогда не удавалось довести эти понятия до полного расцвета, чтобы они стали достойными своего истинного смысла, это факт. А ведь они были не только мечтой солдата, они должны были стать содержанием его сути.
Служить! Это понятие предполагает скромность. Это не что иное, как само действие, а не мишура, которая порой окружает службу. Охранять! Охранять что-либо невозможно без знания ценности охраняемого. К этому относится понятие красоты, как и покорность в вере. Защищать! Только тот сможет что-то защищать, кто способен любить. А тот, кто хоть раз в жизни по-настоящему любил, разве тот может убивать, чтобы не быть до глубины потрясенным этим?
Солдат должен хотеть служить и человечеству и самой жизни. Тот, кто по-настоящему любит свою родину, свой народ и свое отечество, тот должен знать и то, что и другие люди любят свое отечество нисколько не в меньшей степени и готовы сделать для него не меньше. Это делает жизнь солдата настолько тяжелой, что осмысленность можно найти лишь в покорности и тишине.
Эту спокойную покорность когда-нибудь попытаются сломить слова, которые прозвучат: быть большим, чем кажешься. Это будут не исчерпывающие, но хорошие слова. И они укажут правильный путь.
Деятельность солдата не может ограничиться только тем, что он занимается шагистикой, побеждает и умирает. Он тоже должен мечтать. Он должен знать, что на свете помимо его родной матери имеется еще очень много матерей. Правда, сознание этого ляжет на него тяжким бременем. Страшное бремя быть солдатом: ты можешь стать преступником или же идиотом.
Большей частью разговоры о традициях являются пустой болтовней. Традиция есть, попросту говоря, передача чего-то, а не самоцель. В традиции важны не знамена, не военные нормы, не места былых сражений, не имена героев, а знание поступков, совершенных без всякой корысти. И если поступки прошлого призывают к чему-то, то, разумеется, к тому, чтобы искать не смерть, а жизнь.
Отдавать приказы легко, а вот жить — трудно, а самое трудное заключается в том, чтобы самоотверженно служить! Однако служить так бывает невозможно, когда нет ничего или же никого, кто бы наполнил эту службу смыслом.
Смысл самой человеческой жизни заключается отнюдь не в том, чтобы иметь крышу над головой, цыпленка в горшке на обед и автомашину в гараже. Тот же, кто стремится завоевать для себя жизненное пространство, идя по трупам, никогда не сможет жить осмысленно.
Настоящий солдат не воет вместе с волками. Как только солдат перестает искать смысл своего существования, он теряет само право на жизнь. Однако он не должен становиться мальчиком на побегушках у сильных мира сего!
Солдат должен говорить «да», если он в душе так и думает. Если же он говорит «да», а думает «нет», а таких людей очень много, или же если он вынужден сказать «да», хотя думает «нет», или же когда он ради собственной карьеры или ради получения какой-либо выгоды говорит «да», когда совесть шепчет ему «нет», или же когда он попросту молчит, то это означает, что настал момент, когда солдатское общество умирает. И не только солдатское общество. Тогда наступает час, если так можно выразиться, большой смерти. Когда умирает человеческая совесть, человечество само перестает жить.
Настоящее лицо солдата проявляется отнюдь не в победе, более отчетливо оно проявляется в период поражения. Побеждать может любой дикий зверь. А вот осмыслить поражение, уметь взглянуть ему в глаза — для этого нужно нечто большее, чем обычное мужество. И способен на это только тот, кто сохранил в себе хоть искру ясности. Но у кого есть силы для этого?
Слишком велика боязнь того, что авторитеты, дающие нам жизнь, могут оказаться поверженными. После выигрыша грозит потеря. Те, кто лишь мнят себя солдатами, оказываются на деле азартными игроками и легкомысленными людьми. В лучшем случае они являются военными и, как таковые, в большей или меньшей степени становятся инструментом уничтожения и, следовательно, как таковые, достойны презрения.
Там, где солдатское общество теряет свой смысл, появляются убийцы. Там появляется и ненависть. Там противник превращается во врага, а враги становятся настоящими чертями.
Нечто подобное происходит и тогда, когда солдат лжет, независимо от того, в каком он звании: офицера или фенриха. Прежде всего он лжет самому себе. Он не хочет и не верит в то, что это бессмысленно, что бессмысленно все то, что он делает. Когда же он в конце концов поймет это, то у него уже не будет мужества призвать себя к правде. И тогда настанет самое худшее: он будет лгать своим солдатам!
И вдруг все рушится, рушится, как домик, взорванный миной. И только тогда появляется мысль, что быть солдатом равносильно тому, что быть преступником: слуга идеи становится насильником-преступником от идеологии.
А ведь все происходит очень просто: солдат должен брать пример с того, кому он служит. Тот же, кто служит преступнику, вольно или невольно становится его сообщником. Тот же, кто, руководствуясь добром, не способен отличить преступника от честного служаки, погибает в конце концов от собственной слепоты, глупости и собственного равнодушия. Бывают времена обольщения. Однако если эти времена разоблачают себя как времена лжи и преступлений, то тут уж нет места ни удобной половинчатости, ни трусливому увиливанию:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91