Вымпел наш придумала сама тетушка Шемберляйн-Шипер, а мама сшила его, нес же его один из моих братьев, а материал для вымпела, как сказала мама, прислал отец из запасов какого-то спецфонда. Когда же был разожжен костер, наши лица так и сияли от удовольствия.
«Побольше огня! — кричал я, и все бегом тащили сучья и какие-то банки, чтобы бросить их в костер. Костер разгорался, а я расходился еще больше и счастливым голосом снова кричал: — Еще больше огня!»
И тогда в костер летели бутылки с керосином, даже канистра с бензином.
«А теперь всем прыгать через огонь! — кричал я. — Все за мной! Кто не прыгнет, тот трус! Прыгать всем! Среди моих друзей не должно быть ни одного труса!»
«Хохбауэр, — сказал мне однажды учитель Марквард, — я слышал, что ты вместе со школьниками организовал свой кружок. Так ли это?»
«Да, это правда, — ответил я, — а разве это запрещено?»
«У меня не запрещено, — заметил учитель Марквард, — и я его не запрещаю потому, что это, так сказать, народный кружок. А разве доброе деяние можно запретить?»
Об этом я рассказал своему отцу в его очередной приезд домой, а отец рассказал об этом своим друзьям, один из которых оказался членом школьного совета.
Далее события развивались так, что в один прекрасный день учитель Марквард был назначен директором нашей школы.
«И все это потому, — сказал отец, — что справедливость обязательно должна победить».

«После успешного окончания фольксшуле (а окончил я ее с оценками выше средних) как-то само собой было решено, что я должен продолжать свое образование. Для продолжения образования в 1932 году меня послали в Нейштадт учиться в гимназию имени принца Евгения. Собственно говоря, я потому и попал в Нейштадт, что в этой гимназии имелись превосходные педагоги, а помимо этого, в городе жила моя тетушка Шемберляйн-Шипер, которой отец доверил мое дальнейшее воспитание. Там я пробыл до 1940 года, принимая самое активное участие в развитии духовной жизни рейха. В тот же год я с отличием закончил гимназию. А вскоре после этого я, разумеется добровольно, подал заявление с просьбой забрать меня в ряды вермахта. Мне повезло: меня взяли в армию и направили учиться на офицера».

Самым счастливым моментом в моей жизни был день, когда я закончил школу в родном городке, а основанный мною юношеский кружок в полном составе был принят в организацию гитлерюгенд. Играл духовой оркестр. В последний раз развевался в воздухе наш вымпел. Ко мне подошел железнодорожный начальник по фамилии Копельски. Лицо у него было серьезное-серьезное, а из глаз от волнения текли слезы. Он, как взрослому мужчине, пожал мне руку.
«Именем фюрера!» — воскликнул Копельски и, забрав у меня из рук вымпел «солнечного колеса», тут же вручил мне вымпел гитлерюгенда. И я сразу же был назначен руководителем группы гитлерюгенда.
В то время мой отец уже разъезжал в персональной машине, восьмицилиндровом «мерседесе», на нем был коричневый военный мундир, грудь его украшал орден «Pour le merite». А когда он смеялся, то не слышно было даже шума мотора. У него был собственный шофер, а рядом с ним постоянно находились адъютант и ординарец — и все они в коричневой форме.
«Строиться! — шутливо крикнул нам отец, что свидетельствовало о том, что он пребывал в превосходном настроении. Затем он внимательно осмотрел всех членов своей семьи, а когда его взгляд остановился на мне, глаза его радостно заблестели, так как на мне тоже была коричневая рубашка. — Ты мой самый любимый сын, — сказал отец, обращаясь ко мне. — Как я вижу, ты прекрасно понял, какой цвет сегодня является самым главным!»
«Я же твой сын», — не без гордости сказал я и тут же оказался в крепких объятиях отца.
…Я встаю и говорю:
«Чеснок».
Член школьного совета Вассерман смотрит на меня, вытаращив глаза, и наивно спрашивает:
«Что ты хочешь этим сказать, Хохбауэр?»
«Чеснок, — упрямо повторяю я. — Здесь сильно пахнет чесноком. А в таком зловонии не сможет работать ни один человек».
«Послушай, Хохбауэр, — говорит Вассерман, — умерь, пожалуйста, свой пыл».
«Чесночная вонь не позволяет нам оставаться здесь, — говорю я ему, — мы не можем дышать одним воздухом с некоторыми лицами».
«Вон!» — рассерженно кричит на меня член учительского совета Вассерман.
«А вы хорошо подумали над тем, кого вы выгоняете из класса?» — спрашиваю я его.
«Вон!» — кричит он еще раз.
После вторичного «Вон!» я выхожу из класса, но вместе со мной из класса выходят четырнадцать моих друзей, выходят так, как будто мы заранее договорились об этом.
А спустя три дня все классы были перетасованы и из них удалены все чуждые нам элементы. Мы одержали победу, хотя и не окончательную, так как Вассерман пока еще продолжал преподавать, но только одну латынь.
На кафедре, с которой преподавал Вассерман, мы установили табличку с надписью: «Евреи здесь нежелательны!» Когда он вошел в класс и увидел ее, то молча взял в руки и так же молча спрятал ее к себе в карман.
В ответ на это мы написали на него жалобу, обвиняя Вассермана в том, что он-де присвоил себе чужую собственность. Вассерману сказали, чтобы он вернул нам эту табличку, которую он куда-то выбросил. После этого случая он уже был не в силах выносить нас. Ему было рекомендовано купить точно такую же табличку в магазине и вернуть ее нам, что свидетельствовало бы о том, что он, как и мы, настроен в национал-социалистском духе. Вассерману, в конце концов, не оставалось ничего другого, как заказать себе такую табличку. Однако типографию, куда он намеревался обратиться с просьбой, мы заранее обо всем предупредили. И там ему было сказано, что они, конечно, смогут выполнить его заказ, но только в том случае, если он закажет не менее пятидесяти таких табличек.
Вассерману пришлось согласиться и на это, поскольку другого выхода у него не было.
Так мы стали обладателями целых пятидесяти подобных табличек, которые мы развешивали повсюду, где появлялся Вассерман: в учительской, перед его домом, перед его квартирой, перед его сараем, перед входом в школу. И Вассерман вскоре исчез из города. Это была наша окончательная победа.
И вот снова настал июнь, но только тысяча девятьсот тридцать четвертого года, когда отец снова на государственной машине приехал домой. Однако сначала он разыскал не маму, а тетушку Шемберляйн-Шипер. Было это как раз ночью, и шофер отца, его адъютант и ординарец ожидали его на улице.
«Матильда, — обратился отец к тетушке, — складывается очень серьезное положение, но у тебя есть связи, и ты должна мне помочь. В конце концов, ты родственница одного из видных философов, на которого молится наш фюрер».
Отец рассказывает это при мне, так как я был свидетелем их разговора, а я с восторженным лицом внимаю ему. Оказалось, что речь шла о распрях внутри самой партии. Начальник штаба одной из частей СА, по фамилии Рем, бывший участник войны и хороший друг отца, задумал захватить руководящую должность в руководстве рейхом.
«А у него есть шансы?» — деловито поинтересовалась тетушка.
«Но не против фюрера», — отвечает ей отец.
«Тогда чего же ты медлишь? — спрашивает удивленно тетушка. — Твое место возле Гитлера».
«Ты, конечно, права, но как мне безопаснее всего добраться до него?»
«Самым кратчайшим путем».
Через несколько недель отец снял с себя коричневую военную форму. Теперь он носит черный галстук. Этот цвет идет ему гораздо больше.
«Он выглядит очаровательно в своей новой черной форме, — сказала мама. — А его орден „Pour le merite“ украшает его еще больше.
Узнав об этом, тетушка Шемберляйн-Шипер отозвала меня в сторону и сказала:
«Ты стал свидетелем больших событий, никогда не забывай об этом! Твой отец стоял перед труднейшим выбором, какой только может стоять перед мужчиной. Речь идет о верности. Кому он должен был быть верен? Камераден? Фюреру? Нет — рейху, а его олицетворял сам фюрер. Ты должен никогда не забывать о том, что Германия стоит превыше всего! Даже тогда, когда ради этого придется пожертвовать жизнью тысяч и тысяч людей!»
…Ее звали Ульрика. У нее каштановые волосы, она хорошо сложена, а походка у нее гибкая и пружинистая. При малейшей возможности она часто и подолгу смеется, смеется смехом здоровой, жизнерадостной немецкой девушки. Она была всего лишь на год старше меня, что, собственно, не имело особого значения, если не обращать внимания на то, что она была опытнее, нежели я. Мы вместе с ней занимались спортом и вместе отдыхали в оздоровительном лагере «Френдсберг» на берегу озера Амерзее, где тысяча молодых людей, и среди них триста семьдесят девушек, жили в различных палаточных городках, но зато питались они на общей кухне, их собирали и строили на общем плацу, и штаб-квартира у них была тоже общей.
Когда проходило первое обсуждение их планов, Ульрика опустила полог палатки, а затем сказала:
«Сначала нам нужно как следует познакомиться друг с другом. Это самое важное, а все остальное утрясется само собой».
А через три дня в лагере появился Либентраут, гебитсфюрер, который был прикомандирован к штабу рейхсюгендфюрера. Он проверял весь лагерь и не скупился на слова.
«Мне здесь нравится у вас, камераден, — сказал он. — И я у вас тут останусь. Но оздоровительные задачи — это, так сказать, самое главное».
И он действительно остался в лагере, устроившись жить в штабной палатке, чем почти до белого каления довел Ульрику.
«Он нарушает нашу гармонию», — сказала как-то Ульрика, которая, хотя и понимала, что Либентраут делает с нами одно дело, однако все же придерживалась мнения, что, поскольку они являются представителями различных полов, то, следовательно, и к общей цели должны идти различными путями. Именно поэтому Ульрика и исчезла из штабной палатки. Однако у меня с гебитсфюрером Либентраутом установились настоящие теплые дружеские отношения. А когда лагерные сборы закончились, я был представлен к званию обербаннфюрера.
Однажды в нашей группе появился трус, по фамилии Зениг. Это был высокий юноша в очках, он сутулился. Он был карьерист, имел сестру с экзотическим уклоном, который смело можно было назвать русским.
Семья Зенигов переселилась в эти края из Рейнской области, судя по всему, оккупационные-солдаты оставили свои следы в этой семье. Дома мать при случае разговаривала с детьми по-французски. Однако сам Курт Зениг наотрез отказался вступить в юношеский кружок и не пожелал прыгать в озеро с вышки. Тогда мы силком затащили его на вышку для прыжков в воду. Он сопротивлялся, упирался руками и ногами, пинался и даже плевался в нас. Он кричал, визжал, орал, как маленький ребенок. Однако мы, не обращая на это внимания, затащили его на самый верх вышки, а затем оттуда столкнули в воду. С ним случился сердечный удар, и он умер.
Сразу же началось расследование. Всех учеников стали вызывать на допрос.
«Кто присутствовал при этом?» — спрашивал нас директор школы.
В ответ на его вопрос вместе со мной поднялся весь класс.
«Кто в этом виноват?» — хотел узнать от нас директор.
И как только я сел на место, вместе со мной сел весь класс.
«Как это могло случиться?» — допытывался директор.
«Его хватил сердечный удар, — ответил я. — Это доказано. А удар хватил его от страха. Если в этом кто и виноват, то только он сам».
«Достойно сожаления, — проговорил наконец директор уклончиво, — но теперь уже ничего не изменишь».
«К тому же сейчас идет война, — заметил я. — И каждый из нас хорошо знает, что трусы не имеют права на существование».
«Хохбауэр, ты нас всех спас, — говорили мне одноклассники после этого разговора. — Если бы ты не привел столь веских доказательств нашему директору, наше дело было бы швах».
«Ну что вы, друзья, — ответил я. — Каждый из нас должен иметь мужество и должен знать свою цель, а когда есть то и другое, тогда какая же может быть неудача».

«И после того как я вместе со всем нашим классом ушел добровольно в вермахт и прошел курс начального обучения, меня направили в часть, что, к сожалению, произошло уже после окончания похода во Францию. Но уже весной 1941 года нашу часть перебросили в генерал-губернаторство в Польшу, откуда с началом восточного похода перебросили на Восточный фронт, сначала под Белосток и Минск, где я отличился в боях, за что и был награжден Железным крестом второго класса. После участия в последующих боях против мировой большевистской опасности и учения на полковых курсах и курсах по подготовке кандидатов в офицеры под Дрезденом я был откомандирован в военную школу № 5, находившуюся в Вильдлингене-на-Майне».

Унтер-офицер Домике, назначенный командовать новобранцами, не был слизняком. Он то и дело командовал: «Ложись!», «Встать!». И очень скоро после выполнения таких команд все мы оказывались в грязи, она была у нас даже в уголках рта, в ушах, за воротником, а пот тек у нас по всему телу. Однако Домике и тогда не смягчился. Он заставил нас без отдыха маршировать по казарменному двору из конца в конец, и так продолжалось до тех пор, пока один из новобранцев не упал в обморок.
«Хохбауэр! — окликнул меня унтер-офицер. — Вы не считаете, что с вами обходятся несправедливо?»
«Никак нет, господин унтер-офицер».
«Вы не считаете, что вас „шлифуют“ запрещенными методами?»
«Никак нет, господин унтер-офицер».
Такие ответы понравились Домике, поскольку правда всегда нравится.
После таких тренировок я дышал довольно спокойно и, следовательно, пульс у меня был близок к нормальному, а сердце не делало перебоев. К тому же я знал, что тело должно быть закалено, если я, разумеется, хочу добиться хороших результатов в службе. Я вспомнил, как сам закалял своих ребят в нашей организации гитлерюгенд. Следовательно, это не что иное, как система, целая система воспитания. Лодыри, слабаки и трусы в таких случаях обычно говорят о каких-то там мучениях, так уж пусть они с ними тогда на самом деле познакомятся.
…Партизан поставили к стенке за зданием школы. Это были трое мужчин и одна баба, задержанная с охотничьим ружьем. Она была в таких лохмотьях, что распознать, что она баба, а не мужик, можно было только по ее длинным волосам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91